Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2010
Вторая книга стихов Ольги Сульчинской радует какой-то прозрачной, горько-сладкой, как апрельские набухающие почки, тональностью. Горькой, потому что много в этой книге мыслей о смерти, сладкой, потому что все-таки эта книга — о жизни.
Ангелы, Бог, душа, пространство, время, «silentium», «morituri»… Кажется, перед нами типичные «профессорские», «филологические» стихи. Ан нет, это только кажется. Постмодернистские игры с интерстекстуальностью оборачиваются нарочитым несерьезом, который на самом деле куда как серьезен — если читатель даст себе труд немного вдуматься и вчувствоваться. Вот начало стихотворения «Царь»:
Я царь, живу один. Земля моя пуста.
Я также телепат. Я шлю свои эдикты
Реке и зарослям прибрежного куста.
Куст отвечает вслух. Он говорит: «Иди ты…»
Экзистенциальная горечь бытия соседствует у Сульчинской с острыми, подчас трагифарсовыми наблюдениями за нашей повседневностью. Повседневность — и воспарение над ней. Разве не в этом суть истинной поэзии? Быть может, поэтическое (оно же — жизненное) кредо Сульчинской уместилось в четыре строки стихотворения «Песня на прощание»:
И нужно мужество, товарищ,
Над этим временем текущим,
Чтоб быть спокойным и беспечным,
А не задумчивым и мрачным.
Мужество и даже стоицизм у поэтессы присутствуют в избытке. Иногда читатель, кажется, должен себе напоминать, что пишет все это именно поэтесса, существо женского рода. А вот любовной лирики в книге не так много. Промелькнет иногда сдержанно-безоценочная констатация «мы с тобой», проскрипит парадоксально-эротичная «Устрица» («Высасывай меня нежно. / Сравни меня с устрицей — и я вся твоя»), да встретятся двое под блоковским дождем, чтобы вместе пить небесный эликсир:
Ночь и дождь под фонарем
Пьем — и вновь хочется пить.
Может быть, мы не умрем??
Может быть.
Все может быть. («Эликсир»)
Кстати, «Устрица» как по тематике, так и по ритмическому строю, по сдержанности и остраненности интонации очень напоминает стилистику Бродского, — скажем, в «Новом Жюль Верне». Влияние Бродского на русскую поэзию второй половины ХХ века давно уже стало аксиомой. Кто-то с этим влиянием борется, кто-то, как Елена Шварц, выращивает под его лучами что-то свое, неповторимое, а кто-то, увы, становится безликим клоном. У Сульчинской влияние поэтики Бродского прослеживается и в формальной, и в содержательной компонентах. Философия «экзистенциального стоицизма», приятие «действия без надежды на успех» пронизывает практически все стихотворения сборника. Пространство и время, пейзаж и мир — таковы весьма часто встречающиеся образы, а точнее — философские категории, прямо так, «в сыром виде» и существующие в поэтическом тексте. Вот, к примеру, вариации на тему «одиночество есть человек в квадрате»:
Резкий ветер. Слеза омывает око,
И пейзаж замутняется. Смаргивает веко –
И пейзаж исчезает. И становится одиноко
Миру, в котором снова нет человека. («Песня о ветре»)
Душа, мир, любовь, «неженское лицо» поэзии… А что же с ангелами, давшими название сборнику? Ангел у Сульчинской функционально разнообразен. Он может уберечь человека от гибели, остановить и переформатировать мгновенье, когда «прохожий / Легко ступает под балкон» в то время, как «Кусок стекла из разбитого окна / Устремляется вниз, как лезвие гильотины» (стихотворения «Апрельский ангел» и «Замедленная съемка»). А может, обернувшись этаким обыденным Азраилом, криком петуха (!) призвать героиню к перемещению в иные миры. Само перемещение при этом шифруется детской считалочкой, от которой в данной коннотации пробегает легкий мороз по коже:
Ангел по-петушиному крикнул в окошко: «Пора!»
Значит, хочешь не хочешь, а время идти со двора.
Соседство нарочито бытового, приземленного и сакрального — качество, отличающее отнюдь не только поэтику Сульчинской, но присущее в той или иной степени всей поэзии конца второго — начала третьего тысячелетия от Рождества Христова. Усталость от духовных штампов, желание выговориться, не впадая при этом в постылый пафос, порождает у поэтов тягу к эстетике недоувеличения. Предсмертные размышления героини при этом умещаются в три строчки, поражающие сочетанием «обыкновенности», даже «стертости» лексики и смыслов — и горечью, убранной в подтекст. Как бы отвечая неумолимому «петушиному Азраилу», героиня устало роняет:
Я могу полминуты еще посидеть за столом?
Я хочу на прощанье взглянуть на родной табурет.
Где-то тут оставалась заначка из трех сигарет…
Стол, табурет, сигареты. Простые вещи. Единственно родные в этом одиноком мире? Похоже, да. «Шкафик мой родной… Столик мой», — восклицала когда-то в сходной ситуации Раневская, «мой письменный, мой верный стол», — вторила ей Цветаева… Оказывается, в итоге у человека остается совсем немного. Даже не с другими людьми прощается он. Страшно? Обыкновенно. А уход из дольнего мира в этом стихотворении Сульчинской весь умещен в одно полустишие:
Ангел клювом стучит по стеклу, подгоняет: пора.
Я иду со двора.
Тема смерти, умирания, прощания, ухода может рассматриваться как лейтмотивная в этом сборнике Сульчинской. Жизнь оценивается поэтессой не то чтобы с точки зрения вечности, а с точки зрения непрочности, конечности бытия, суровой необходимости расставания с «земными приметами». «Бедная душа» лирической героини словно бы подтверждает максиму Мандельштама: «Душа ведь женщина, ей нравятся безделки». Но, в сущности, у Сульчинской нет разделения на главное и неглавное, более того, главным может оказаться (и оказывается!) абсолютно все. И среди «безделок» можно вдруг узреть ипостась Святой Троицы. Главное — уметь и не бояться видеть. Вот фрагменты трех стихотворений:
Начинает душа собираться в путь,
Придвигает поближе ручную кладь… («Отбытие»)
И когда настанет время уходить,
Обнаружится, что бедная луша
Не умела свою жажду утолить,
Не успела надышаться, надыша — («Черный воздух через трубочку тянуть…»)
Неужели умру? Неужели забуду
Теплый кофе столовый, косую посуду,
Мужиков над стаканами мутные лица,
За немытым окном голубиную птицу? («Неужели умру? Неужели забуду…»)
«Голубиная птица» за «немытым окном» — емкий образ сопряжения мира дольнего и мира горнего, образ, рождающий — вопреки всему! — надежду.
Такая вот «надежда без надежды», пожалуй, и являет истинный message сборника «Апрельский ангел». Жизнь в хрупком, дискретном, конечном мире. Как говорил Бродский: «Жизнь вообще страшная вещь, помните, чем она заканчивается?» Но все-таки жизнь. Несмотря ни на что. И поэтому главным, программным, если угодно, стихотворением этого сборника, оксюморонно сопрягающем жизнь, смерть и любовь, миг и вечность, является для меня вот эта колыбельная без названия, которую позволю себе привести целиком:
засыпай безмятежно
перед самою смертью
над крышей
затихающий дождь
еще можно сквозь сон
различить
мы с тобою так ровно
согласно и радостно
дышим
нас ничем и никак
невозможно
с тобой разлучить
засыпай и не бойся увяданием воздух затронут
вот и сладостен так в поднебесье кочует вода
и раскидистый ветер качает широкие кроны
я пока еще здесь я пока что с тобой навсегда
Татьяна ВИНОГРАДОВА