Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2010
Рецензии
Елена САФРОНОВА
Владимир Ершов. На долгий миг печали и свободы… — «Нюанс». Таганрог, 2010.
Владимир Ершов известен в литературном пространстве как один из основателей и ярких представителей «Заозерной школы» — независимого поэтического направления, созданного в начале 1980-х годов в Ростове-на-Дону и раскрывшегося в полную силу в археологическом музее-заповеднике Танаис. Его имя чаще всего ставится через запятую с именами других «заозерщиков»: Геннадия Жукова, Виталия Калашникова, Игоря Бондаревского и прочих деятелей «южно-российского экологического андеграунда». По основной специальности Владимир Ершов — художник-керамист (с 1976 года), мастер глиняных трубок. В ипостаси художника Владимир Ершов достиг значительных успехов, его работы активно представлены на выставках, в том числе международных, в музеях и частных коллекциях. Что же касается поэтической «карьеры», то, при начале публикаций в 1968 году, первый, «личный» поэтический сборник увидел свет совсем недавно — в 2008 году («Соло на клаксоне»). И вот в специальной серии «32 полосы», задуманной Ростовским региональным отделением Союза российских писателей, вышел второй персональный сборник Владимира Ершова «На долгий миг печали и свободы…», куда вошли избранные стихи за длинный период с конца 1970-х по начало 2000-х.
«Заозерная школа» — интереснейшее явление русской «позднесоветской» поэзии, которое заслуживает самого пристального изучения как в комплексе, в совокупности поэтических дарований всех ее самобытных представителей, так и поименно. И я очень надеюсь, что феномен «южно-российского экологического андеграунда» будет исследован литературоведами подробно. Я хотела бы помочь этому будущему глобальному свершению своими частными наблюдениями о поэзии «заозерщиков» — уже написана рецензия на последнюю, увы, посмертную книгу стихов Геннадия Жукова, умершего в декабре 2008 года, «Не ходи сюда, мальчик» (М., 2009). А сейчас передо мной книга Владимира Ершова «На долгий миг печали и свободы…».
Основы художественной концепции поэзии Владимира Ершова — время, вечность, Танаис и Северное Причерноморье, ментальное родство с этой территорией, любовь в контексте истории. Время, вечность и Танаис бросаются в глаза сразу же, как читатель открывает книгу. В краткой биографии Владимира Ершова, предваряющей стихотворный блок, показательны финальные строки: «Обжив пол-России с Москвой в придачу, столичной литературной тусовке он предпочел затяжные киммерийские степи, продутые ветрами времен…». Можно сказать, что поэт осознанно посвятил себя Северному Причерноморью, выбрав его своей духовной родиной, к которой не имеют никакого отношения паспортные данные (согласно паспорту, Владимир Ершов родился в Воронеже, хоть и на границе с древней Великой Степью, но — не в ней же!). Такой «выбор своего места» происходит с тонко чувствующими людьми, умеющими слушать голоса городов, пение степей, шепоты тропинок, воспринимающих земли не как объекты для плоской и утилитарной географической карты, но как пространственно-временной континуум, обладающий собственным духом и характером.
Для критических разборов стихов стала буквально жупелом формулировка «певец родного края». Мне она чужда, как примитивная, штампованная, ничего не выражающая оценка, сказанная в значении «Отвяжись!», либо в качестве завуалированного признания, что ничего, помимо сентиментальных пейзажей, автор, о котором идет речь, написать не может. Говорить о поэзии Владимира Ершова в контексте «любви к родному краю», «воспевания его красот», «краеведения» либо «патриотизма» смешно и глупо. Поэзия Ершова на первом уровне восприятия — воплощенное в графических символах выражение того чувства, которое Николай Рубцов некогда назвал «самою жгучею, самою смертною связью». На более глубоких уровнях рецепции это поэзия, порожденная… самой землею. И еще — временем, с которым у Великой Степи загадочные отношения. Сколько бы веков ни проходило над нею, какие бы внешние изменения ни затрагивали ее очертаний, ее жителей, — но она всегда одна и та же. Время здесь течет не по линейке, а по спирали, уходящей в воронку вечности. И этот круговорот Владимир Ершов ощущает всем существом и находит слова, дабы его передать читателям. То у него получается жутко, ибо человек и впрямь заблудился в круговом лабиринте времени:
«Ночевала в степи электричка / На каком-то разъезде пустом. / Вышло курево, кончились спички / И не грело нисколько пальто. / …Но всю ночь мимо окон со стоном / Все идут и идут поезда. / Спят мои по несчастью соседи, / И далекие спят города,/ Мы забыли, откуда мы едем, / И уже не припомним, куда. / Но пока тишину потрясали / Дробным стуком, обрывками фраз, / Кто-то переменил расписанье, / Из которого вычеркнул нас».
То — с философской мудростью путника, привыкшего скитаться из эпохи в эпоху по степи, где постоянно «Темнеет восток. Догорает полоска заката»:
«То песня, то плач — дальний стон догорающей тризны… / Огонь шевельну и услышу: звенят удила — / Все дальше уходит моя кочевая отчизна, / Куда б ни стрелял я — истлеет в полете стрела. / …Эй, племя мое! Каким кочуешь шляхами? / Я свой! я оттуда! — Откуда? — ты спросишь меня… / Мне греет ладони могильный обветренный камень, / Да цербер приблудный ворчит в темноту от огня».
«…Что я всегда в своем краю — / В какую б сторону ни ехал».
«Если все мои дни мои дни подытожить, / Если все мои сроки сложить — / Станет жалко, как мало я прожил, / Станет страшно, что я еще жив. / …Я зарублен в бою под Касторной, / Я в кронштадтском убит мятеже…».
Для Владимира Ершова до сих пор «жив мальчишка Авель», и этот непреложный факт дает поэту право вечно стоять в начале начал и бесчисленное множество раз совершать неизбежный выбор:
«…Отбросить и хулу, и славу, / Стереть и заново начать — / Твое единственное право».
Но все ротации времени ограничены жесткими географическими пределами: Танаисом и его окрестностями:
«А души рвались и летели в ненастные дали / Туда, где над Дельтой (дельтой Дона при впадении в Азовское море. — Е. С.) сгорает закат на ветру. / И все повторялось: полынь и седая стерня, / И пенье уключин, и долгая пыль за стадами, / И это — заката — холодное ровное пламя — / Далекое эхо давно отзвеневшего дня».
«Где танаисская твердыня / Пыл остужала кочевой / На солнце дозревают дыни, / Чебак играет бечевой. / И волны пенит на свободе / Рыбачье легкое весло… / Здесь ничего не происходит. / Здесь все давно произошло. / …Я выхожу из хаты низкой / И вижу с ветхого крыльца / Высокий полдень киммерийский / В изгибах Мертвого Донца». (приток Дона с водой, в старину обладавшей целебными свойствами, откуда и «сказочное» название. —
Е. С.)
Именно здесь поэта обжигает надэкзистенциальным чувством вековечности происходящего:
«Под ветрами степного настоя, / В ожерелье садов и станиц / Чутко дремлет районная троя. / Под названием Танаис».
Мотив Трои едва не становится «сквозным» для второй книги стихов Владимира Ершова:
«…Нас заносит песком, словно Трою, / И чужие костры у границ. / Этот мир, как и прежде, непрочен, / Но чем ближе — тем выше волна. / Что ни лист — то помарка, то прочерк, / Что ни год — то орда да война».
Впрочем, даже падение Трои немногое изменит в незыблемом, всегда античном мире поэтики Владимира Ершова:
«И навсегда для нас с тобой / Июльские недвижны Иды… / Пусть катит гибельный прибой / На древний берег Пропонтиды» (древнее название Мраморного моря).
И даже взгляд шутливый у Ершова серьезен и лишь подтверждает то, о чем уже сказано как на духу:
«Мирно дремлет несознательная лошадь / Мордой в прошлое, а в нынешнее — задом». В этом стихотворении есть сюжет (чем не так часто балует читателя Ершов): в старинном городе снимали исторический фильм, декорации почти все убрали, но забыли снять канат, отделявший друг от друга «эпохи» — и на этой меже застыла сонная лошадь. От размаха этого, на первый взгляд, иронического образа мурашки бегут по спине. В какой-то мере Владимир Ершов сам, подобно той лошади, стоит лицом в прошлое: читает Геродота как своего современника, переживает болдинское безделье, носит шотландскую шерсть, клинок почерневший и кожаный пояс, слышит колокола поверженного Херсонеса и провожает на берег Стикса, служить другим хозяевам, Черныша, сторожевого пса Танаиса… Он как будто отрицает саму возможность антропософии (духовной эволюции) человека, уверяя нас поэтическим слогом, что психология сегодняшнего обитателя Танаиса во многом тождественна психологии скифов, сарматов и греков, населявших этот некогда славный, а теперь мертвый город, что отдаленные предки проглядывают в чертах каждого:
«Кого там дурит вновь скучающий факир, / Кого там дразнит шут своей сарматской рожей?».
Любовные страницы в творчестве Ершова — особая статья (как, впрочем, и у каждого поэта). Как часто одна Любовь выступает двигателем поэзии, водит рукой автора!.. У стихов Владимира Ершова движущих сил несколько (см. выше), и порой они становятся разнонаправленными векторами — например, иная любовная лирика принадлежит узнаваемому, современному миру:
«Я ехал в трамвае под номером «два». / На всех остановках входили слова / То поодиночке, то целою фразой, / Но слова «Любовь» я не встретил ни разу. / …Ползет еле-еле, грохочет, как встарь / Набитый битком бестолковый словарь. / Все ближе кольцо остановки конечной, / Но нету любви — ни минутной, ни вечной» (это стихотворение — одно из лучших в книге; оно насыщено такими яркими и вместе с тем простыми символами, что не может оставить равнодушным).
«Мне голос был: — Она тебя не любит… / И я проснулся в ледяном поту. / Шел дождь. Шли мимо окон люди. / Буксир хрипел простуженно в порту…»
«Она меня не дождалась — / Ушла в ночную непогоду. / Сиял в ночи отель «Палас» / Трансокеанским пароходом. / …Меня любить какой резон? / Как хорошо не ждать, не помнить…»
«Ты увидишь меня из вагона / В безымянном глухом городке. / Сквозь февральскую влажную вьюгу / За какую-то пару минут / Мы с тобой не узнаем друг друга — / Вот уже отправленье дают…»
По неписаному закону лирики «о чувствах», любовные стихи Ершова в основном грустные. Чаще всего эта грусть без надрыва, без эпатажа — раздумчивый элегический мотив, импровизация на тему вечной мелодии «Все проходит, и это пройдет», лейтмотив прощанья и прощенья:
«Спи, буду рядом — ты можешь надеяться, / Даже дыханьем тебя не коснусь, / Спи, мое тонкое гордое деревце, / Пусть вьюга бесится, пусть».
«Я потеряю женщину и брата / Особого, высокого родства. / Не дай мне, Бог, и капли торжества, / Когда ОНИ почувствуют утрату».
Но изредка под пеплом, подернувшим угли затухшего костра, тлеет опасный огонь:
«Но берегись! / Медлительный прибой / Тобой и мной неутоленной жажды / Вскипит в крови густеющей однажды / И бросит зло друг к другу нас с тобой».
Не так уж бесстрастен лирический герой Владимира Ершова, не так уж правдиво отрешенное выражение его лица, напоминающее каменную бабу на кургане, самый распространенный символ степей. Естественно, этот герой мается всеми человеческими чувствами и без Любви себя не мыслит. Настолько не мыслит, что любовь к женщине красной нитью проходит через всю его череду рождений в степях под Танаисом. Она так же бесконечна, как «сансара» степняка:
«Мы возлегли под звездным небом / У кромки вечного прибоя. / …Казалось все ненастоящим, / Текли минут литые звенья / И небосвод на нас таращил / Глаза неназванных созвездий. / …И вечность на меня глядела / Твоими синими глазами».
«Полно! Слез твоих лето не стоит — / Далеко до зимы, до сумы. / В колокольной тягучей истоме / Вновь друг к другу потянемся мы».
Речи Владимира Ершова о любви чисты и прозрачны, поэзия эта высокой пробы.
Кстати, о языке, коим написаны стихотворения Владимира Ершова, надо сказать особо. Удивительно, что Владимир Ершов не прибегает к стилистическим приемам искусственной архаизации речи. Этого невольно ждешь, особенно в стихах «степняка», — настолько велика преданность поэта истории, памяти, временной спирали… Но его стилистика — скорее, классическая, то есть вневременная; это красивый поэтический язык, «старомодно», против нынешних традиций, исполненный смысла в комплексе формы и содержания, а не отделяющий их друг от друга. Это «опорные» размеры русского стихосложения — анапест, ямб, амфибрахий, которыми, по мнению Ершова, говорит с поэтом вся Вселенная:
«И слышу… / …в сон степей российских / Врывается издалека / То легкий дактиль пассажирских, / то тяжкий ямб товарняка!»
Впрочем, иногда в плавном течении речи Ершова прорываются намеки на античность: таковым показался мне рефрен «AhOJ!» в стихотворении «Как быстро закатный сгорает огонь…» — хотя это слово по-чешски означает «Прощай!», но упорно чудится в нем аллюзия к дионисиевскому приветствию, которое по-русски звучит как «Эвое!». Но, возможно, это — элемент самовнушения, которое возникает у читателя под воздействием магии поэзии Владимира Ершова, пленительный обман очарования непреходящего прошлого.
Елена САФРОНОВА
И. Красногорская, Н. Родин. Окские пароходчики. — Рязань, Издатель Ситников. — 2010.
«Окские пароходчики» — проект издателя Константина Ситникова, интересный тем, что под одной обложкой совмещены документальное исследование и художественная повесть. Аннотация к этой книге гласит: «Разные по жанру повести объединены общей темой: великая русская река Ока и на ней пароходы. Более века река и пароходы гармонично сосуществовали и этим были обязаны династии Качковых — героям документальной повести «Окские пароходчики».
На деле художественно-документальное исследование истории рязанского купеческого рода Качковых, будущих «хозяев Оки», вкупе с хронологией деятельности их и других первых представителей российского бизнеса по объему и широте взгляда тянет на целый роман-хронику. Для научной монографии оно слишком «романизировано». Опытный «исторический» автор Ирина Красногорская синтезировала архивные данные, выдержки из опубликованных источников и цитаты из литературных произведений с собственными предположениями и психологическими допущениями. Вышел исторический труд, в компетентности и фактографической достоверности которого сомнений нет, но «сдобренный» лирическими нотками, благодаря чему его будут читать с легкостью и интересом разные слои нашего общества.
Откуда такой оптимизм? В настоящее время интерес к истории в обществе царит, я бы сказала, лихорадочный. Лихорадка — это нездоровая возбужденность, и в области исторических изысканий она порой выражается в том, что изыскания подгоняются под заранее составленные концепции, из которых выбрасываются все факты, ломающие стройную схему. Одна из самых популярных концепций сего дня — славное прошлое русского народа (с отчетливой акцентуацией на слово «русский»), примеры его величия, достижений и превосходных деяний. Иногда благие дела расписаны явно в «притянутом» виде. Но, слава Богу, не в этой книге.
Герои «Окских пароходчиков» — люди, несомненно, русские: крестьянин Ерахтурского уезда Рязанской губернии Александр Викулович Качков и его многочисленные потомки. Строители первых на Оке пароходов, благодаря своим трудам и усилиям выбившиеся из социальных низов в первые ряды губернского общества и в «сливки» отечественного бизнеса. В конце XIX века российских пароходчиков, промышленников, агрономов уже можно было называть, на западный манер, «людьми бизнеса». Английское слово «business» не имеет доподлинных аналогов в русском языке — это не просто «дело, приносящее доход», но и «образ жизни», «образ мышления», «понятие о чести», «родовые традиции», «занятие, передающееся по наследству» и т. п. Все эти особенности были присущи членам семьи пароходчиков Качковых. Они были прогрессивны и умели идти в ногу с веком — ведь исповедуй они патриархальные убеждения, занялись бы чем-нибудь по старинке. Например, торговали бы между селами, гоняя баржи на бурлацкой тяге по Оке.
Без сомнения, патриоты Рязанского края сочтут предметом для гордости появление одних из первых русских пароходов на Оке. Но вряд ли Александром Качковым в начале карьеры пароходчика двигали патриотические чувства и стремление прославить родной край. Судя по всему, его побудительные мотивы были проще и действеннее — он хотел основать дело, которое достойно обеспечивало бы его и все его обширное семейство, давало бы его внукам-правнукам уверенность в завтрашнем дне. До внуков благополучие «дожило», а вот правнукам достался 1917 год со всеми вытекающими последствиями… У крестьянина Александра Качкова были отменные деловые качества, без которых немыслим деловой человек — разорившись на откупном бизнесе (торговля хлебным вином, которая в позапрошлом веке шла только по государственной линии, посредством «откупа» лицензий), который само же государство отменило, Качков быстро «переквалифицировался» на пароходы.
Писатель Ирина Красногорская так рисует своего главного героя (которому весьма симпатизирует): «Александр Викулович при застенчивой улыбке, потупленном взоре и тихом голосе с проникновенными интонациями обладал волчьей деловой хваткой. В сочетании с умом и способностями она помогла ему расстаться с крестьянством, получить, наконец, новый социальный статус — потомственного почетного гражданина (привилегированное звание для лиц недворянского сословия. — Е. С.)». Далее автор пишет про фотографию Качкова: «И менее всего на этом изображении потухший старик похож на хозяина Оки. И не просматриваются в его лице те черты, что должны были бы изобличить в нем алчного стяжателя… Думаю, что не алчность двигала его свершениями, а нечто иное. Может быть, честолюбие, застарелый, передаваемый из поколения в поколение комплекс неполноценности…» В качестве литературного «двойника» своего реально существовавшего героя Ирина Красногорская называет Ермолая Лопахина из хрестоматийной пьесы Чехова «Вишневый сад», парвеню, которому приятно купить именно эту барскую усадьбу за то, что его отца в ней на порог не пускали… Да, сословная иерархия феодальной России придавала особые черты бурно развивавшемуся в ней бизнесу. Но вообще-то прагматизм, практичность, умение делать дела и деньги — явление интернациональное. Почему-то усматривается параллель «Окских пароходчиков» с трилогией Т. Драйзера (как известно, прототип «стоика» Фрэнка Каупервуда — миллионер Ч. Йеркса). Правда, по мере роста могущества и богатства Каупервуда пренебрежение нормами поведения общества становится его характерной чертой. Зато героям Ирины Красногорской асоциальность несвойственна. Возможно, большая «романтичность» русской натуры не давала нашим купцам стать в полном смысле слова «стоиками», железными колоссами? Ведь в отечественном купечестве были — общеизвестные примеры — меценаты, благодаря которым искусство в России в XIX столетии пережило настоящий золотой век, Павел Третьяков, Савва Мамонтов, Савва Морозов… А порой бизнес-талант пробуждался и в лицах привилегированного сословия, как произошло, например, с неродовитым дворянином Сергеем Худековым. Он был един во многих лицах — крупный землевладелец и состоятельный человек, приумножил наследственное состояние успешными деловыми операциями в масс-медиа и шоу-бизнесе («Петербургской газете» и балете). По себе оставил великолепную, буйно цветущую память — братья-дендрарии в Сочи и в селе Ерлине Рязанской губернии. Худеков рассуждал так, что «культурный смысл» дворянство имеет лишь в связи с землею, подавая «пример дисциплины и порядка окружающей среде». Биографию Сергея Худекова Ирина Красногорская знает досконально, она написала о нем книгу «Петербургский Фигаро и его звездное окружение», несколько тематических исследований и без счета статей. Разумеется, ей было интересно сравнить в книге о Качковых деятельность двух крупных «бизнесменов» Рязанской земли. В итоге «Окские пароходчики» оказались художественно-документальной книгой о становлении бизнеса в России. Помимо Александра Качкова и Сергея Худекова, в ней упоминаются с глубоким пиететом инженер по образованию и селекционер по призванию Николай Никитинский, один из предтеч науки генной инженерии; специалист по агротехнике Алексей Ермолов; династия нижегородских пароходчиков Кашиных, самых серьезных конкурентов Качковых в рязанских водах; знаменитая династия промышленников Баташовых, по мощи преобразований, проведенных ее представителями в Мещере, сравнимая с деятельностью Демидовых на Урале… Ирина Красногорская с явным уважением относится к зарождающемуся в России на рубеже XIX — ХХ веков классу капиталистов. Казалось бы, это несколько странно для человека, всю жизнь прожившего в СССР — ведь с первого класса школы всем советским детям вдалбливались гневные ярлыки «помещики и капиталисты» и победительные лозунги в честь плановой социалистической экономики, сменившей «эксплуатацию человека человеком». Такого рода максимы и сейчас не забываются — их вновь поднимают на щит в целях реабилитации и возврата советского прошлого. А Ирина Красногорская задалась целью «реабилитировать», напротив, «капиталистов», доказать, что они искренне радели о благе родной страны. «Задолго до событий 1905-1907 годов патриотически настроенные и располагающие средствами россияне принялись решать экономическую проблему в своих собственных хозяйствах, и к первому десятилетию ХХ века достигли значительных результатов. Среди них были и рязанцы. Долгое время имена этих талантливых людей пребывали в безвестности, поскольку они пытались обустроить Россию иным, нежели революционеры, путем».
Да, книга «Окские пароходчики» может существенно поколебать утверждения о величии советского прошлого. Из нее следует, что оное прошлое с успехом пользовалось наработками царской России (хотя до сих пор не установлено, до каких пределов считать СССР правопреемником Российской Империи, если идеологически он от нее отрекался, а материально зависел). Есть вполне научная версия, что строй, установившийся в СССР в начале 1930-х годов (после взятия курса на индустриализацию на июльском пленуме ЦК ВКП (б) 1928 года), был также капитализмом, хоть его и называли словом-антиподом. Британский теоретик марксизма и троцкизма Тони Клифф окрестил этот строй «государственным монополистическим капитализмом». Еще раньше один из «основоположников» Фридрих Энгельс предвещал в «Анти-Дюринге», что чем больше производительных сил возьмет государство в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста, и тем больше пролетариев будет оно эксплуатировать. Капиталистические отношения дойдут до высшей точки — где и случится переворот. Да и Владимир Ленин называл социализм государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всего народа. Но идеологическая пропаганда усиленно противопоставляла капитализм социализму.
Материальные ценности, что не были уничтожены революцией, обращены «на службу народу» — и шахты, и железные дороги, и пароходы. В том числе — пароходы Качковых. В книгу «Окские пароходчики» включена художественная повесть Николая Родина «Осенние пароходы», написанная в 1976 — 2008 годах. Сюжет ее актуален для семидесятых — тогда пароходы местного сообщения, проработав больше века, окончательно изнашивались и снимались с линии. Так рейсовое сообщение на водном транспорте меж деревнями и небольшими городами почти исчерпало себя на европейской части России еще до распада СССР. Остались только туристские катера да грузовые суда. В повести Николая Родина пароход, принадлежавший еще Качковым, отправляется в свой последний рейс (писатель живет в г. Касимове Рязанской области и о Качковых знает не понаслышке). Капитан и капитанша прощаются с ним, как с живым, как со старым верным другом, обреченным на смерть. Горьким чувством проникается их попутчица, Зоя, главная героиня повести, с детства помнящая поездку на пароходе по Оке как маленькое чудо. Всю жизнь она мечтала о повторном плавании — и ей оно удалось, но и пароход уже стар, и она сама немолода, и нет ощущения чуда и бескрайности реки… Кажется, что в этой повести нет ни единого молодого героя, ни одной оптимистической ноты.
Не будь в «Осенних пароходах» дряхлой паровой машины по имени «Композитор», тяжко вздыхающей и обрывающей гудки на половине, точно речь, которую никто не слушает, — это была бы повесть с заурядным лирическим сюжетом. Но в образе парохода словно бы сплелись воедино прошлое и настоящее. Героика прошлого поизносилась, он натужно спешит за ускоряющимся движением времени, но настоящее досадливо отмахивается от него… Повесть «Осенние пароходы» — точно книжная графика, в два цвета, черный и белый, иллюстрирующая все, о чем рассказывает Ирина Красногорская — финал «пароходной империи» Качковых. Увы, он закономерен. Путешествие по воде от Рязани до Касимова длится сутки, а по суше, автодорогой, — три часа, и кому выгодно в наш прагматичный век тратить столько золотого времени? Разве что человеку, который, как героиня «Осенних пароходов», прощается с юностью, мечтами, ожиданиями, в радость провести несколько часов на хмурой сентябрьской реке…
Елена САФРОНОВА