Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2010
Рецензии
Слава Лён. «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ с колючей проволокой». Издание второе, дополненное. — Академия русского стиха. Библиотека журнала «Футурум АРТ». Вест-Консалтинг. М., 2009.
Книга Славы Лёна «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ с колючей проволокой» как издательский проект нестандартна и тем привлекательна. Согласитесь, не так часто читатель имеет дело с переизданием книги стихов, осуществленным самим автором спустя пятьдесят лет!
Между тем, первое издание книги «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…» произошло в 1959 году. Разумеется, в самиздате. Слава ЛЁН как бы эксплицирует вживе сакраментальное изречение О. Мандельштама из «Четвертой прозы» о том, что: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». Кажется, еще никто не упрекнул Славу Лёна в наличии заведомого «разрешения» на пишущееся им.
Подробная биография Славы Лёна приведена издателем Е. Степановым в книге «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…» и легко находится в Интернете и вне его. Смотри, например, книгу Николая Климонтовича «ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ», главу «Слава Лён, «бронзовый век», Веничка Ерофеев, «А-Я» и иные причуды 70-80-х. Рассказ о том, как литературное тесто выпирало из-под крышки советской цензуры» (в Сети по ссылке http://saturday.ng.ru/time/2001-05-12/3_story.html).
Жизненный путь Славы Лёна (Владислава Константиновича Богатищева-Епишина, Лён — фамилия матери поэта) богат событиями и открытиями, которые трудно перечислить в лакон ичном формате. Напомню лишь, что Слава Лён, являясь одним из ведущих российских теоретиков и практиков искусства, был создателем школы и стиховой системы квалитизма, одним из «крестных отцов» визуальной поэзии (вербарта и артбука), проектировщиком искусства концептуализма — знаменитая группа «КОНКРЕТ» (1973), автором концепции Бронзового века русской культуры (1953-1989 гг.). Но итоговым своим достижением он считает разработку новой художественной парадигмы Третьего тысячелетия — РЕ-ЦЕПТ-АРТА: в Российской академии художеств 22 июня 2010 года состоялась Мировая премьера его Ре-Цептуальной выставки «ПОБЕДОВА-над-СОЛНЦЕМ». РЕ-ЦЕПТ-АРТ должен заместить изживший себя постмодерн(изм): «От деконструкции Жака Даррида — к Ре-Конструкции Славы Лёна».
* * *
Поступив в 1955 в Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, Слава Лён с Венедиктом Ерофеевым решили возродить к жизни поэтическую линию обэриутов и хотели получить благословление у самого Николая Заболоцкого. Но Заболоцкий, сломленный восемью годами лагерей, не поддержал дерзких юношей. Хотя и пожелал им успехов. В честь Заболоцкого было создано самодеятельное и неформальное творческое объединение БАШНЯ — на — БОЛОТЕ, через которую в разные годы прошли почти все русские поэты и художники, исповедовавшие нонконформизм и не боявшиеся игр с самиздатом и «подпольной» поэзией. Книга «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…» служит памятником Заболоцкому, посвящение ему украшает фронтиспис второго издания.
Чуть позже Слава Лён получил благословление Алексея Крученых на продолжение дела футуристов. Из этого начинания и вырос концептуализм группы «КОНКРЕТ» (Холин, Сапгир, Всеволод Некрасов, Лён, Лимонов, Бахчанян). Московская антология «Свобода есть свобода» (Швейцария, 1973) явилась манифестом русского концептуализма.
С 1978 года — в период политической изоляции русской культуры — Слава Лён в Москве составлял и редактировал — за спиной КГБ — альманах NEUE RUSSISChE LITERATUR («Бронзовый век»). Николай Климонтович говорит об этом литературном альманахе, что он «делался здесь, но издавался там» — на двух языках он выходил в Университете австрийского города Зальцбург, при кафедре славистики. Все вышеперечисленные художественные и диссидентские прорывы совершены Лёном в те же годы, когда писалась книга стихов «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…», и позже, в еще более «глухих» условиях. Идейный нонконформист Лен не «унялся» поныне и уже в наше время разработал новую художественную парадигму Ре-Цептуализма.
Но в контексте этой рецензии нам больше интересно не будущее, а прошлое Славы Лёна — ибо книга «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…» работает, подобно маленькой машинке времени на портативных батарейках и переносит читателей в пору, когда бульдозером нивелировали всяческий «абстракционизьм». Привет из эпохи экономических гонок с Америкой и полного отрицания американского искусства и ментальности в наши дни выглядит весьма экзотично. Книга стихов Лёна — одновременно и хроника истории литературной «оттепели», и мартиролог, и траурный венок на братскую могилу деятелей оттепели (особенно с позиций дня сегодняшнего, когда почти все ее герои ушли). Ее открывает «Загробное посланье к обэриутам» — Н. Заболоцкому, А. Введенскому, Д. Хармсу, Н. Олейникову. Продолжают стихи-посвящения В. Казакову («Посланье к лету — в Лету»), В. Ерофееву («Как у антихриста за пазухой»), «Олегу Елохову из Елоховской церкви», К. Кузьминскому («Оклемается дом беспечный»), В. Кривулину («Малая Садовая голова»), Т. Буковской, В. Мишину, И. Бродскому, В. Уфлянду, В. Сосноре («Соснора попал в Передел(кино/ку)»), Г. Сапгиру, И. Холину. Уже в названиях посвящений очевиден парадоксальный подход к новому смыслу, который дает перефразировка устоявшихся до избитости выражений. Игра со структурой фраз и языком вообще стала основой течения квалитизма в русской поэзии.
В формо-языковом поле Лён «образца 1953 — 89 годов» выделил пять стиховых систем (которые окрестил стимами): 1) традиционный (классический) стих; 2) верлибр; 3) квалитизм; 4) концепт, 5) неверабальный стих (вербарт и артбук). Потом к пяти первым стимам он добавил шестую, «синкретическую»: 6) русский свободный стих — и, наконец: 7) Ре-Цептуальный стих («второй рефлексии» стиха: книга «В НЕТЯХ», Вест-Консалтинг, М., 2010).
* * *
Подлинный квалитизм, по мнению Славы Лёна, складывается в области: «правильная стиховая форма (условно — 4-стопный ямб Пушкина) — неправильный язык (грамматически или семантически)». Реализация такого подхода дает поэтическую речь высочайшего инновационного качества — так и переводится с латыни слово «квалитизм». Манифест квалитизма (от 13 декабря 1959 года) с горделивым девизом: «Через СЛОВО — к сущности. От сущности — к БОГУ!» — предваряет стихи в книге «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…». Если объяснять «на пальцах», стима квалитизма в стихах выглядит так, будто из мягкого и рыхлого тела торчат жесткие ребра — костяки слов, их подлинные смыслы:
«только тебя поминая
суффикс владею право
цифрой задвинуть в дупу
праздновать рождество
enjambement’а
к дубу
хвойному верст направо
за сто уйдя в иная
узел иных его
смерть не по нашу душу
ходит пешком за гирькой
коей проломят голову
ходиков на Кремле
пирамидально гибкой
Спасской кого-то башни
танковой на Голгофе
в утром Cвятой Земле»
«поэты вышли нагишом
ума в издательстве дабл дея
из «зеркала живых» балдея
глубоких знаний багажом
прости мордовской синевы
поэта пионерский лагерь
в ямбически коротком лаге
садовой малой головы».
«его (Веничку) на кабельных работах
загнав тычком в Тьмутаракань
эксплуатировали в ботах —
он погибал как таракан
и сердце уходило в пятки
а те летели во всю мочь
и даже капитан Лебядкин
не мог уже / ему помочь».
Тех, кто выносил на своих плечах течение квалитизма, в живых к сегодняшнему дню осталось мало (Соснора, Волохонский, Кузьминский, но выросли Строчков, Левин и др.). Слава Лён за 55 лет письма не изменил этому направлению, что просматривается в его современных стихах — например, в рецептуальном диптихе «Серебряный век — Бронзовый век», написанном 14 октября 2008 года, в день 50 лет бессмертия Николая Заболоцкого. Вторая часть диптиха — словно автобиография, исполненная черного юмора:
«А квалитисты ели потрошки
с шампанским Лёна. / БАШНЮ — на — БОЛОТЕ
трясли как грушу. На автопилоте
и Веничка поехал в Петушки.
Из лагеря пешком пришел в себя
трудяга Солженицын и затеял
бодаться с дубом. / Сахаров за теми
следил, кому «сидеть» была судьба.
…Семь Нобелевских премий — Кабаков
под номером 1 художник мира,
и Шнитке — гений, и Тарковский мирно
почил в Париже в Бозе,
и венков — / людское море…».
Дух парадоксальности и манера «выворачивать» слова наизнанку не покидают поэта Славу Лёна. Это красивое наследие квалитизма подхвачено и развито многими современными поэтами — концептуалистами, эстетами, авангардистами, «голосовиками». Кстати, и «классическая» поэзия, что рождается в новейшем времени, позаимствовала у квалитизма игру со словом. Однако создатель этого направления пессимистичен и считает, что квалитизм начнут понимать в полной мере, дай Бог, лет через сто. Трудно прогнозировать, не уйдет ли квалитизм век спустя в историю и теорию литературы, подобно другим «кирпичам» из фундамента русской словесности, вроде силлабического стиха либо фольклора. Объективная трудность его сегодняшнего применения, на мой взгляд, в том, что квалитизм в пору своего расцвета был не только художественным методом, но и средством политической борьбы за свободу слова и мысли. В текстах книги «СТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…» часты политические выпады, сегодня уже не блестящие, так как их намеки очевидны, а содержание общеизвестно:
«У Сталина Ленин яд
выпросил и болят
до сих пор у рабочих
зубы — / пролетарьят!»
«Предсовнаркома Россию/ родиной сделал СЛОН*ов» (имеется в виду Соловецкий лагерь особого назначения. — Е. С.).
«Днепрогэс — комсомолец — колхоз
Ленин-дедушка — Сталин-отец
детский сад декламирует текст
НОВОЯЗ — НОВОДЕЛ — ГОМОСОС».
(последнее слово не имеет отношения к сексуальной ориентации, а означает всего лишь гомо советикуса, советского человека как тип живого существа. — Е. С.). Впрочем, последнее четверостишие и вся борьба с «новоязом» не потеряли актуальности поныне, ибо засорение русского языка новыми аббревиатурами и англоязычными сокращениями прогрессирует, и с эдакой душной волной канцеляризмов, боюсь, не справиться даже квалитизму…
Тем не менее, не могу отделаться от ощущения, о котором уже говорила выше: что «С ТОЛБЫ ЗА БОЛОТЦЕМ…» во втором издании — музейный экспонат, священный архетип или поминальная акция. Это не книга для «просто» чтения, для получения эстетического наслаждения. Слишком многое в истории современной русской литературы завязано в тугой узел с квалитизмом и его бесшабашными по жизни, но ответственными в творчестве изобретателями. Отдельно от эпохи их рождения и исторической правды стихи Славы Лена воспринимать сложно. Да и нельзя. Грех. С историей надо обращаться бережно, бережливо…
Елена САФРОНОВА
Три желания. Избранное / сборник рассказов. — сост. С. Малышева. — Рязань, изд-во «Стриж», 2009.
Признаюсь, одна из моих любимых форм в литературе — рассказ, а один из любимых издательских «продуктов» — антология. Антология — греческое слово, буквально означающее «собрание цветов», а в переносном книгоиздательском смысле — непериодический сборник, включающий избранные литературно-художественные произведения одного жанра. В советское время антологии были весьма популярны. Ибо — полезны, просвещали читателя, представляя под одним переплетом многих авторов, объединенных каким-либо общим признаком. Помню прочитанные в разные годы жизни антологию «страшного» рассказа русских и зарубежных авторов; антологию советского сатирического рассказа; антологию «готического» рассказа; антологию приключенческой новеллы; антологию английского рассказа. Любимым моим чтением остается сборник «Мелочи жизни» — русский юмористический рассказ конца XIX — XX века, выпущенный в конце 1980-х в серии «Классики и современники». Благодаря этой книге я узнала имена Тэффи, Н. А. Лейкина, Власа Дорошевича, Не-Буквы…
К сожалению, в наши дни издатели предпочитают выпускать крупную форму, и даже с повестями пробиться в издательство сложно. Количество антологий, издаваемых в России, тоже снизилось. Последней я прочитала одну из антологий городского фэнтези (составитель Василий Мельник). Также условно к антологиям можно отнести сборники рассказов авторов из ЖЖ, формируемые Мартой Кетро. Уверена, что читательским спросом антологии продолжают пользоваться, ибо их главное преимущество — то, что понемногу берется лучшее от большого количества авторов.
Рассказ — литературная форма, которой отдают дань почти все литераторы в начале своего творческого пути. Хрестоматийные примеры А. Чехова, О. Генри, Р. Шекли, а из современников — Л. Каганова и М. Веллера свидетельствуют, что иные классики навсегда останавливаются на малой форме, ибо пластичная и емкая, она бывает содержательнее объемного романа — и сложнее в обработке! Многие литераторы с успехом сочетают в своем творчестве и грандиозные эпопеи, и лаконичные рассказы, как А. Дюма, М. Булгаков, И. Бунин, В. Набоков, Д. Голсуорси, С. Цвейг… Но все эти красноречивые примеры упираются в печальный факт, что сегодня в России гораздо труднее увидеть изданной книгу своих рассказов, нежели цикл романов.
Авторы рассказов и повестей ищут различные пути обхода форматной «цензуры» крупных издательств. Одна из популярных схем — формирование сборников малой прозы, которую, уж как повезет, то выпускают центральные издательства, то издательские предприятия поменьше. Выпущенные на средства авторов сборники рассказов стали одной из характерных примет литпроцесса нашего времени, и феномен этот любопытен психологически и методологически. Однако пока речь не об общей тенденции, а о частном примере сборника рассказов, выпущенного в Рязани в 2009 году прозаиком и издателем Светланой Малышевой. Книга «Три желания. Избранное» выросла из уже существующего, платного для авторов, ежемесячного журнала «Три желания». Отбор текстов в сборник Избранного был изначально заявлен как бесплатный, на конкурсной основе, и, соответственно, требования к качеству работ предъявлялись гораздо более серьезные, чем в самофинансируемой публикации. Цель была простая: выяснить, возможно ли из почти ста работ, самостоятельно предложенных авторами к рассмотрению, составить полноценный сборник короткой прозы?
Итак, в сборнике «Три желания. Избранное» — 29 рассказов, принадлежащих перу 24 авторов. Объединяет произведения сборника то, что их написали авторы, не занятые профессиональной литературной и смежной деятельностью: среди них не было журналистов, творческих работников, литературных ремесленников, креативщиков и пиарщиков. Короче, авторов альманаха «Три желания. Избранное» можно было бы окрестить околонаучным термином «начинающие». «Начинающие» по факту не всегда значит «молодые», так же, как их прозу не всегда корректно называть «прозой молодых авторов» (если смотреть авторам в паспорт) С другой стороны, «молодость» в литературе — явление не физиологическое. «Молодыми» были классики русской литературы И. Гончаров и Ф. Тютчев в свои пятьдесят, когда начинали творить. Именно поэтому «молодость» в литературе — это не качественная характеристика. Но очевидно, что в альманахе «Три желания» почти все авторы были в какой-то степени молодыми — неискушенными, отчасти — непрофессиональными. Корректнее будет сказать, что большинство из авторов «Трех желаний» неизвестны ни издателям, ни читающей публике — но пишут давно и активно. Иногда неплохо, порой хорошо. Но официальная литература их или не признает, или не печатает. Впрочем, бывают исключения. Часть авторов находит выход в сетевых самопубликациях и в участии в различных литературных конкурсах. У них есть опыт творчества, но маловато опыта публикации. Итак, 24 человека, приславших произведения в альманах «Три желания. Избранное», можно объявить… своего рода «фокус-группой» авторов, входящих в литературу со всей своей непосредственностью. Этап «непосредственности» в изложении (описание пережитого либо интерпретированного из жизни, с четкими реальными корнями) проходят абсолютно все авторы, точно детскую свинку. Дальнейшая их карьера зависит от течения болезни и своевременного лечения. Если последнее — обретение литературного профессионализма — не состоялось, есть риск, что и в зрелости автор будет обладать детским взглядом на вещи и столь же детской манерой изложения того, что попадает в поле его зрения. В малом срезе, каким является альманах «Три желания», встречаются абсолютно те же ошибки и огрехи, какие иные более удачливые авторы тащат и в «большую» литературу.
Почти все рассказы в «Избранном» обладают «детскими» — простыми, линейно разви вающимися, «одноходовыми» сюжетами. Некоторые — вообще бессюжетные зарисовки, выхваченные из жизни моменты: «Первый снег» Марии Власниковой — весьма слащавая зарисовка о том, какой сказочной картинкой предстало для маленькой девочки начало зимы — либо «Тот холодный день» Маргариты Никитской — история, как женщина съездила на кладбище к старикам и что при этом подумала (естественно, что нельзя давать суете завладеть душой). Забавны и радуют уже тем, что посвящены не трагическим, а смешным моментам жизни зарисовки Марины Рябоченко «Радости жизни» и «Здравствуйте, Лилия Алексеевна». «Сюжетная», но, тем не менее, зарисовка — жалостливая история Екатерины Журавлевой «Видеть ангела». Понимаю, что невозможно без слез видеть гибель «ничьего» ребенка в реанимации детской больницы, но создавать рассказ в качестве, пардон, резервуара для своих слез, снабдив его единственным затертым образом в конце — что другой ребенок увидел ангельскую душу, отлетающую от тельца малышки — как минимум несолидно.
Зарисовками по сути являются и миниатюры из цикла Надежды Иволги «Мелочи большого дома», но в них есть хотя бы микроскопические (а больше и не надо — мелочи же!) сюжеты и довольно удачное «одушевление» вещей — Шляпки, Зонтика, Самовара, Музыкальной Шкатулки. С одними такими миниатюрами в литературе значительного имени себе не создашь, но умение тонко работать с крохотными, но симпатичными, как бирюльки, описаниями пригодится и в более масштабных начинаниях. Миниатюры и зарисовки — неотъемлемые составляющие современной прозы, написанной женщинами, чаще всего с них начинаются эксперименты любительниц изящного слога. Как и сентиментальность, воздействие на психику слезливыми историями, за которую слабый пол в литературе укоряют давно. Сентиментален, а по конструкции описателен, тоже как зарисовка, рассказ Татьяны Ярополовой «Горький аромат лета» — пасторальная картинка, шофер чуть не задавил самосвалом девочку, заигравшуюся на дороге с котенком. Размах названия не соответс твует маленькому событию, вокруг которого строится повествование. Проникнут, увы, привычным пафосом воспевания материнской любви и рассказ Людмилы Малеваной «Вдох-выдох» — довольно бойко написанный, но прочитывающийся с первой же строчки — конспект женской судьбы, «завязанной» на материнстве. Интересно, что полностью в традициях «слабого пола» сработаны рассказы Микаела Абаджянца «Ночь» (о встрече с призраком матери и отпущении обид юности) и Матвея Крымова «Миша и Ребекка и небо в алмазах» — как встретились и навсегда «срослись» судьбами два изгоя, тридцатипятилетний одноногий еврей Миша и бродяжка-побирушка Ребекка. Кстати, искусство давать повествованиям названия — важная составляющая литературного творчества, которой надо учиться так же тщательно, как снизывать в предложение слова, и, к сожалению, не всем авторам дается это искусство. Ведь название должно быть разом кратко, благозвучно, в меру информативно и в меру интригующе, чтобы «зацепить» читателя — и всем этим требованиям не удовлетворяет тяжеловесная и раскрывающая сразу все секреты рассказа конструкция «Миша и Ребекка и небо в алмазах». На другом полюсе «негативных» названий находится тривиальная и невыразительная «Киевская история», предпосланная Сергеем Брениным смешному рассказу из серии «байки».
Чаще всего авторы альманаха «Три желания. Избранное», даже если посягали на сюжетную прозу, замышляли сюжет либо весьма стереотипный, либо просчитывающийся с переломного момента повествования, либо несложный, либо изначально вторичный. Априорную любовь сегодняшних русских прозаиков ко вторичности принято называть признаком постмодернизма, а он, естественно, возник не от «хорошей жизни»: потому, что все темы уже разработаны, не повториться трудно. Тем не менее, выбор, хочешь ли ты высказаться на банальную тему посредством набора штампов, или найти только свою дорогу, автору следовало бы делать в момент совершения первых шагов в литературе — иначе до последующих шагов рискуешь не дойти. Боюсь, что большинство делают выбор в пользу хоженых-перехоженых троп. У любителей, в силу большей непосредственности текстов и меньшего опыта в маскировании штампов различными речевыми приемами, банальность откровеннее вылезает наружу.
Так, в рассказе Лидии Оберовой «Гармония» через призму восприятия женщины развенчивается миф о «красивой любви» соседней семейной пары — бывшие влюбленные, разбогатевшие, построившие в деревне дворец, собачатся на его пороге. Жизненно и не ново, для литературы некрупно, хотя изъясняется Лидия Оберова гладко, вполне умело.
«Дурак» Марины Эшли, при неплохой для непрофессионала сделанности, тоже оставляет впечатление дежа вю: деревенскую историю про «запретную» любовь и нравственную крепость женщины, не предавшей венчанного мужа-идиота, мы явно уже слышали не раз — скажем, похожа на нее экранизированная пьеса А. Островского «Сердце не камень».
В рассказе Александры Состиной «Святая» всеми почитаемая меценатка оказывается охотницей за богатыми мужьями, хладнокровной убийцей. На слуху пьеса Фридриха Дюрренматта «Визит старой дамы», особенно известная после постановки театра «Ленком» и экранизации Михаила Козакова.
Рассказ автора, опубликованного под псевдонимом Маверик, «Другие сцены его жизни» своим ключевым моментом — подготовка к самоубийству в кафе — вызывает в памяти трагический рассказ О. Генри «Туман в Сан-Антонио». «Однажды в новый год» Ольги Бэйс напоминает повесть Дж. Пристли «Другое место» тем, что героиня попадает в некий идеальный мир, где царят десять заповедей, и оттого там так чудесно. Только элемента нравоучительности большие писатели справедливо избегают — он губит творчество. Можно долго рассуждать, почему постмодернизм поощряет вторичность, а также почему авторы ее понимают слишком буквально и копируют уже имеющиеся в мировой литературе произведения. Возможно, по-прежнему актуален анекдот, что писатель — не читатель? А повторы — следствия малой начитанности? Это, ей-Богу, огорчает…
Не новы и не производят впечатления рассказы с элементами «космической» фантастики — «Прогулка» Алексея Весина о встрече с пришельцем вовсе плоскостная, неглубокая. А «Чуж ие» Галины Николаевой, помимо названия, использованного во многих фантастических блокбастерах и сразу выдающего суть повествования, слаб и сюжетным ходом — провалом сверхчеловека будущего в нашу кондовую реальность. Интересно, что нового еще можно об этом сказать? А раз ничего, то стоит ли затеваться? Несколько странен, словно не «вызрел» до конца, рассказ Дарьи Родионовой «Русалка и возлюбленный» из жизни юной русалки, хотя, возможно, при более серьезном подходе к избранной теме Дарья сможет писать фэнтези на уровне. В никуда уходит любопытная сюжетная коллизия рассказа Екатерины Каретниковой «Шар» — шар предвещал своему владельцу скорую смерть, узнав об этом, очередная его владелица в ужасе выбросила волшебный предмет — какая жалость, что концовки у истории не оказалось! А ведь фантастика, мистика, магический реализм и прочие «чудесные» истории — благодатное поле для становления писательского мастерства. Из-за возможности дать волю фантазиям ее и выбирают новички. Это перспективное направление, как я уже говорила, антологии фэнтези выходят и сейчас, чаще, чем антологии других жанров. Но хорошую фантастику невозможно писать: а) небрежно; б) с чужого голоса.
Но если бы в сборнике «Три желания. Избранное» не было ни одного состоявшегося рассказа, не имело бы смысла писать на него рецензию. К счастью, в сборнике есть и состоявшиеся произведения, несмотря на их лаконичность. Интересны «Воспоминания старого ара» Анастасии Галатенко — целая жизнь «нового русского» выражена в нескольких выкриках его попугая. Грустна, но хороша история «Он — мой, она — моя, оно — мое» в пересказе Натальи Лебедевой. В ней прослеживаются несколько уровней художественной реальности: женщина сочиняет рассказ от лица кошки, кошка прощается с умершей хозяйкой, писательница мучается от совокупной боли всех, кого создало ее воображение… Умелый и трогательный рассказ. Так же, как и рассказ Анастасии Титаренко «Мой единорог»; автор придумала «посредника» между миром живых и мертвых, белого единорога, и присвоила ему очаровательную «бытовую» черту — любовь к молоку, которое он в мире людей лакает из плошки. Удачны рассказы составителя альманаха Светланы Малышевой «Когда, в общем, не живешь…» и «Угасание», хотя на первый взгляд в них ничего особенного нет. Обыкновенные люди, обыкновенные житейские драмы… которые цепляют своей обыденностью и не отпускают. Впрочем, в случае со Светланой Малышевой чистота эксперимента нарушена, ибо она окончила Литературный институт (семинар прозы Михаила Петровича Лобанова) и новичком в прозе считаться не может.
Впечатляет рассказ «Начинка» Ольги Сотниковой о том, как пекутся блины на Масленицу — автор оживила в нем древний, еще дохристианский обряд запекания в блин горько-солен ой начинки, чтобы отвести горе и слезы от своей семьи на весь предстоящий год. Неожиданный глубинный магический смысл в обыкновенной бытовой зарисовке делает этот рассказ художественной находкой.
Какие выводы можно сделать из краткого обзора нашей «фокус-группы»? Мудрость из японского стихотворения «В капле воды отражается мир» тоже успела стать банальностью — ибо она справедлива. В капле литературы отражается беспокойный современный литпроцес с. Тяга к простоте, предсказуемости сюжетов почему-то считается выгодным отличием «большой литературы» от несерьезной остросюжетной, хотя это грандиозное заблуждение, и серьезная книга может быть написана с блеском, а читаться с интересом. Вторичность и надрывная сентиментальность рассказов новых прозаиков «благословлены» концепциями постмодернизма. Далеко не все рассказы «нераскрученных» прозаиков прошли бы сито отбора «толстых» журналов. Однако учиться людям, если они хотят писать и целятся на место в русской литературе, надо — необходимо оттачивать стиль, отрабатывать сюжетные линии. Также необходимо периодически обращаться к наследию, которое сформировало до нас все творящее человечество. Поэтому пусть издание коллективных сборников и альманахов прозы продолжается. При возможном несовершенстве такого метода ввода авторов в литературу, это начинание в принципе перспективное. Людям одинаково нужны тренажеры и трамплины. Альманах «Три желания, Избранное» — классический «тренажер».
Елена САФРОНОВА
Михаил Яснов. Амбидекстр. Стихи/переводы. — ВИТА НОВА, СПб., 2010.
Концепция нового поэтического сборника Михаила Яснова «Амбидекстр» выражена в кратком предисловии самим автором: «Амбидекстр — тот, кто одинаково владеет обеими руками. В этой книге собраны стихи и переводы, и обе ее части равнозначны».
Михаил Яснов в современной русской поэзии давно предстает «амбидекстром» — он автор шести книг собственной лирики, свыше тридцати книг стихотворений и прозы для детей, он же — один из наиболее «плодовитых» переводчиков стихов французских классиков. Михаил Яснов наиболее полно перевел и внедрил в русскую словесность стихи и прозу Гийома Аполлинера (хорошо известны двуязычное издание стихов Аполлинера «Мост Мирабо» (2000 год) и переводы его же прозы «Гниющий чародей. Убиенный поэт» (2002 год). За последние автор удостоен литературной премии имени Мориса Ваксмахера, присуждаемой Посольством Франции в России, в 2003 году). Помимо Гийома Аполлинера, Михаил Яснов переводил творческое наследие Поля Верлена, Поля Валери, Жана Кокто, Жана Бло, Жан-Мари Ле Сиданера и других авторов, в том числе сказочника Пьера Грипари и французские народные сказки. Михаил Яснов также подготовил к изданию книгу прозы Сирано де Бержерака (2001 год) и две поэтические антологии — «Умственный аквариум» (из поэзии и прозы бельгийского символизма) и «Поэзия французского сюрреализма» (обе вышли в свет в 2003 году).
Очевидно, что в таком блестящем контексте новая книга стихотворений и переводов Михаила Яснова не может восприниматься читателями — на фоне его предшествующих заслуг — иначе, нежели продолжением и развитием созданных им же художественных традиций. В авторской поэзии Михаил Яснов предстает бережным хранителем эстетики и стилистики Серебряного века русской литературы, изобретательно модернизирующего эти словесные богатства. Михаил Яснов не стесняется аллюзий к Серебряному веку:
«Нет, классик был не прав. И, как ни посмотреть, / но и в несчастьях мы и схожи, и едины: / вдовство, насилие, болезни, пьянство, смерть — / я список общих бед прочел до середины. / И лишь искусство муз еще следит, как встарь, / чтоб чистый звук звучал и ритм земной качался, / и все бубнит, бубнит: ночь, улица, фонарь… / Аптека не нужна: повешенный скончался».
Частенько на страницах «Амбидекстра» встречаешь благоуханные веяния мандельштамовской речи:
«Начинаю новое столетье, / как воздушный замок на песке… А поэтика иносказаний / чем невероятней — тем верней».
«…снимает фотограф Китаев / тот город, которого нет».
Впрочем, акмеизм — не единственное направление, которому Михаил Яснов в своих стихах воздает почтительное должное, приумножая его заветы и транслируя их современной литературе, частенько забывающей о чистоте слога. Более-менее прямых апелляций в лирике Яснова угадывается множество: скажем, гражданский пафос Лермонтова «навыворот»:
«— Прощай, свободная стихия! / — Прощай, немытая Россия! / Надолго хватит этих строк, / чтобы продолжить диалог»
«Я не знаю хуже святотатства, / чем народный праздник на Руси…»
Либо спор с Пастернаком:
«Мне поздно просыпаться знаменитым. / Речь выбрана, как почва, до корней… / И прочерк между датами — всего лишь / соринка между веком и зрачком».
Либо замечательный цикл «Двенадцать» (двенадцать конспектов личных историй людей, бросивших писать стихи), в повествовательной интонации которого угадывается рассудительный акцентный стих Бродского:
«2. Бросил писать, потому что понял нелепость / этих защитных стен. Как ни строил крепость, / она уже не спасала от передряг. / Тут-то и объявился незримый враг: / предательство».
Западная поэзия концептуализма также варьируется у Михаила Яснова (что естественно для переводчика такого уровня): у Гийома Аполлинера есть известная книга анималистиче ских стихов «Бестиарий, или кортеж Орфея» (кстати, переведенная на русский Ясновым) — у Михаила Яснова в «Амбидекстре» представлен свой «Бестиарий, или кортеж Морфея», с эпиграфом из Аполлинера «Солнце с перерезанным горлом». Однако бестиарий Яснова куда страшнее и зловещее бестиария Аполлинера:
«Мои зоотечественники! / Исчадья и монстры! / Поглядите, как пестрой / бабочкой мост расправляет крыло за крылом, / и уходит по водам / чуть заметная тень, за которой мы вскоре пойдем / по низинам земным и по горним высотам».
Но, конечно, было бы грубой ошибкой подозревать Михаила Яснова в том, что вся его поэзия являет собой эхо чужих голосов. В первой части «Амбидекстра» предостаточно стихов, ни на кого не похожих, ни от каких звездных прообразов не отталкивающихся. Один из потрясающих психоделических циклов — четыре стихотворения с общей преамбулой в названии «Отрочество» (осень, зима, новый год и весна). Словно в противовес новому проживанию отроческих болей — стихотворение зрелости:
«Память переполнилась, / переутомилась. / То, что раньше помнилось — / то теперь помнИлось. / Дорогие небыли, / золотые были, — / были или не были? / Не были. Но были».
«Общим местом» и главным достоинством поэзии Михаила Яснова является хрустальный поэтический язык, которому особой звонкости и прозрачности добавляют удачно используемые Ясновым технические приемы: аллитерации и — особенно — каламбуры:
«Я живу, как выбор: за и против. / Против всех — и за одну тебя».
«Одни возвратные глаголы / и невозвратные долги».
Эти приемы уже давно принадлежат к арсеналу классического поэтического искусства. Новаторства как такового Михаил Яснов не признает, для него новшество — это то, что родилось порядка ста лет назад и с трудом, но необратимо покорило тогдашнюю поэзию и в Западной Европе, и в России. Возможно, именно такой особенностью поэтического языка Михаила Яснова и объясняется круг его предпочтений в западноевропейской поэзии? Он переводил и современных французских литераторов, и родоначальника абсурда Эжена Ионеско, но излюбленная эпоха Яснова как переводчика — конец XIX — начало XX века во Франции.
Что же касается избранных переводов, составивших вторую часть «Амбидекстра», то их подбор отнюдь не случаен; как объясняет сам автор книги, стихи и переводы составляют единую художественно-концептуальную композицию, что подчеркивается также единством графического оформления книги (иллюстратор — известный художник Клим Ли). «… У каждого из представленных здесь французских лириков свой образ, наиболее близкий мне как их интерпретатору: это и эпиграмматист Бодлер, и взыскующий смерти Верлен, и Рембо, апологет эстетики безобразного, и Аполлинер, обращенный не столько в будущее, сколько в прошлое, и сюрреалист Превер», — говорит Михаил Яснов в предисловии. Жак Превер, начавший свою поэтическую карьеру как автор песен, популярных у французских шансонье середины ХХ века, и знаменитый французский кинодраматург, с его сюрреалистическими творениями «Опись», «Шествие» и другими из того же ряда — самый хронологически близкий к нам французский поэт, представленный в книге «Амбидекстр». Михаил Яснов выступает первооткрывателем части стихов Превера русскому читателю. Классики же французской поэзии, начиная с «проклятого поэта» Шарля Бодлера, были переведены на русский язык не раз — Бодлера переводил В. Левик, Поля Верлена — В. Брюсов, Ф. Сологуб, А. Эфрон, Г. Шенгели — и так далее. Но переводы Михаила Яснова художественно самостоятельны. В переводной блок литературы на русском языке вводятся фактически новые стихи. Скажем, стихотворение Рембо, которое называется у Ф. Сологуба «Стыд», у Яснова — «Срам», а звучит по-русски намного более гладко. Задача переводчика — постоянное совершенствование существующих на его родном языке версий переводных стихотворений, дабы в художественную ткань литературы входил этот текст как можно более органично, на одном дыхании.
Органичность и стилистическая красота переводных текстов отличают переводы Михаила Яснова. Оба «крыла» Амбидекстра уравновешивают друг друга, а размытые в первой, авторской части страхи, тревоги, опасения перед жизнью доходят до своих крайних степеней в переводах французов. Во всей второй части сборника слегка смущает лишь одно высказывание из перевода Артюра Рембо «Украденное сердце»:
«Срамной, казарменный, солдатский, / Их гогот пьян, а говор прян…» — в этом контексте слова «казарменный» и «солдатский» — практически синонимы и несколько приглушают свое звучание рядом. Впрочем, само стихотворение благодаря мелодичной ритмике перевода звучит как гимн знаменитому открытию Рембо — эстетике безобразного:
«Рвет кровью сердце, словно в качку, / Рвет кровью молодость моя: / Здесь бьют за жвачку и за жрачку, / Рвет кровью сердце, словно в качку, / В ответ на вздрючку и подначку, / На зубоскальство солдатья».
Расположение стихотворений и переводов, где в геометрической прогрессии возрастает поэтическое выражение боли и экспрессии, делает книгу «Амбидекстр» не просто приятным и познавательным чтением, но первопричиной острого читательского сопереживания. Такое впечатление от поэзии трудно забыть.
Елена САФРОНОВА