Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2010
Наследие
ЕЩЕ ОДИН НЕВЕДОМЫЙ МИРУ ПОЭТ
Как сказал один известный исторический персонаж — Россия будет прирастать Сибирью. А русская литература, если развить эту мысль — провинцией.
Николай Рубцов, Борис Рыжий, Наталия Ануфриева, Михаил Анищенко, Алексей Иванов, Вячеслав Дегтев… Можно добавить еще несколько имен. Но — этим повезло, поскольку смогли пробиться, прорасти сквозь асфальт, стать известными в метрополии. Подавляющее большинство обречено на безвестность: кому-то вовсе печататься негде, где-то и вообще нет литературной среды, а без нее, пардон, скверно. Ибо невозможно всю жизнь рыть тоннель в гранитном массиве; в полной тишине, слушая лишь звон падающих сверху капель.
Так что, подозреваю, архивы и имена многих русских гениев мы будем открывать лишь после их смерти. Если вообще будем.
Валерий Павлович Стельмах — один из таких неведомых городу и миру, всю жизнь проживший в российской глубинке, поэтов. Совсем недавно ушел он из земной жизни, даже и одной книжки не успев издать.
Родился он в 1943 году в Сибири, в городе Канске, что в Красноярском крае.
Поэт, литературовед, ученый-химик. После окончания Томского политехнического института попал по распределению работать в средмашевский «город мирного атома» Обнинск, в одно из химических НИИ, в нем и прожил до конца своих дней в маленькой однокомнатной квартирке, со своей супругой, тоже ученым, Ниной Васильевной, в девичестве Ломоносовой.
Позже Стельмах так напишет в своей автобиографии: «Учился на химика, но читал больше художественную и литературоведческую литературу. Так и получился из меня химик с литературным уклоном…»
Часто я у них бывал, жило семейство Стельмахов более чем скромно, была очень большая, долго собираемая библиотека, других же богатств — никаких.
А познакомился я с Валерием Павловичем лет в 12, он дружил с моим отцом, Евгением Петровичем Даниловым (1937 — 2009), таким же неизвестным поэтом, книжником, химиком и пытливым, ищущим истину человеком. Часто ездили они вместе в старинный город Малоярославец, искали на книжных развалах раритеты, и порой находили.
Отцу Стельмах некогда посвятил сонет «Привет тебе, мой друг Евгений…»
Дружба эта сохранилась до седых волос, и как-то закономерно так получилось, что друг моего отца незаметно стал и моим старшим другом…
Поэт, интеллектуал, эрудит, библиофил, знаток мировой и отечественной словесности… Откуда что и бралось, ведь технарь же, не гуманитарий по своему основному образованию? Тот вариант человека, о котором в Америке говорят — self-made man.
Семья его была самою простою, отец в конце 40-х по ложному доносу получил 5 лет лагеря, где-то близко от Канска и сидел, «из Сибири в Сибирь» даже везти никуда не стали, а в результате этого переживания вскоре после отсидки и умер.
Все это в дальнейшем стало незаживающею раной и для его сына.
В 1990-е гг. с подачи Зои Крахмальниковой и моей он перевел целую книгу стихотворений украинского поэта-диссидента Мыколы Руденко, некоторые из них напечатали московские журналы «Горизонт» и «Дружба народов», а также выходивший на Украине журнал «Донецк».
А вот оригинальные стихи, а стихи он писал с детства, практически не изданы. При жизни вышло лишь несколько подборок в обнинских газетах, да еще публикации в литературном альманахе «Мосты» и журнале «Грани».
О своих поэтических опусах в автобиографии Стельмах так говорит: «Стихи мои могут кое-кому показаться излишне книжными, — но я книжность недостатком не считаю. Это как цвет волос. И потом, книга — тоже отражение жизни, да такое, что порой литературные персонажи кажутся живее современников».
В «застойные» 70-е я и сам начал писать стихи, еще во многом ученические.
И, конечно же, советы Стельмаха были очень ценны, литературный вкус и слух у него были безупречны, ничто не могло его сбить с пути истинного.
Некогда Стельмах поразил меня тем, что он от руки переписал полностью Библию. Хотя сам в тот момент православным христианином не был. Крестился он много позже, уже в возрасте 50 лет, совершив закономерную эволюцию всякой пытливо ищущий Истину души.
Как всякий порядочный человек, в то время Стельмах, разумеется, был диссидентом. И жившим в догуттенберговскую советскую эпоху истовым и ревностным переписчиком Самиздата. Помню, как он записывал на магнитофон не то с «Голоса Америки», не то с «Радио Свобода» начитку из мемуаров Надежды Яковлевны Мандельштам и потом все это аккуратно переписывал в толстую тетрадь, выделяя отточиями не слишком разборчивые места. То Мандельштам, то Бродский, то Галич, то Гумилёв, то Солженицын, то русские религиозные философы становились объектом внимания этого «нового Нестора».
Мне кажется, местные органы госбезопасности знали об этих предосудительных занятиях, из-за чего были у В. П. некоторые проблемы в простукаченном «городе науки» — именно по причине любви «не к тем авторам». Кандидатскую он, кстати, так и не смог защитить.
Как-то говорили с ним о Солженицыне, он как раз переписывал «Архипелаг Гулаг». И зашла речь про одного мученика, у коего ГБ выгребла весь его архив, обреченный сгореть в печках Лубянки, Исаич об этом ярко пишет, В. П. глянул на груды своих рукописных тетрадок и грустно так сказал: «Ну, на все воля Божья».
Но все как-то обошлось, а потом и времена переменились, и словом — рукописным и печатным — власть на Руси стала интересоваться куда меньше, чем раньше.
Позже общаться мы стали реже, и с ним, и с другим моим большим другом, художником Анатолием Борисовичем Ананским, поскольку я с конца 80-х перебрался в Москву, а в Обнинске бывал наездами.
И все равно казалось, что дружба наша будет вечной, что он будет всегда, в любое время можно будет услышать в телефонной трубке его глуховатый низкий голос, но, увы, нет в этом мире ничего постоянного.
В последние годы жизни Валерий Павлович жил один, жена как-то неожиданно умерла, детей не было, в запущенной и не прибранной квартире обреталась лишь большая пушистая кошка, плюс огромное количество книг, да фотографии русских писателей на стене.
И было в этом одиночестве позабытого всеми поэта что-то сиротское и трагичное.
…6-го апреля, на Благовещенье, Валерий Павлович скончался, совершенно неожиданно для всех окружающих. Потянулся взять с полки книгу, да так и умер.
Просто оторвался тромб. А душа просто отделилась от тела.
Тело же нашли лишь на третий день. Друзья по приходу сказали, что такой уход — подарок от Господа. Не знаю, не знаю, поменьше бы их было, таких подарков, мне по сию пору все так же больно, и наворачиваются каждый раз слезы, когда его вспоминаю.
Я, к сожалению, был в это время далеко от Москвы, и не успел на прощание на Кончаловское кладбище, названное так по имени художника Петра Кончаловского, где к другим родным могилкам прибавилась теперь и еще одна — новая, его.
Валерий Павлович до последнего дня работал, подготовил свое собрание сочинений Высоцкого, писал о Высоцком, о Пушкине. Переводил Велесову книгу и древнего певца Бояна, сделал свой перевод «Слова о полку Игореве», кстати, вполне качественный.
Он был в творчестве, да и в научных изысканиях настоящим пытливым профессионалом, каких сегодня, в эпоху недоучек и дилетантов, остается все меньше и меньше.
Лет за 10 до смерти глубоко уверовал во Христа, «Добротолюбие» стало его настольной книгой, воцерковился, соблюдал посты, старался жить в соответствии с церковными заповедями. Наверное, там все это зачтется.
Когда уходит яркий, духовно близкий тебе человек, как будто уходит часть тебя самого, и в зияющую трещину начинает тянуть нездешним холодом откуда-то из инобытия.
Но осталась память в сердцах тех, кто знал В. П. Стельмаха. И остались прекрасные стихи, восстающие над травой забвенья.
А книгу избранных стихотворений, конечно же, издать нужно. Чтобы не пропала его поэзия втуне и пришла из ящиков письменного стола к тем, кто даже сегодня еще читает стихи.
Евгений Данилов
Москва, апрель 2010 г.