Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2010
Перекличка поэтов
Сергей ПОПОВ
СНАРУЖИ НЕБЕС
* * *
упрямо кривая вольфрама
в сырой промышляет ночи
как будто подзорная фара
с пожарной глядит каланчи
как будто бликует булыжник
неведомой нам мостовой
и режет рукой чернокнижник
причудливый пламень живой
и рушит вода дождевая
стекла световую игру
осеннюю ночь доживая
чтоб высохнуть вдрызг поутру
резвится стервец и насмешник
над кипельной плотью листа
пока умирает орешник
и смерть словно пламень чиста
пока догорают пожары
обид и больного ума
и неразличимы стожары
снаружи небес и кайма
простертой до неба завесы
с прожилками ламповых дуг
и чьи не прочесть интересы
пасет безъязыкий пастух
заводит созвездия в долы
беды и ненастья в настил
где вспыхивают глаголы
навстречу комплоту светил
и сучьев промозглые жилы
впотьмах окаймляют дымки
и вольты настольные живы
текучей воде вопреки
* * *
Икс невзначай скончался. Это его проблема.
А другой от живой супруги ходил налево.
Приобрел букет. И отнюдь не роз.
И кому вся печаль достанется — это его вопрос.
Ну а третий выдоился, поистерся.
Не осталось ни форса при нем, ни ворса.
Засучив штанины, облазил он полстраны.
Но у каждого нынче свои штаны.
А бог весть какой по большому счету
не уймет ничем привязчивую икоту.
Будто кто-то помнит о нем, горячо глядит,
как слюна из глотки его летит.
Снится въяве, мнится ему умильно,
словно кто-то любит всех помогильно.
Источает свет, посылает весть.
И бог ведает, может быть, он и есть.
Близь разъятья, соблазнов двоякий список.
На помин убогому горсть ирисок.
Божий день, обиженный синевой,
пробежит в забвенье по часовой.
Время рухнет. Вразброд разойдутся блики,
Безвозвратны и этим равновелики.
Разлетится по ветру их букет
из безумных и невосполнимых лет.
Числа выцветут. Эта седа досада.
Гаснут розы в груди временного сада.
Свет легко усмиряется в логове темноты.
И успенье ласково с тобой говорит на ты.
Игрек слюнит цигарку. Это его уловка.
Рядом играет радио и гомонит столовка.
Гуща на дне горчит — остатки всего дороже.
Игрек сидит-молчит. Что это было все же?
* * *
Мы запальчиво дышим
на краю сентября.
И питаясь кишмишем,
понимаем, что зря
собирались неспоро
опасались пальбы
по пятам разговора
про войну и гробы.
Крепнет месяц двурогий —
на боку испокон —
над прибрежной дорогой
прямо в Новый Афон.
Нет дыханью преграды
в искротелом поту.
Сатанеют цикады,
тормоша темноту.
И на вдох, и на выдох —
виноград по лицу —
весь в надломах и видах,
будто дело к концу.
Будто все перестрелки
отошли во вчера.
И сомнения мелки,
чтобы вспомнить с утра.
……………………………
Потных ягод на блюде
хороша зеленца.
Что за бедные люди —
ни на ком нет лица.
Вся курортная туса
не в ладах с головой…
Ноет место укуса
словно след пулевой.
Йеллоустоун
горбатые гризли собаки бизоны
выходят к шоссе словно зеки из зоны
и взор устремляют и песню поют
про трудности севера и неуют
подумаешь север видали и хуже
а тут безнаказанно можно из лужи
а то и какого случится ручья
и пойло под боком и хавка ничья
а если закинуть какое удило
пока не протерло гляделки светило
как глупые звери глотая слова
наладятся окунь и линь и плотва
заботу разведать чела над водою
и личной своей поделиться бедою
недужную душу прозреть рыбаря
а после в судке докумекать что зря
в узде не удержишь чужого желудка
и все же какая-то пошлая шутка
пастись под надзором коситься на свет
а тут отправляться козлу на обед
а что бы не жить полагаясь на случай
и ладно что изгородь будет колючей
не всюду тесна и стоит не везде
и вилами писано все на воде
оно по любому судьба на подгляде
не то чтобы с ружьями шастали дяди
а время творец оттого распростер
чтоб виден был всякий енот и бобер
* * *
Д. З.
Уже кураж поймал приемыш
страны глювайна в рождество.
И что какой-нибудь Воронеж
поре теперешней его?
В какие лакомые зимы
он ввинчивается дотла?
И дамы, дики и красивы,
вдогонку смотрят от угла.
Все безупречней жест умельца
расправить шарф на кадыке.
Все траурней рыдает меццо —
сопрано в местном бардаке.
Берет немыслимые ноты,
настурций режет лепестки,
раздразнивая — что ты? —
вечерних выкрестов тоски.
И крест зачеркнутая накрест
страница стынет на столе.
Короче фраза, круче нарезь
искр на фужерном хрустале.
И под невинными парами
подвальчика нипочему
обрывки прежней панорамы
урочны смутному уму.
Бурда убойная в бутыли.
Бульвара долгая дуга.
Прищур усталый, челка — ты ли? —
и вся потеха недолга.
А что и нужно для завода —
вчерашней прелести кусок.
И грянет речь, не зная брода,
от грифеля наискосок,
перелопачивая вчуже
и те, и эти времена…
И пустота ничуть не хуже
того, что выпито до дна.
* * *
уже холмы такого ила
не видно дна и что на дне
что было мило чья могила
теперь понятно не вполне
такая зелень плесень ряска
заволокла иные дни
не брызнет свет не прыгнет краска
плотве играющей сродни
они плывут слепые рыбы
в глуши лягушек и лещин
взирают сирые обрывы
на гиблый перечень причин
косые отмели наносы
игра в молчанку до зари
отсыревают папиросы
сосет под ложечкой внутри
затем что вскорости случится
взойдет в зобу что будет сил
прозреет рыба прянет птица
зашевелится липкий ил
и где вчера влачила ива
десятый сон небытия
блеснет глубоко и глумливо
судьба бездонная твоя
* * *
Кто-то славно примеряет роль бомжа.
Тот допился. Этот вылетел в трубу.
И четвертому не светит ни шиша.
А десятый всю печаль видал в гробу.
Так гуляешь под стаканный перестук,
загибаешь пальцы — что там две руки.
Ближе к телу из освоенных наук —
прятать веки под слепые пятаки.
Вот и вьется пыльный холод у дверей,
а по лестницам топочут колдыри.
Был да сплыл Илья, рассеялся Андрей —
место пусто, да не свято. Не смотри,
что харчи с питьем пристроены рядком —
эта скатерть самобранка не про то.
Да и стоит ли сопатиться о ком,
коль в прихожей снова горкою пальто.
За рукав цепляет дельный оборот:
ночь — в размывы, ну а прочее — в рассол.
Что за девочка прилежно смотрит в рот
с немезидовой ухмылкой через стол?
Снег идет сквозь дружбу нищего с сумой,
лунатически роняя времена.
Ты лицо свое вчерашнее умой
той водой, что не отключат дотемна.
И на голос потемневшего стекла
пот шагреневый увидеть обернись
от кормила оглушенного тепла
под кассету Дины, кажется, Верни.
Западает предпоследняя строка.
Пленка поедом жуется на износ.
За понюх недорогого табака
всласть постскриптумы царапает мороз.
* * *
Л. Ш.
За границу эмэйлы твои летят:
«Мальчиши, салют вам и «Абсолют».
Зуд уездного буки, ревнивый скупой догляд
одного из сказки вынутых чудо-юд.
Марш-бросок вдоль проспекта — и ни души
из когда-то по танцам-кафешкам здесь
бумбарашившим впроголодь. Хороши
студиозусов нищий размах и спесь.
Сыро в сквере у тира, у памятника царю.
А соседке его скамеечной — все трава.
«Ничего, что с Вами заговорю?
Жизнь, она подшучивать здорова.
Ни черта не стоит ей, дурочке, наобум
сдуть, как пух с ладони, пустить враспыл
весь шурум-бурум, кураж, непотребный шум
тех, кого как выглядят, позабыл.
И просторно глазу стало зато оплечь.
Можно все-про все рассмотреть, хорошо сказать
безупречной брюнетке чудную речь
надавить на жалость, польстить в глаза.
Было-сплыло — и весь дон-жуанский хлеб
(Вы, надеюсь, не против раскрытых карт?).
Много всяких у всех городов и неб.
А чуть что — лишь слегка обернись назад —
и тебе открытый для муки взор,
и тебе улыбочка на твою.
Знаю, знаю, утрирую — перебор.
Только, как ни крутите, на том стою.
Дай-то Бог, чтобы праздники задались.
И не переглотать у любой черты
непогоды живую сладость, надежды слизь,
переходя, наконец, на «ты».
Ведь от этой у тира сырости никуда.
А по этой ретивой старости поделом
опрокинутый радовать календарь,
становясь полноправным его числом».
* * *
Краем стылого пляжа трусцой не спеша
в предрассветном туманце влечется душа —
сухопутная кошка, морская змея,
с позапрошлой недели отчасти моя.
Сигаретные будни, кофейные дни
Подвигают размять спозаранку ступни.
И спросонья, как зомби, сопутствую ей
в янтаре санаторских прибрежных огней.
Им досталось высвечивать медную масть
непрически, готовой на плечи упасть,
наблюдать, как темнеют двойные следы
у изменчивой кромки холодной воды,
как в сыпучем нигде, ни жива, ни мертва,
обрывается их роковая канва,
размыкается мрак, словно мнимая смерть,
отворяя до неба и море, и твердь.
* * *
Из подъезда вынырнув /что тут? отморосило?/,
подымишь на площади, глядя на акробатов
и жонглеров у часового ветхого магазина,
и котов ученых, ушлых и вороватых.
Что за праздник нынче, едва ль вспомянешь.
Караоки, бесплатная кока-кола.
В честь чего гусарить, жевать кукурузный мякиш,
диск-жокея выслушивать, балабола?
И зачем зачумленный клен раздувает жабры,
и подрагивают, будто дурные рыбы,
бутафорские жирные дирижабли,
перегарного ветра верно ловя порывы?
И какого такого смысла опять взыскуешь,
жалом водишь, чуешь везде и всюду?
А дитя на асфальте славно выводит кукиш,
веселя зазевавшегося зануду,
что покамест еще стоит на витринном фоне,
окаянных стрелок, противовесов, кругов печали
под сиротским присмотром жухлой желтофиоли
в стороне, чтоб вниманья не обращали,
чтоб ничем не мешать ни огням, ни рекламным флагам
/пусть попляшут, побалуют, лакомы и лукавы/,
чтоб отчалить, утечь тихим цугом, укромным шагом,
ни к призам не примерившись, ни пригубив халявы.
* * *
облаков кособокое войско
заржавелого неба за край
отошло как вчерашнее свойство
жить как жил а теперь помирай
небосвода дурная причуда
верхогляда чудная беда
это воинство родом отсюда
но едва ли вернется сюда
на боках бронзовеющих криво
отпечатался ток временной
иноходца игривая грива
на спине командир за спиной
поле небыли небо печали
по краям заржавелая кровь
перемирия не обещали
потому заваруху готовь
с пустотой наползающей сверху
воевать до поживы ее
дабы правым прибыть на поверку
самодельное стиснув цевье
Сергей Попов — поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Интерпоэзия», «Дети Ра», «Москва», «Новая юность», «Литературная учеба» и других. Автор десяти книг стихов и прозы. Лауреат нескольких международных и российских литературных премий. Член Союза российских писателей. Живет в г. Воронеж.