Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2010
Татьяна ВИНОГРАДОВА
«Сладко быть очарованным лохом…»
(Слово о Валерии Прокошине)
В феврале 2007-го наше литературное бандформирование «Другое полушарие» прибыло в город Обнинск. Город поразил тишиной и белизной, какой-то нездешней собранностью и убранностью и совершенно немосковским, самоуглубленным ритмом бытия. После выступления в уютном «Литературном кафе» мы, еще разгоряченные, стали общаться с местными поэтами. К нам подсел человек, как мне тогда показалось, намного старше меня, с тонкими, резкими, словно из серой бумаги вырезанными чертами лица и грустным взглядом. Это был Валерий Прокошин, стихов которого я тогда еще, увы, не знала. И как-то удивительно ладно, легко, на одной волне пошло у нас общение, начался разговор. Обо всем сразу, как это обычно бывает. Помню, меня поразил глубокий, печальный взгляд его острых, все подмечающих глаз в сочетании с иронично-философской манерой высказываться. Я не помню, о чем именно шел разговор. Скорее всего, о невыносимой легкости бытия… Но надо было спешить на электричку, уже темнело… Да и сколько таких разговоров бывает у каждого из нас в жизни!.. И, наученная горьким опытом, я тогда подумала: «Глаза-то у тебя хорошие, а вот каковы стихи?» А когда прочла, была поражена, до чего же они соответствуют моему собственному ощущению Родины, жизни, смерти. Быть может, дело в поколенческом единстве –– Прокошин оказался всего на шесть лет старше меня. Сразу захотелось продолжить знакомство, вновь приехать в задумчивый заснеженный Обнинск… Но, как пел Окуджава, «начинается вновь суета, время по-своему судит…» Все, как всегда, откладывается на потом. А в 2009-м раскрыла привычно «Литературку» и, увидев подборку стихов Прокошина, даже не сразу врубилась, почему рядом с фамилией поэта стоят две даты… Вот и еще одна встреча не состоялась. Не сошлось. Поздно.
Но не поздно читать и перечитывать его стихи. Последняя книга Прокошина называется провокационно: «Между Пушкиным и Бродским». А я добавлю –– есть в нем что-то и от Есенина: сквозь строку «В декабре в России пакуют мешками пух…» встает другая: «В декабре в той стране снег до дьявола чист…» Да и «медь церковная льется в озябшую
синь» –– тоже вполне есенинская строчка… Но Прокошин все же ни на кого не похож, самовит и самобытен. И когда он пишет о том, что «стрекочет в душе / Непонятная речь, / Как невидимый глазу кузнечик», или говорит о «райских кузнечиках речи», конечно же, здесь прочитывается отнюдь не только демонстративная отсылка к ставшему уже хрестоматийным Хлебникову. У Прокошина энтомологический мир богат, человечен и, именно в силу антропоморфизма своего, трагичен:
Но шальная волна накатила в глаза,
Просолила собой две эпохи:
Бражник спился, в подъезде бомжует оса,
Стрекоза, говорят, улетела в USA.
Только мы все такие же лохи. («Время спаивать бабочек, ос и стрекоз…»)
Интонации и мотивы Бродского тоже, разумеется, можно найти у Прокошина; он любит, в частности, закончить стих, а то и все стихотворение характерно подвисшим предлогом: «Неужели так хочется жить, невзирая на?» Любит переосмысливать и развивать философские мотивы предшественников, не прочь взглянуть на этот мир с точки зрения Вечности, как смотрели на него и Александр Сергеевич, и Иосиф Александрович:
Меж столом и вечностью двигаюсь, как слепой:
Можно жить на ощупь, но выжить — только с толпой,
Потому что нельзя быть сразу рабом и царем. («В декабре в России пакуют мешками пух…»)
Не чужды Прокошину и стандартные постмодернистские изыски, игра с мифологемами и культуремами, со всем неисчерпаемым российским литературным наследием, –– игра, «в полный рост» встающая, к примеру, в стихотворении «Сад осенний, сад вишневый, сад больничный…». Здесь поэт раздвигает рамки приевшегося и почти утратившего смысл от неизбывных повторений высказывания «Вся Россия наш сад», раздвигает до масштабов вполне вселенских, и вечный этот сад внезапно оказывается распростершимся от горизонта событий до горизонта ожиданий:
Сад осенний, сад вишневый, сад больничный —
То ли Чехов, то ли Бунин&Толстой.
Разговаривать о Боге, как о личном,
С пожилою некрасивой медсестрой.
Вдруг сравнить себя с собакою на сене —
Между ангелом и бесом… А вокруг
Сад вишневый, сад больничный, сад осенний
По-библейски замыкает ближний круг.
Вот и бродишь в нем, почти умалишенный,
С продолжением истории простой:
Сад больничный, сад осенний, сад вишневый —
Гефсиманский, год две тысячи шестой.
Однако, и это очень важно, такая игра у Прокошина — отнюдь не самоцель, но средство «зацепить» читателя, расслабить его чувством узнавания и сопереживания, а потом взять да и взорвать все это «узнавание», перевернув мир, наконец, с головы на ноги. Смотрите, как проделывает он это в замечательном, не побоюсь этого слова, программном стихотворении «Акакий Акакиевич»:
Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шел снег,
А вечером в воздух кто-то добавил шанели.
Акакий Акакиевич — маленький человек —
Вышел на улицу в новой мышиной шинели.
Он прошел по Невскому, оглядываясь по сторонам,
Заметая полой следы — просто так, для вида.
Продолжалось время простых человеческих драм,
Над Исаакиевским собором горела звезда Давида.
Что там «Матрица», «Дьяволиада» или «Ночной дозор»,
На железных крыльях, на серых крыльях «роллс-ройса»
Он явился в Москву на постылый кремлевский двор:
— Guten Tag, — он сказал кому-то, — Сим-сим, откройся!
И открылись стальные двери, и выпал бубновый век
Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели…
Акакий Акакиевич — маленький человек,
Но он встал в полный рост и вышел
из гоголевской шинели.
Но главное в стихах Валерия Прокошина, что он — поэт рубежа третьего тысячелетия, поэт самоуглубленный, но, вместе с тем, открытый ветрам времени –– при всем том поэт очень русский, болезненно, как личную драму, переживающий судьбу и рок родной страны. «Очарованный лох», Калугу спутавший с Итакой, философ, пессимист и патриот, Проко-шин –– плоть от плоти наших грустных заснеженных равнин, средь которых «страшно, страшно поневоле». И когда читаешь цикл «Отречение», горло перехватывает, и становится трудно дышать, несмотря на всю постмодернистскую иронию:
Холодно в доме и так одиноко,
Даже душа позабыла про Бога.
В дальнем углу еле тлеет лампадка,
Словно Россия в период упадка.
Свет погашу и задую свечу —
В этой стране умирать не хочу.
Видно, напрасно меня в колыбели
Мама кормила под шорох метели.
Въелся навечно под кожицу сына
Запах прокисшего днем керосина.
Скрипнет протяжно у стенки кровать…
«В этой стране не хочу умирать».
Трижды спроси — и в попытке ответа
Я отрекусь от нее до рассвета
Трижды, как Петр. Даже с пулею в сердце
Я не сумею в России согреться.
И на прощанье шепну палачу:
— В этой… стране умирать… не хочу.
Валерий Прокошин — большой русский поэт, очарованный –– нет, не лох, но странник, до горечи, до боли любящий свое Отечество: этот Боровск, этот Обнинск, этот снег… Именно поэтому он имеет право вслед за Лермонтовым так написать о своей «странной любви», вслед за Блоком так выразить «и страсть, и ненависть к Отчизне»:
Есть страна, из которой давно и навек
Улетели все ангелы, чувствуя грех.
Небеса сыплют сверху то пепел, то снег.
Там однажды открылась барачная дверь,
Внутрь вползла темнота, словно раненый зверь,
И внесла меня в адовый список потерь.
Для страны, погруженной навечно в январь,
Как июльский жучок — в прибалтийский янтарь,
Я лишь — выкормыш, выродок, выблядок, тварь.
В той стране, где прошедшая жизнь не видна,
Как пустырь — из тюремного полуокна,
Я допил свою чашу до ржавого дна.
В той стране ветер треплет сухую полынь,
Медь церковная льется в озябшую синь…
Я забыл ее райское имя. Аминь.
Татьяна Виноградова — поэтесса, филолог, переводчица, график. Родилась в 1965 году. Кандидат филологических наук — защитила первую в России диссертацию, посвященную русской рок-поэзии 1970-1990-х.. Стихи публиковались в периодике, включены в поэтические антологии России и Италии. Член СП России, Союза литераторов РФ и Союза художников. Живет и работает в Москве.