Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2010
Интервью
«К ВАМ ПРИШЕЛ СЕРЬЕЗНЫЙ ЧЕЛОВЕК!»
Беседа c поэтом Евгением Евтушенко
Его явление у пермского Дома печати воспринималось как явление коромысла радуги после грозы. Помните: «Люблю грозу в начале мая…»? Тут — в точку. На дворе действительно набирал силу май. Однако в природе еще не прозвучал Тютчев, а Евтушенко уже воссиял над городом. Высокий, в разлинованном цветными полосами пиджаке, в чернильно-фиолетовом галстуке, чуть прихрамывающий, а посему опирающийся на деревянную трость — светлого дерева, резную, покрытую лаком. Так и должен выглядеть любимец муз. Поэта сопровождал самокатящийся чемодан.
— Цирк приехал! — воскликнули оказавшиеся рядом дети. — Сейчас будут показывать фокусы…
Камеры слежения остановились на этой картинке и больше не хотели показывать никакую другую. Девушки самой крупной местной газеты «Звезда» замерли в лифте, будто комок в горле. Днем ранее гость Перми Великой покорил город Кунгур и был полон воспоминаний:
— Какие чистые и целомудренные в каком-то давнишнем смысле лица!
Последний романтик развалившейся Империи. Материализовавшаяся строка Пушкина: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»
Беседа с ним иногда напоминала игру в пинг-понг. Вопрос-ответ, вопрос-ответ. Нередко в одно-два предложения. Гость сразу расставил точки над «i»: мол, никаких вам фокусов, все будет по-взрослому. Брутальная половина редакции иногда не могла даже завершить своих вопросов. С проницательным взглядом Вольфа Мессинга, не дослушав, Е. Е. начинал отвечать. Не оттого ли прекрасная половина «Звезды» буквально потеряла дар речи и только шелестела в перешептываниях, будто гость обратил присутствующих женщин в листву по праву ворвавшегося ветра, заменившего кондиционер. Подкупил всех моложавой хулиганинкой. Теми же пиджаком и галстуком. Поэтому первый вопрос был, хоть и непритязателен, но закономерен.
— Евгений Александрович, вы стилягой были? Судя по всему, вы и нынче, как стиляга, у нас?
— Какие краски я видел в детстве? Хаки, черные спецовки лагерников вокруг станции Зима. Ничего яркого. Поэтому сегодня компенсирую этот недостаток и одеваюсь так, как мне нравится. Это мое право. Что касается стиляг, то они закончились в 1955-м году, когда их разгромили полностью и окончательно. И потом, чтоб вы знали: стилягой быть очень дорого. Так одевались только дети академиков.
— Но в советское время вы все-таки печатались и жили…
— … — лучше вас?
— …потому что гонорары, наверное, были?
— А вам что — завидно?
— А сейчас строчки деньги вам приносят? Есть на что жить?
— А вы что — налоговый инспектор? (Ударяет кулаком по столу.) К вам пришел серьезный человек, профессиональный писатель! А вы — богатый он или не богатый?
— Да, мы помним: к нам пришел «больше, чем поэт». И хочется поговорить о серьезных вещах. Вы уже долгое время преподаете в США. Есть такой американский поэт, уехавший из России — Бродский. Какими были ваши с ним взаимоотношения?
— Очень плохими. Вы, очевидно, не знаете, одной простой вещи: он был освобожден из своей ссылки по моему ходатайству и ничьему другому. А это «не забывается». Ну и Бог с ним. Я же включил его стихи в свою антологию «Строфы века». Он поэт, заслуживающий внимания. Что касается нас обоих, то это наши личные отношения. Но он не сделал гораздо большего: если вы раскроете его сочинения, там не найдете даже упоминания о том, что ему помог и другой человек — журналистка Фрида Вигдорова, которая, рискуя лишиться своей профессии, записала стенограмму суда, сделавшего Бродского всемирно известным. Когда уже Фрида умерла, писатель Анатолий Рыбаков спросил Иосифа: «Ты почему ни словом не обмолвился о ней?» Бродский ответил: «А почему я должен об этом говорить? Она выполняла свой журналистский долг». Я бы так никогда не смог сказать.
— Вы не испытываете сожаления об утраченной стране?
— Страну не выбирают.
— Вы сами сказали, что живете в Америке…
— Когда я это сказал?! Это вы сказали. То, что я с некоторых пор преподаю в США — это моя работа и, если хотите, миссия. По вашей логике выходит, что любой человек, который преподает в Америке русскую литературу, бросил и предал свою Родину? Я — русский гражданин и горжусь этим! Вы предъявите сейчас претензию Тургеневу за то, что он творил за границей. Или — Гоголю.
— В 1990-м году на одном из митингов вы стояли рядом с бывшим генералом КГБ Калугиным, который, как известно, выдал немало государственных секретов. Вы не испытываете сожаления?
— А вы не испытываете сожаления, что товарищ Сталин столько раз стоял рядом с Берией? Разве вы всегда оказывались рядом только с хорошими людьми?
— Но поступок Калугина не является для вас чем-то постыдным?
— Видимо, вы не читаете моих стихов, если считаете, что мне может нравиться такой человек. Вы просто не знаете, о чем я пишу! И вам, наверное, кажется: все, что происходит у нас в стране, я представляю в каком-то исключительно радужном свете? Я вижу совершенно разные картины. Кто все эти стихи написал, как не я?! Вам перечислить то, что я написал, а вы не читали? Почему я должен вам помогать читать? Если бы вы продолжали читать мои стихи, вы увидели бы, сколько тяжелых проблем я в них поднимаю!
— И Братская ГЭС, которую вы строили и воспели в одноименной поэме, обернулась Саяно-Шушенской аварией…
— Неправда! Братскую ГЭС я защищу. Братская ГЭС — это потрясающие показатели. Почему? Потому что Саяно-Шушенская строилась совершенно другими людьми. Братская ГЭС до сих пор остается шедевром технической мысли. И потом это была первая в СССР великая стройка, которая обошлась без труда заключенных. Во всяком случае, на строительстве Братской ГЭС не было рабского труда. Братская ГЭС — символ. Там работали люди множества национальностей. Там никогда не было антиинтернализма, который мы наблюдаем сейчас по всей нашей стране, когда в Москве, рядом с музеем имени Пушкина, убивают людей, у которых кожа чуть потемней, чем у скинхедов. Если бы Пушкин воскрес и вышел бы из своего музея, он бы мог пасть первой же жертвой. Нет, Братская ГЭС — это время надежды. Она была очень хорошо спроектирована и до сих пор надежно работает. И сейчас те, кто ее возглавляют, стали инициаторами интернационального вечера поэзии. В Сибирь приехали поэты из Франции, Польши, Гватемалы и Никарагуа. И они впервые выступали вместе с поэтами Москвы, Санкт-Петербурга, Сахалина и Дальнего Востока. И среди организаторов этого вечера были дети той самой Нюшки, о которой я написал в поэме.
— «— А ты неужели считаешь, что это твой шедевр? Четыре с половиной тысячи строк на три четверти становятся пересказом советских банальностей. А неучи из ЦК еще требуют улучшений». Это — цитата из последнего романа Василия Аксенова «Таинственная страсть». Озвучена она устами жены Евгения Евтушенко Татьяны Сокол (в романе — Татьяна Фалькон), которая как раз и говорит о поэме «Братская ГЭС». Как вы оцениваете этот роман?
— Я перестал его читать.
— Потому что он иронически описал поколение шестидесятников и, в том числе, Евгения Евтушенко, выведенного под именем Ян Тушинский?
— Нет, мне эта книга совсем не нравится. Абсолютно уверен, что она не была написана Аксеновым перед самой его смертью.
— Но главная-то ее мысль какова? Таинственная страсть — это страсть к предательству.
— Вы так думаете?
— Вот еще цитата из романа, где та же Татьяна Сокол утверждает: «Вопрос ставится так: что вы выбираете: предательство или страдание? Мне кажется, что после хрущевского опороса наши мальчики склоняются к первому». Скажите, изменилось ли ваше отношение к Хрущеву после того самого «опороса» — его разноса творческой интеллигенции в Кремле?
— Я Хрущеву прощаю все его стучания кулаком за то, что он назвал Сталина убийцей и открыл двери ГУЛАГа, дав возможность выйти на свободу хотя бы некоторым из уцелевших узников. Все-таки это смелый поступок, хотя Хрущев к тому времени был сам во многом виноват, но испытывал муки совести.
— В одном из циклов своих ранних стихотворений вы называли Ленина своим «самым интимным другом». Как вы сейчас относитесь к Ленину?
— Нужно отделять две вещи. У нас их часто путают. Нормальную человеческую эволюцию и хамелеонство. Как говорят в Одессе, это две большие разницы. Многие не скрывают того, что они прошли серьезную эволюцию взглядов. Например, об этом говорил академик Сахаров. Андрей Дмитриевич рассказывал, как он плакал, когда умер Сталин. И даже мне моя мама, хотя обоих моих дедушек арестовывали и уводили на моих глазах, говорила, что они уехали в дальнюю командировку. Масштабы трагедии тех лет многие люди не могли понять во всей полноте. У Лидии Гинзбург написано о том, как в камеру, где она сидела, приводили все новых и новых «постояльцев». И им, как и ей, казалось, что они попали сюда случайно, а все другие — настоящие враги народа. Что вы хотите от мальчика, который вырос в сибирской глубинке? Магия Сталина как верховного главнокомандующего еще долго оставалась нерушимой. Теперь что касается моего отношения к Ленину. Наше поколение часто упрекали в том, что мы боролись со Сталиным именем Ленина. Да, со Сталиным мы разобрались довольно быстро. Но кто нам преподавал в школах или институтах, что подпись Ленина стояла на декрете о создании ГУЛАГа? Узнали — ужаснулись. Для нас это был страшный удар. Но я считаю, что Веня Ерофеев сделал замечательную вещь — напечатал «Мою лениниану». Он не привел никаких своих мыслей, а составил маленький буклет из высказываний Ленина. О том, как Ленин приказывал вешать беспощадно крестьян за то, что те отказывались сдавать зерно. Как расправлялся с интеллигенцией и священнослужителями. Так образ доброго дедушки Ленина постепенно рассыпался. И это была нормальная эволюция взглядов. А многие застыли в своем первоначальном восприятии. У нас есть люди, которые не хотят читать «Архипелаг…» Солженицына и понимать, что вся человеческая история, включая историю России, это наше наследство, и мы должны в этом наследстве разбираться для того, чтобы больше не повторилось ничего подобного.
— Евгений Евтушенко был популярней, чем в свое время Маяковский и Есенин. Потому что время было другое и, соответственно, — возможности?..
— Простите за каламбур, но не нужно все время ссылаться на время. Потому что поэт, если нет ветра в самом времени, все равно выдышивает завтрашний день. Он сам становится этим ветром, воздухом будущего. Не такой уж приятный воздух был у пушкинского времени — особенно во второй половине жизни нашего национального гения. И все-таки существование Пушкина как поэта наполняло паруса.
— Вы и сейчас собираете полные залы слушателей. Но это вы. А раньше вы и ваши друзья собирали стадионы…
— Мои друзья почти что все умерли…
— И сейчас некому собирать стадионы?
— И что — мы в этом виноваты? Нашему поколению была свойственна лирическая гражданственность. Наша поэзия началась с личных исповедей. И эти личные исповеди перерастали в исповедь поколения. А сейчас поэты избегают гражданских тем. Кроме того, в пору, когда поднималось наше поколение, все-таки играли огромную роль литературные журналы. Это была великая традиция России. Но на каком-то этапе с журналами что-то случилось — их влияние, как и тиражи, упали. Союз писателей развалился. Сейчас нет ни одной организации, которая занималась бы взаимоотношениями писателей. И это очень печально. Но если все валить на шестидесятников, это будет, по меньшей мере, притянуто за уши. Сейчас я, к сожалению, не могу назвать поэтов, которые бы писали на равных с той плеядой, которая когда-то вошла в отечественную словесность.
— А как же недавно умерший Юрий Кузнецов?
— Как к поэту я к нему всегда относился очень хорошо. Но мне не нравился ряд его высказываний о других поэтах.
— Вы имеете в виду его оценку женской поэзии? В частности, Анны Ахматовой? Дескать, это все рукоделие?
— И это, конечно, было чудовищным. Меня все время не покидало ощущение, что у Кузнецова странное отношение к женщинам. Что-то темное было в нем самом. Знаете, я часто встречал такой тип русского человека: когда он подходит к вам, и вы не знаете — он вас сейчас ударит или обнимет. Но дело в том, что он и сам этого не знает. Вот у Юры в этом смысле было нечто похожее. Он был где-то внутри несчастным человеком. Это явно исходит из его стихов. С моей точки зрения, люди не становятся несчастными — они таковыми рождаются. Я видел тех, кто прошел сталинские лагеря, и дружил со многими из них. Например, с писателем Львом Копелевым. Он был человеком счастливым по природе своей. А Лермонтов и Пушкин? Нет, они родились несчастными людьми. И у Юрия Кузнецова это было тоже заметно. Но он очень сильный поэт.
— В свое время вы написали стихотворение «Случайные связи». Там были такие строки:
Случайные связи,
они порицаются, став
синонимом грязи
у грязи самой на устах…
Вы и сейчас так думаете?
— Разумеется, все это зависит от того, что получилось в результате и какой это был случай. Иногда очень хорошие семьи складываются именно в результате случайных связей. А сколько литературы на этом основано! Те же рассказы Бунина и Чехова. Случайные связи могут быть счастливыми или несчастными, но временами порождают шедевры. Я совершенно случайно встретил свою жену Машу, и мы неслучайно живем с ней уже двадцать три года и у нас двое уже больших сыновей. Вообще, моя будущая жена не была моей читательницей — она любила стихи и песни Булата Окуджавы и принесла мне мою книгу, чтобы я подписал ее для Машиной мамы.
— И в 2007-м году вышло в свет ваше избранное «Окно выходит в белые деревья…», которое составляла ваша жена Маша. Это была ее идея, ваша или совместная?
— Маша мне всегда говорила, что я плохо составляю свои книжки. Когда мне это надоело, я сказал: «Теперь я больше не буду составлять». И я считаю, что она вполне неплохо составила мое избранное. Заметьте: моя жена не включила туда плохих стихов.
— Ваш сын стал победителем конкурса поэтов в штате Оклахома. Расскажите об этом.
— Ну, Митя еще не такой, чтобы о нем рассказывать. Но стихи написал любопытные, и я, конечно, за него порадовался. Он, правда, пишет по-английски, но говорит по-русски. Они с детства, два моих сына, — в США. Там и учатся. И друзья их, в основном, американцы. Впрочем, дети мои все время ездят со мной в Сибирь, а кроме этого, Мите попался очень хороший учитель в школе, который открыл для него страницы американской поэзии протеста, и ему они очень понравились. Мите только что исполнилось 20 лет, а брату его 21. Всего у меня пять сыновей. И все они дружат друг с другом, хоть и живут в разных городах.
— Как американские студенты относятся к нашей поэзии?
— Среди них есть люди, которые любят, скажем, стихи Владимира Соколова. Я рад, что передал их работы о нем его вдове. Я регулярно привожу все работы моих студентов и Белле Ахмадулиной, и музею Булата Окуджавы. Если говорить о нашем кино (а я тоже его преподаю), то моим студентам очень нравится фильмы «Летят журавли», «Холодное лето 53-го» и «Двенадцать». Это очень сильная картина, где Никита Михалков возвысился над тем, о чем он иногда говорит в своих публицистических выступлениях. А еще я был счастлив, когда один из моих студентов — баскетбольного роста парень — самостоятельно, без моей подсказки, встал и попросил остановить один из наших фильмов. Это был единственный случай, когда прервали показ российской картины. И пришелся он на «Ночной дозор». Студент сказал: «Зачем нам нужно смотреть такую второсортную голливудчину, разве что сделанную в России?»
— Раз уж мы заговорили о кинематографе, то вы, наверное, знаете, что накануне 65-летия Победы в кинотеатрах страны был показан еще один фильм Никиты Михалкова «Предстояние». Какое он произвел на вас впечатление?
— Я видел этот фильм. И слышал о нем только злобные высказывания. Лично у меня нет такого чувства. Мне просто показалось, что картину нужно было остановить на той середине, когда кончается танковый бой. Жалко, что Михалкову никто этого не подсказал. Но это было для меня очевидно, потому что потом пошли перепевы различных других фильмов. В том числе, картины Элема Климова «Иди и смотри». А так — в новой вещи Михалкова есть очень сильные места.
— Мы слышали, что в Переделкине строится ваш музей…
— Что-то ваше строится, да? Вы совершенно правы. Я много ездил по миру, встречался со многими известными художниками. И собирал потихонечку их картины. В основном, дареные. Иногда покупал. Они не стоили столько денег, сколько они стоят сейчас. Но дело не в этом. Просто, когда я понял, что у меня получилось такое собрание, я подумал о том, что будет очень глупо, если оно рассыплется. Я не хотел превратиться в Скупого рыцаря и построил музей в Переделкине, отрезал кусок земли и решить подарить его тому народу, который меня воспитал. Там 120 картин живописи. Это — на первом этаже. А на втором будут располагаться литературные экспонаты. Министр культуры РФ уже назначил дату: этот музей, который станет филиалом музея современной истории России, откроют 17-го июля — то есть за день до моего дня рождения. Потому что:
Я не столько из писателей
и совсем не из богов,
сколько просто обязательный
отдаватель всех долгов.
Записал беседу Юрий БЕЛИКОВ
Пермь
Май 2010 года