Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2010
Рецензии
Олег Хлебников. Инстинкт сохранения: собрание стихов. М.: Зебра Е : Новая газета, 2008.
Вот странное дело — многие ли знают поэта Олега Хлебникова? Думаю, гораздо меньше, чем его раскрученных ровесников. И в чем тут парадокс? — трудно понять. Разве что, действительно, в пиаре. Хлебников пиаром никогда не занимался, всегда был сам по себе — в своем поколении уж точно. Начало блистательное — в 18 лет стихи никому неизвестного молодого поэта из Удмуртии благословил и предпослал предисловие к подборке во всесоюзной «Комсомольской правде»! (напомню, она тогда выходила миллионными тиражами) сам Борис Слуцкий. Хлебников переезжает в Москву. Его круг общения в 70-80-е годы — поэты старшего поколения, фронтовики и шестидесятники — Межиров, Самойлов, Окуджава, Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко. Тогдашний советский андеграунд не был кругом Хлебникова. Вот и сегодня поэт Олег Хлебников оказался за кругом их интересов. Странная штука — судьба. Хотя масштаб таланта этого поэта гораздо значительнее, чем некоторых нынешних «звезд» хлебниковского поколения. Хотел сказать: книги выходят — и то хорошо. Если бы! Хлебников — поэт, работающий без перерывов. По его словам, «стихи он писал всегда». Однако книга стихов 2002-2007 года «О рыбаке и рыбке» не смогла выйти отдельным изданием и вошла заключительной частью в большое избранное Олега Хлебникова, коим и является книга «Инстинкт сохранения».
Инстинкт сохранения, по Хлебникову, — это инстинкт, вырабатываемый поэзией — сохранения человека как биологического вида с человеческим лицом или, точнее сказать, с человеческой душой.
Хлебников — старший восьмидесятник или младший семидесятник? Мне кажется, ни тот и ни другой. Он и здесь — в стороне, сам по себе, впитавший и послевоенный дух Межирова и Слуцкого, Окуджавы и Самойлова, и запах свободы шестидесятников — Вознесенского и Евтушенко, и «нового почвенничества» Николая Рубцова и Юрия Кузнецова, и «нового язычества» перестроечных 80-х.
Легкий лес — чтобы дышать,
воздух — чтобы пить и плавать,
и вода — чтоб просверкать,
и звезда — чтобы оплакать
всю земную благодать.
Все с избытком дали мне,
а на сколько не сказали.
На земле да при Луне
я стою, как на вокзале
под часами. Только не
говорите, что отстали.
И тут же отвечает сам себе в следующем стихотворении:
…А лучше б ждать и ждать — и не дождаться
Ни дат, ни сроков, как тогда Луны —
У края месяца, где нам давно не двадцать,
Но столько звезд, что числа не страшны.
Свет и тьма для Хлебникова — не пустые категории, а оценочные. Координаты измерения. И человек живет между ними, переходя из одной в другую, но — в случае Хлебникова — непременно стремится к свету, хотя бы и свету спички.
…И я один из тех, кому
со света выходить во тьму —
на огонек звезды и спички,
и скулы сквозняком лепить,
и всех оставленных любить
по человеческой привычке.
У Хлебникова удивительное ощущение того, что с Богом — все в мире гармонично и разумно («Уроки закона Божьего»):
Он был. И слепил эту Землю
и мыслящих тварей земных,
и эти счастливые семьи
капустниц и совок ночных.
……………………………..
Повсюду — и некуда деться —
все Им же отлаженный мир.
И тот механизм образцовый
запущен на тысячи лет.
Какой был механик толковый —
да жалко: преемника нет.
*
…А уж если нынче нету Его — и все
разрешено — ну, был, а теперь вот нету
(в этом случае победили Ду Фу и Басё,
следившие за оттенками тени и света —
в них и разгадка тогда, и знак, и примета),
все равно, получается, мало разрешено:
ну, погубить себя — и способы есть (немного),
ну, убить, изнасиловать, с грузом пойти на дно,
ну, украсть и в унынье впасть у черты итога —
глупо на этом свете, когда без Бога…
По определению Давида Самойлова, Хлебников — «интеллигентный почвенник». Сочетание, казалось бы, немыслимое. Нынешние почвенники — явление по большой части вялое и в литературном плане малопривлекательное. Хлебников же, в том числе и в силу своей профессии и должности — заместителя главного редактора «Новой газеты», — любит Родину без розовых очков. Когда ежедневно читаешь ленты новостных агентств, кишащую ужасами «милой родины», когда сотрудников твоей газеты убивают в мирное время в центре столицы, розовые очки могут понадобиться только на приеме у психиатра. Нет, Хлебников знает, что его страна — не паинька. Именно поэтому те прорывы в человечность, гуманность, культуру, которые совершаются наравне с мерзостями, и ценны истинным патриотам отечества — ибо на них, на этих вершинах, и нужно воспитывать народ, чтобы гуманности в крови каждого нового поколения было больше, а жестокости — меньше.
До бессмертья осталось всего ничего:
надо, чтобы убили, — и только.
А грабеж среди белого дня — баловство,
никакого в нем толку.
………………………………
Слава Богу, живем в православной стране —
только смертная жертва годится,
чтоб хоть слово услышали в той тишине,
что не дольше забвения длится.
Но и от горькой иронии, свойственной поэту Хлебникову, тоже никуда не деться. Все понимает поэт, все знает, все слышит. Но ни других людей, ни другой страны у Бога для русского поэта нет. Потому и усмехается он, любя, что никуда от этой данности не деться. И в этом отличие «интеллигентного почвенника» от просто почвенника — у последнего с чувством юмора порой бывают проблемы.
Хлебников много пишет о России и о людях, встреченных им на его земных путях — в электричках, командировках, поездках по стране.
Чуть отъедешь от Москвы —
и египетскою тьмою
вмиг накроет с головою —
не приклонишь головы,
чтоб не вляпаться в нее,
надо в бездну погрузиться,
и темны старушьи лица,
зрящие небытие…
Вообще — сегодня и всегда — мало кто из поэтов умеет оборачиваться вокруг и видеть, что происходит в жизни — не в его, нет, а в реальной такой, серой, будничной, праздничной, трагической, какой угодно жизни, которой живут опять таки нет — не поэты, а нормальные земные люди. Большинство разговаривают сами с собой, иногда, правда, думая, что с Богом или, на худой конец, с очередным правителем. Причем, оба — и Бог, и царь — непременно что-нибудь должны поэту: квартиру, дачу, машину, всепонимающую жену, непритязательную любовницу, ну и гонорары, конечно, золотом и алмазами. Советская власть сделала, пожалуй, лишь одно доброе дело для русской литературы — она обратила взгляды символистов и прочих мечтателей к реальности. Реальность оказалась не такой, какой казалась многим под влиянием сексуальных и прочих свобод, воздействием кокаина или опия. Но это же и погубило советскую власть. Ужаснувшиеся действительности литераторы возвысили свой глас в защиту свобод и человека. Странные эти писатели — все их вечно не устраивает! Правда, в основном — в окружающем и окружающих. Куда реже — в себе. Хлебников — тот редчайший поэт, который никогда не порывал связь с действительностью (несмотря на богемное окружение), всегда жил внутри нее — честно и с достоинством, без претензий ко всему миру, но с верой — в себя и в Бога.
Погрязая в земные соблазны,
пил до дна и любил.
Ах, не слишком многообразны
среди разных пространств и светил
оказались соблазны земные —
пить, курить, говорить,
трогать то, что нельзя, и доныне
в котелке впечатленья варить.
Но зато их хватило на сорок
лет и хватит еще —
…………………………………
И на то, чтобы от сочетанья
всем известных словес
ожидать не страды, не страданья,
а воистину чтобы воскрес.
Олег Хлебников — удивительный любовный лирик. Правда, любовь в стихах Хлебникова, по большей части — трагедия, но что это меняет, когда вся наша жизнь — трагедия, а любовь — лишь самая яркая ее вспышка.
Ритмичный скрип чужой кровати
за стенкой тонкою некстати…
Я не желаю это знать!
Я не хочу про это ведать
и слышать, видеть, ненавидеть
тебя, тебя, тебя опять.
………………………………….
…твой номер — та-та-та-та — занят.
Та-та-та-та — кто там терзает
мой слух и ублажает твой?
А ты — из-за кого бессонна?
Сжимаю горло телефона!
И хрип стихает за стеной.
Хлебников принадлежит как бы двум мирам — миру простых (хотя уместнее было бы сказать — настоящих) людей, среди которых есть и его родня, о которых он всю жизнь пишет с неизменной любовью, и миру дружества — товарищей по литературному и журналистскому призваниям (богемы — говоря языком народа).
Будет грандиозный Новый год.
Каждый гость с подарочком придет.
Принимай, любезная сторожка!..
Серебрится снежная дорожка.
В инее оконный переплет.
В санаторском баре пир горой.
Но у нас-то карнавал другой
и компания повеселее.
Вон по той березовой аллее
Бабеля уводят на убой…
…………………………..
Приемный покой при погосте.
Но мы здесь не гости — бросьте! —
шеренга смертельно больных:
слепые, глухие, в коросте
обид — и не сыщешь иных.
И все мы болтаем без толку,
чтоб только не зубы на полку,
чтоб раньше других не уснуть —
под стук поездов, без умолку
считающих пройденный путь… —
это строки из поэмы «Улица Павленко», поэмы «богемной», дружеской, переделкинской, где мелькают, как в «Поэме без героя» Ахматовой, тени тех, кого уж нет, и тех, кто по-прежнему живет по соседству с автором — Пастернака, Самойлова, Тарковского, Межирова, Щекочихина, Евтушенко, Ахмадулиной, Окуджавы, да много кого еще.
Памятуя Гумилёва, Хлебников ищет своих читателей в нашем времени и — не находит, горько заключая:
Сгорели в танках мои читатели
в Афганистане и Чечне.
Уехали к едрене матери —
их было много на челне.
Я оказался всех живучее,
усидчивей или тупей.
Сам для себя во всяком случае
творю теперь.
А закончить рецензию хочется стихотворением, программным для Хлебникова — «Считалка напоследок»:
На земле прожив полвека,
многого добился:
рост не ниже человека,
вымылся, побрился.
И причесывать покуда
кое-что осталось…
Разве это вам не чудо:
молодость — и старость.
Что же дальше? Неужели
ничего не будет?
А зачем тогда от Гжели
росписи на блюде?
Там и синий — цвет печали,
и победно-белый.
В синеве меня качали,
словно в колыбели…
Почему все время вечер
в самом раннем детстве?
Почему все время свечи
в самом главном действе?
Вопросы, на которые нет ответов. Точнее — ответы, на которые нет вопросов. Только ощущение вечности почему-то накатывает волной — от воспоминаний детства, от сине-белой Гжели, и от этого настоящего чуда — молодости и старости.
Цитировать Хлебникова можно бесконечно. Перечитывать Хлебникова можно бесконечно. Он возвращает душе ту необходимую гармонию, которую ей дал от рождения Бог. Избранное поэта вообще нужно читать долго. Всю жизнь — если поэт любимый.
Думается, что поэт Хлебников, второй Хлебников в русской поэзии, непременно займет свое законное место в пантеоне нашей литературы. Не много ли Хлебниковых в поэзии? — спросите Вы. Таких — никогда не будет много, — отвечу Вам я.
Андрей КОРОВИН
Всеволод Емелин. Челобитные. Серия «Твердый переплет». — М..: ОГИ, 2009.
Всеволод Емелин — поэт, без сомнения, народный и любовью народной будет прирастать. Об этом свидетельствуют и премия журнала «Современная поэзия» (2007), и оценка, данная поэту петербургским критиком-эпатажистом Виктором Топоровым («Первый Поэт Москвы»), и названная популярной литературной газетой «НГ-Экслибрис» лучшей поэтической книгой 2009 года книга избранного Емелина, неожиданно изданная эстетически и идеологически чуждым ему издательством ОГИ, ныне, правда, возглавляемым опять же неожиданным редактором — поэтом-классицистом Максимом Амелиным.
Нобель Емелину, конечно, не грозит. Но что такое Нобель по сравнению с народной любовью в России?! Кстати, должен категорически предупредить: тот, кто считает употребление ненормативной лексики недопустимым в литературе, должны немедленно закрыть эту статью и забыть фамилию Емелин. Есенин, кстати, тоже употреблял. Так что можно забыть и его, если уж идти на принцип. А заодно и Пушкина, и Лермонтова, и Бродского. Да чего уж там — и всю русскую культуру оптом.
Помню, как в конце 90-х мне принесли распечатку из Интернета — это были стихи Емелина «Смерть ваххабита». Стихи ходили по кругу в редакции и вызывали бурный хохот на всех этажах. Хотя стихотворение вообще-то было трагическое. Но такова уж сила емелинской иронии — превращать трагедию в трагифарс. Уже тогда его читали все, кому попадались в руки его стихи. Имя было не знакомо, поскольку в телевизоре Емелин не появлялся, зато за живое брали сами тексты.
«Смерть ваххабита» стала визитной карточкой Емелина. Стихотворение цитировали в новостях НТВ. Оно вывешено на сайте ветеранов Чечни и Афганистана. Народность этому тексту добавляла и литературная основа — народная песня «Хас-Булат удалой», переделанная из стихотворения поэта XIX века Александра Аммосова. Вообще песенное начало поэзии Емелина настолько очевидно, что он сам практически поет, а не проговаривает свои тексты. При этом он развивает песенные традиции в современном ключе с учетом нынешних суровых реалий.
Со времени «Смерти ваххабита» прошло лет десять, а то и больше. Имя Емелина, может, и не стало намного более известным, ну а кто сейчас из поэтов уж так известен, скажите? В пределах Садового кольца, где в основном и варится сегодня русская литература (да простят меня коллеги и друзья из других городов, но факт остается фактом: литературные меню сегодня в основном составляются здесь), Емелина знают все, имеющие к ней отношение. За пределами — его имя уже тоже что-то говорит. У него есть даже фанаты в других городах. Впрочем, как и те, кто его поэзию ненавидит. Это даже еще лучше. Ненависть подпитывает любовь.
Если говорить о поэтических технике и мышлении, то придется отметить, что Емелин — абсолютный консерватор. В классическом замесе его поэтики можно обнаружить и школьного классика Некрасова с его вечно актуальным неполиткорректным вопросом «кому на Руси жить хорошо?», и Бертольд Брехт, и Маяковский (не новатор стиха, а глашатай и горлопан, рупор «улицы безъязыкой»). Очевидна близость — идейная и эстетическая — и с Андреем Родионовым, товарищем Емелина по группе «Осумасшедшевшие безумцы», хотя, на мой взгляд, Родионов пишет все-таки иначе и о другом, несмотря на истории, также им рассказываемые, его герой — это он сам. Лирический герой Емелина — народ. Его стихи — о народе и о стране. Автор в этих стихах либо не присутствует, либо является эдаким ходоком из народа, который пытается донести царю-батюшке правду о том, как живет народ или же наиболее близкая Емелину некогда элитная социальная группа — литераторы. Емелин говорит от имени маргиналов от литературы, людей, которых в профессию не пускают. Помню, как лет пять назад на вечере одного из литературных журналов его главный редактор на вопрос, знает ли он поэта Емелина и будут ли когда-нибудь опубликованы его стихи в этом журнале, ответил: поэта знаю, некоторые стихи даже нравятся, но они никогда не будут опубликованы в нашем журнале. Что ж, время течет, все меняется, не удивлюсь, если стихи Емелина все же станут публиковаться и в толстых, и в глянцевых журналах. Ведь тогда же, пять лет назад, невозможно было даже представить, что его книга выйдет в издательстве ОГИ…
Емелин пришел на смену самиздатовским авторам, писавшим в советские времена правду, которую знали все, но говорить которую было запрещено, он один пришел на смену целой армии поэтов-сатириков, иронистов, правдорубов. В наше время сатирики и правдорубы как-то повывелись, их остроты затупились, политика ушла из обсуждаемых в стихах, репризах, эстрадных монологах тем.
Емелин — один из немногих авторов, которым интересуются не столько культуртрегеры и литературные редакторы, сколько прыткие журналисты и ведущие выпусков новостей. Когда по Москве пошла волна поджогов машин, он, как настоящий социальный поэт, написал на злобу дня отличный зонг «Московский зороастризм» в духе Бертольда Брехта:
Кто там вдали, не мент ли?
Мимо детских качелей
Тень проскользнула к «Бентли»
С молотовским коктейлем.
Лопнет бутылка со звоном
Взвизгнет сигнализация,
И над спящим районом
Вспыхнет иллюминация.
Ах, как красиво стало,
Грохнуло со всей дури,
Сдетонировал справа
«Майбах», а слева «Бумер».
Ах, как забилось сердце,
Как тревожно и сладко.
Вот и пришел Освенцим
Дорогим иномаркам.
………………………..
Людям вбивают в темя
Что, мол, псих, пироман
Нет, наступило время
Городских партизан.
Вы в своих « Ягуарах»
Довели до греха,
Вызвали из подвалов
Красного петуха.
Глядя из окон узких,
Как пылают костры,
Русского Заратустру
Узнаете, козлы?
…………………….
Жгите, милые, жгите,
Ни секунды не мешкая,
Слава бутовским мстителям
Со славянскою внешностью.
От народа голодного,
От народа разутого
В пояс низкий поклон вам,
Робин Гуды из Бутово.
Журналисты известной газеты тут же настучали на поэта в органы. Впрочем, все обошлось. Но случай показателен. Думаю, после него у нас долго еще не появится новых желающих стать на путь народного поэта Емелина. В России правду не любят. И даже намеков на нее не выносят. Вплоть до высшей меры наказания — расстрела и бессмертия. А времена, когда правду говорить разрешают, почему-то сопровождаются реками крови и переделом собственности.
Надо отметить при этом, что у стихов Емелина все-таки счастливая судьба, хотя сам он так не думает. Отринутый до последнего времени политкорректными издателями, он, как и ряд его коллег: Мирослав Немиров, Андрей Родионов и другие, успешно публиковался в контркультурных издательствах — «Красный матрос», «Ультра. Культура», «Ракета». К сожалению, два из них приказали долго жить — неполиткорректность нынче не в моде. Зато стихи — остаются, расходятся по ЖЖ, по Интернету, по белу свету. Да и у книжек Емелина вполне приличные тиражи — три тысячи экземпляров («Ультра. Культура»), тысяча («ОГИ»). Не каждый хороший поэт может нынче этим похвастаться. Ну а что на «Биеннале» не зовут — так и это пройдет, и проходит уже. Емелинская ирония оказалась ядовитее любых барьеров — она их разъедает как щелочь. Интересно, кстати, доходят ли открытые письма поэта Емелина мэру Лужкову? Думаю, что в аппарате мэра их знают наизусть и периодически друг другу цитируют. Помните? — «Открытое письмо мэру Москвы Ю. М. Лужкову, по вопросу неприглашения меня (Вс. Емелина) на V Московский международный фестиваль «Биеннале поэтов». Многие — помнят.
Находятся и будут находиться люди, утверждающие, что это — всего лишь поза, опасное шутовство, наглое и почти подсудное дуракаваляние. Таких читателей я хочу отослать к нескольким прозаическим текстам в этой книге. Книги серии «Твердый переплет» тем и отличаются, что помимо стихов, автор предстает перед нами в разных ипостасях. Вот — Емелин дает интервью Евгению Лесину или Максиму Амелину, а вот рецензирует книгу коллеги и друга Андрея Родионова, а вот… боже мой, что это? «Апология 2». Емелин пишет о христианстве! Исторический спор с язычеством и неоязычеством, написанный в страстной полемической манере с отличным знанием предмета. Не буду цитировать, почитайте. Чтобы знать, с кем на самом деле вы имеете дело. От себя скажу, что я был потрясен, и первым моим желанием было схватиться за телефон, набрать номер Емелина и спросить: «Сева, это правда ты написал?» Не понимаю, почему Емелин не работает публицистом. У него это, мне кажется, прекрасно бы получилось.
Емелин утверждает, что пришел в литературу в 40 с небольшим. Нынче ему 50. В этом возрасте принято становиться классиком или хотя бы кандидатом в классики — ну примерно как кандидатом в члены политбюро в приснопамятные годы. Что мы можем сказать о поэтической жизни кандидата? С одной стороны — не такой уж большой боевой стаж в литературе у товарища Емелина. С другой — что жизнь оказалась довольно длинной. Поэты в России любят умирать пораньше. Что можно сказать о дальнейшей судьбе поэзии автора? Что посмотреть на нее с точки зрения вечности можно будет тогда, когда уйдет социальный нерв, забудутся слова «ваххабит», «бомж», «википедия», «биеннале», а вечными останутся слова «портвейн», «поэзия», «народ», «Россия».
Андрей КОРОВИН