Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2010
Рецензии
Кирилл Бурлуцкий, «Fumage» (СПб., Петрополис, 2009)
Сколько раз раздавалось приглашение пройтись по литературным лесам или садам: лес превращался в сад, сад — в лес, и все они омывались то Брентой, то Летой, то Невой, то Бунаркой. Лес в снегу — или сад в цвету…
Если поэт зовет на прогулку в «стихосад», то мы вправе ждать представления диковинной растительности, где сквозь тропики показываются тропы (воспользуемся омонимией). И странные растения, манящие и немного пугающие, разбросаны в дурманных зарослях книги Кирилла Бурлуцкого (а дурманных оттого, что «fumage» — это воскурение, окуривание, о чем автор сообщает в последнем, манифестийном, разделе книги): «мес» — вместо «месяца», но и так вполне слово-растение, «нетровас», «недосклон», и много «мя» (все примеры взяты наугад, без последовательности); сплетение слов и листов оставляют впечатление чего-то знакомого, узнанного или нет: «по… целям декабрым», «огрошена», «не тьмы,/ но мат». Вообще, возникает иллюзия узнавания: как будто текст насыщен множеством уловимых и неуловимых ассоциаций. Конечно, проглядывает Маяковский, странно-опосредованно узнаются Хлебников, Бурлюк, Кручёных, даже Мандельштам…
Вот, к примеру, стихотворение из книги — «Крымское» (с эпиграфом из Аллы Горбуновой «Отрежьте мне мои Курилы…», не очень, признаюсь, мною понятым):
следил я глазами стекло а за ним
нечерное море мороз и леды
даль неразглядная Сева
во сто всех свечей я оставил во тьму
розу на праздник для Поли
ее я люби а потом потрепли
лохмотья у позе и боли
Ты — пар в нелюдимом порту.
сугробом на берег Медведь-оберег
не бур и не белый за ним
следишь ты мыслями беглянка
москальская Ялта
Помимо так или иначе явного отсыла к одноименному хлебниковскому с инфантильным лопотанием, здесь поэтом-иноземцем увидена страшная суть Петербурга: северное «нечерноморье» — со всеми вытекающими последствиями. Невольно вспоминается
Ин. Анненский — тоже по рождению сибиряк-непетербуржец.
Книга Бурлуцкого полна шифров, и разгадывание их — непременная участь читателя. Мне кажется, что наиболее примечательным выступает цикл-раздел «Doppelgänger/Двойник», где причудливо сплетены не только сугубо петербургские, но и более — мировые — мифы. А названия разделов книги — «Глубокое стекло», ««Doppelgänger», «Жертвоприношение», «I pagliacci» и «Сонорное дыхание» — подсказывают не только о религиозно-мистической, но и о музыкально-литературной, живописной — все вместе романтической ветви. Все осложнено применяемым приемом сдвига значения, даже восприятия (орфографический, синтаксический, ритмический, рифменный сдвиги здесь тоже есть). Нередко прием обнажается: «даль/доль», или скрывается, чтоб не обнаруживать сентиментальное или трагическое.
Вообще, единство книги можно объять повторяющимися словами, на глазах принимающими на себя тяжесть (или легкость?) ключевых. Среди других выделю загород, воздух, стекло, бокал… Выход «загород», утяжеление легких «воз-духом» (так!), рассматривание мира сквозь/через «стекло» оптических несоответствий, наполненность емкости «бокала» — кристалла — уводящего от пресловутости и все-данности.
При этом «время» книги «расчислено по календарю»: на зимнее отведено большее, чтобы топить в петербургском снеге — вине свое сказочное детское. Уж не это ли факт инициации, о которой новый поэт петербургской формации прямо говорит со своих страниц!
Стихи К. Бурлуцкого (автор предисловия С. Бирюков, ухватившись за начало фамилии, не усмотрел ее конца: Бурлюк+Маяковский, а не наоборот) — достояние ищущих, кто не упустил возможности слова, разлагающегося и рождающегося, родящего и родимого: я пил с лиры туш нечерпая.
Такая вот прогулка. Вместе. Вбуквы. Вжизнь.
Петр КАЗАРНОВСКИЙ