О позднем творчестве Ларисы Миллер
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2010
Штудии
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
ПЕРЕПИСКА С МИРОМ
О позднем творчестве Ларисы Миллер
Стихи Ларисы Миллер, по законам настоящей поэзии, придают нашему зрению остроту и дарят радость — не только чтения, но и повседневного, ежечасного существования, а если часто открывать ее книги, — то и минут, потерянных для радости, для ощущения полноты жизни, остро становится жаль, не дай бог, и дальше провести их бездарно… Сказать иначе, эти стихи не только услаждают эстетическое чувство, но и помогают жить, преображают нашу жизнь, окрыляют нас.
Но вот что странно: автор говорит о них так:
Вроде песенка про зори,
А звучит она в миноре,
А звучит на грустный лад,
Будто песня про закат.
Этому стихотворению вторит другое:
И звучит моя музыка только в миноре,
Потому что печальны вечерние зори,
Потому что их очень немного осталось,
И тетрадь моя нотная перелисталась.
Какая может быть радость, если — минор? И почему минор, если поэт всем существом впитывает многоцветие и полнозвучность жизни?
Грустные, даже трагические ноты неудержимо хлынули в поэзию Миллер в девяностые годы, — в особенности во второй половине девяностых. Наша жизнь — «мостик шатучий», с которого «на полуслове столкнут в пустоту», и стремится она «к нулю», «в никуда»; отсюда безнадежное:
Хоть бы дали инструкцию, как обращаться
С этой жизнью, как справиться с ней —
Беспощадной и нежной — и как с ней прощаться
На исходе отпущенных дней.
Такой настрой стойко сохраняется у поздней Ларисы Миллер. Тема краткости, зыбкости жизни бесконечно обыгрывается, варьируется, кочует из стихотворения в стихотворение. Но отчего их читаешь затаив дыхание, будто боясь спугнуть ноту, отчего от мелодии миллеровских строк нисходит на душу благодать, отчего окружающий мир — зримый, ощутимый: деревья, трава, птицы, дождь, солнце, хмарь, облака, тени… — становится столь щемяще прекрасен, непостижимо значителен, неизмеримо богат?
Сильные творения возникают лишь в состоянии радости, душевного подъема; а разве возможно, чувствуя себя растворенным в этом мире, чувствуя себя с природой заодно, не пребывать в таком состоянии? «Радость тихую дышать и жить» у Ларисы Миллер не способна заглушить тоска от болезненного осознания краткости земного срока, напротив: ее тоска способна до предела усилить любовь к жизни! И жизнь тогда предстает в своем истинном, единственно возможном для творческого человека свете. Однажды Лариса Миллер в разговоре заметила, что, говоря обобщенно, людей можно разделить на «спящих» и «неспящих». Продолжу мысль: и разве спящий увидит мир таким, каков он есть? В детстве я вычитал у Александра Грина: только поэты, для которых закон не писан, открывают нам глаза на «необыкновенное» внутри явлений, то есть — на саму подлинную действительность. Но почему же для поэтов «закон не писан»? Именно для них и писан, если они открывают нам глаза! А мир пишет поэту «то перышком, то веткой, то звездой»:
Он то чужой мне, то родной и близкий,
Я с миром в постоянной переписке, —
и поэт «не устает» отвечать ему «рифмой парной».
Здесь и приоткрывается разгадка волшебства Ларисы Миллер. Повторюсь: она — из тех, кто верен своему голосу, своей манере, своей ноте, и пишет вроде бы всегда одинаково, «одно и то же», — однако всегда остается «новой»; другими словами, в ее поэзии нет исчерпанности (хотя беглый взгляд готов сказать иное). И вот почему.
Владимир Соколов мечтал: «Как я хочу, чтоб строчки эти / Забыли, что они слова», — и Лариса Миллер чудесно с ним перекликается: «А мне нужны слова, которых нет в природе»; «Как луг цветочный, земляничный / Заставить в слове расцвести?»; но еще задолго до этих двух стихотворений родилось то, которое действительно почти забыло, что оно — «слова» и стало частью природы, оно дышит, колышется, трепещет, шелестит, поблескивает… Поэт мечтает поймать «разнотравье, разноцветье» в сети слов,
Чтобы июньский луч небесный,
Запутавшись в сети словесной,
Светил, горяч и негасим,
В глухую пору долгих зим…,
чтобы лето, которое «поет и плачет», осталось жить в стихе.
Все, все осталось: и разнотравье-разноцветье, и луч, остались мысли и чувства — они тоже «забыли, что они слова»:
…с каждым годом больней
И жить и расставаться с ней —
С неповторимой жизнью этой,
И с бедной сумрачной планетой,
Или:
Тишиной все завершится…
Длится хлопьев снежный бал…
Так легко всего лишиться,
Чем едва ли обладал.
И Миллер хочет хоть как-то зацепиться за эту землю, за эту жизнь:
Ах, остаться бы в этом пейзаже
Мелкой черточкой, пятнышком даже,
Он хорош по частям, целиком,
Ах, остаться бы хоть червяком,
Хоть в углу, хоть у самого края,
Там, где лучик дрожит, догорая.
Так можно и в тупик зайти. «Уйдем, ничего не поняв»… «Ничего не поделаешь. Надо прощаться»… «Жизнь оказалась быстротечной»… Но жизнь, эта самая «смертельная», «быстротечная» жизнь для Ларисы Миллер — неотделима от поэзии; и жизнь-поэзию Миллер спасает любовь — любовь к близким, — живым и ушедшим (и любовь к ушедшим — светла!), любовь к природе, горячая и грустная благодарность за подаренное чудо земного существования. «Вот тебе, милый, еще одно лето / В нитях то солнечных, то дождевых. / Вот тебе место средь тварей живых — / Крупных и мелких, поющих, жужжащих, / Льнущих к руке и под ветром дрожащих»; «Да и здесь на земле / Неземное способно случаться»; «Так хорошо быть мира частью малой, / К которой луч ласкается и льнет».
Эти строки воспринимаются как оптимистичные — и даже романтические. Романтика здесь истинная, поскольку не от наивности и неопытности идет — от знания, сколь жизнь щедра на потери, на лишения:
Хватит тебе голосить, голосить
И о несбыточном чем-то просить.
Ты здесь не первый, не тысячный даже.
Все загибались от тяжкой поклажи.
Более того,
Довольно печалиться. Хватит тужить.
Ведь надо еще и до лета дожить…
И вот — снова осязательное, проникновенное, радостное:
Чувствуешь — пахнет смолою древесной
Мир неизведанный, мир неизвестный, —
мир, который еще открывать и переоткрывать бессчетное количество раз!
И что же, не преувеличивает ли Лариса Миллер, сведя свою поэзию последних лет к мажорному ладу?
Ее стихи противоречивы, как сама жизнь, но всегда они — счастье, то горькое, то светлое. С чего начинались эти заметки? — стихи дарят радость, окрыляют… Шепчут настойчиво: «жизнь податлива, как глина. / Что хочешь из нее лепи… / Не удалось? Попробуй снова», «А все до счастья… / Один-единственный шажок», «Проснуться утром, как родиться… / Ценней подарка в мире нет», — в мире, который творится и творится.
И не кончается творенье,
Как не кончается паренье
Полетом окрыленных птиц,
И что ни утро — озаренье
Подъятых к небу светлых лиц.