Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2010
Кирилл КОВАЛЬДЖИ
МОЯ МОЗАИКА
Во сне все дозволено?
Теперь известно, что загипнотизированный человек не все приказания выполняет. То, что противно его натуре — отвергается. А я по-своему сделал это открытие еще в отрочестве. Правда, несколько по-другому. Началось с того, что я задался вопросом: почему человек во сне, даже самом нелепом, не понимает, что это сон? Неужели нельзя все-таки осознать свое состояние? И я стал экспериментировать. После долгих сосредоточений и усилий мне это удалось. Я видел сон и понимал: это мне снится. Тогда само собой возник шальной вопрос: если я понимаю, что нахожусь в сновидении, то есть в псевдореальном мире, значит мне все позволено, я совершенно свободен. Могу делать, что хочу.
И с этой мыслью, в предвкушении неограниченного своего могущества я стал подстерегать подходящий сон. Приснились мне, я иду по улице, навстречу незнакомый прохожий, я смотрю на него, ничего интересного, но мне не терпится испытать свое открытие. Например, прохожего можно убить, ведь его на самом деле нет.
И ни с того, ни с сего я бросился на человека, стал его душить, и в тот же миг проснулся в шоке, в холодном поту. Верней, не проснулся, а был буквально какой-то гневной силой выброшен из сна.
Успокоившись, я с удивлением был вынужден признать, что не мог даже во сне совершить противоестественный поступок. Этот опыт над собой крепко запомнился. Свободы от себя не существует.
Шульгин и Николай Второй
Шульгин рассказывает, что Пуришкевич сказал ему прямо о готовящемся убийстве Распутина 16 декабря. Как Шульгин отреагировал на это сообщение? А стал деловито доказывать, что это не спасет ни монархию, ни Россию. Но и пальцем не пошевелил, чтобы предотвратить убийство. Смолчал. Пуришкевич знал, что Шульгин не выдаст… И спустя много лет ему и в голову не приходит оценить свой поступок.
То же и с отречением царя. Опять же Шульгин через годы не может понять, в каком судьбоносном деле он участвовал. Верней, не жалеет о своем легкомыслии — настаивать на отречении царя якобы во имя сохранения монархии, когда было ясно, что преемственность совершенно не обеспечена. Да и царь хорош. Предложить бы какому-нибудь драматургу додумать, как поведет себя Николай после отречения. Ни за что не догадается, что было на самом деле. А Николай записывает на следующий день в дневнике:
«Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный…»
Не фантастика ли? Я уж не говорю о личных переживаниях — о России ни слова. Бросил власть под ноги. Отрекся в пользу Михаила, даже не спросив того. И вот… «Оказывается, Миша отрекся». Катастрофа? Нет, бывший царь успокаивает себя: «В Петрограде беспорядки прекратились — лишь бы так продолжалось дальше». И все. Следующая запись: «Спал хорошо». Кстати, у царя нет записи об убийстве Распутина. Только через три дня пишет о его похоронах, называет его «незабвенным», а убийц «извергами». Правда, тут же продолжает: «Погода была серая при 12 градусах мороза. Погулял до докладов…»
* * *
Олег Платонов, известный сочинитель несуразиц, пишет в журнале «Молодая Гвардия»:
«Реформа Уварова вызвала переполох в масонско-космополитических кругах… Формула «Православие-Самодержавие-Народность» стала идеологической основой для многих выдающихся деятелей русской культуры: писателей… А. С. Пушкина, Ф. Т. Булгарина, О. В. Сеньковского».
Пушкин «заединщик» Булгарина? Анекдот! К тому же Булгарин не Ф. Т., а Ф. Б. Наконец, Сенковский пишется без мягкого знака.
А главное: Пушкин совершенно не нуждался в чьей-либо «идеологической основе», тем более — Уварова. «Переполоха в масонско-космополитических кругах» не было за отсутствием таковых. А Пушкин в молодости масоном побывал…
Таков весь многотомный О. Платонов.
* * *
Маяковский:
И в пролет не брошусь и я не выпью яда
И курок над собой не смогу нажать…
«Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась…»
Казалось бы, Маяковский отметает на сей раз самоубийственную «точку пули в своем конце». Но оказывается все-таки «в конце хочу» принять смерть от пули (пусть со стороны — как «товарищ Нетте»). Навязчивая пуля.
* * *
Прохожий сует нищему рекламный листок: «Дубленки. Скидка 50%».
* * *
В метро, увидев попрошайку, я полез в карман за монетами. Она заметила и замахала рукой — дескать, ступай себе!
Меня в краску бросило.
Потом догадался: инфляция!
* * *
Я и Хазин идем по Пушкинской в Одессе, вдруг видим с балкона третьего этажа почти перевешивается невероятно толстая бабища. Мы молча на нее уставились, а она нам:
— Сами вы корова!
* * *
Илья Стогов в книге «Грозная тень грядущего» (Эксмо, Домино, 2003) на стр. 196-197 заявляет просто и мило:
«В маленьких мирках нет места «большим» людям. Эпоха «большого искусства» также осталась позади.
Все книги и картины давно написаны. Все симфонии сыграны. Уже сегодня ничего принципиально нового в этой области невозможно не то что создать, но хотя бы представить».
Действительно множество дорог в искусстве превратились в тупики. Смешно говорить о плодотворных традициях абстракционизма. И т. п. Действительно в искусствах кризис. Мировой.
Давненько нет великих, нет гениев. И действительно им все трудней появляться. Но, во-первых, в паузах нет ничего страшного. Культура накопила столько сокровищ, что век живи и осваивай! Во-вторых, нормальное искусство (литература, музыка, живопись) продолжает рождаться (пусть на втором плане), у каждого поколения своя пища.
Последняя фраза Ильи Стогова слишком наивна. Никогда нельзя было себе представить, что будет в искусстве принципиально нового. Искусство непредсказуемо. Не только в целом (футуризм после символизма?), но и в частности. Разве можно себе представить, что именно написал бы Лермонтов, проживи он еще лет пять-шесть?
* * *
Публичный человек — это одно, а публичная женщина?
Коварство языка, сохранившего древнее понятие «человек — это мужчина». Скажи «навстречу шли два человека» — невольно представят себе двух мужчин.
* * *
28 ноября 1945 года Панферов пишет Маленкову:
«Свершилось Величие — победа нашей партии, нашего народа над оголтелым врагом — фашистами, стало быть, в конечном итоге — победа коммунистической идеологии над варварской идеологией — фашизма-капитализма».
Забыл, что «партия и народ» победили Гитлера вместе с капиталистами-союзниками? Но любопытней другое: забыл, что еще недавно (перед войной) Сталин и Молотов подчеркивали, что никакую идеологию нельзя победить оружием, что это — средневековье… И т. д.
Кстати, сын Цветаевой Г. Эфрон 29 июня 43 года (!) записывает в дневнике: «…сражаемся мы не против фашистов, а против иностранных захватчиков. На фашизм нам было наплевать до июня 1941-ого года». Точно. Это «уточнение» не так давно мне самому пришло в голову, когда в сотый раз прочитал, что заслуга СССР в том, что он сокрушил фашизм и освободил от него Европу. Привычное повторение этой формулы мешало ее осмыслить. Сам Гитлер вызвал огонь на себя. К тому же, ту часть Европы, которую мы попутно освободили от гитлеровского тоталитаризма, мы же и заключили в сталинский «соцлагерь».
Надпись на обоях
В тот вечер я шел к ней с твердым намерением «перейти Рубикон». Медлить больше нельзя, завтра будет поздно. Я решил сделать ей предложение — ни больше, ни меньше. Галя, милейшая студентка биофака, к тому же — моя землячка, я начал приударивать за ней еще дома, и вот, благодаря судьбе, мы оба оказались в Москве. Уже с полгода я пересекал столицу с севера на юг, заявлялся в общежитие МГУ, где у Гали была отдельная комнатка в двухкомнатном отсеке, очень уютное гнездышко, чистенькое, со вкусом обставленное. Она к моему удовольствию угощала меня бутербродами и чаем, — моя студенческая жизнь сытостью не отличалась.
Мы болтали о том, о сем, о генетике и экзистенциализме, о новых фильмах и книгах, потом начинали, как дети, шалить, валять дурака, в шутку боролись. Я частенько опрокидывал ее на кровать, мы то смеялись, то затихали. Галя не слишком противилась, я не слишком настаивал, ни до чего серьезного дело не доходило. Галя была положительная девушка, честная и умная, с ней нельзя было просто так, я это чувствовал и не переступал черту, все откладывал, мне и так было хорошо, тем более, что я был влюблен не в нее одну, каюсь.
Время шло и — работало не на меня.
На горизонте появился Виктор. Высокий кудрявый аспирант, он запросто заходил к Гале (жил в соседнем корпусе) и не только стал нарушать мой привычный ритуал и поедать часть «моих» бутербродов, но восторженно не сводил с нее глаз и явно питал весьма основательные намерения. А что Галя? Она благосклонно приняла его в «компанию», поддерживала вежливую и ровную атмосферу, предоставляя нам решать — кто кого пересидит. Легко сказать! Я жил на другом конце города, а этот кудряш был всегда под боком. После одиннадцати мне нельзя было оставаться в общежитии, а ему — можно.
Я понял, что стою на краю. Осознал, что Галя мне дорога и что уступать тому ученому парню не собираюсь. Как я мог быть таким размазней? Трус я, что ли? Галя ко мне привыкла, привязалась, готова полюбить — что ж я медлю — жду, чтобы она сама мне бросилась на шею?
Ее образ стал преследовать меня. Миловидное личико, таящее неожиданную изменчивость — задумчивое, сосредоточенно сдвинутые бровки — она будто собиралась хмуриться и ни с того, ни с сего озарялась удивительной детской улыбкой. Она была смешливой. Голос низкий, словно слегка простуженный, но опять же неожиданный контраст — смех получался звонкий, тоненький.
Итак, в тот раз я отправился к Гале, готовый к решительному шагу. Как нищий студент или неотесанный чурбан, я пришел с голыми руками — ни цветочка, ни пирожного — зато с продуманным намерением. Я присел к столу напротив нее, разговор как-то не клеился, я силился перебороть волнение, молол всякую чепуху, а она, терпеливо слушая меня, вполне по-домашнему принялась вязать. Мелькание спиц буквально загипнотизировало меня, в горле стоял ком, я замолчал. Трус несчастный! — ругал я себя, но ни встать, ни подойти — приклеился к стулу. «Галя, выходи за меня замуж!» репетировал я мысленно, а она продолжала спокойно вязать, цепляя петельки одну за другой.
И тут я придумал. Я повернулся к стене и карандашом медленно вывел на обоях: «Будь моей женой!» Галя с интересом глянула, но ничего не разобрала — была близорукой. А я, оглушенный ударами сердца, все же вздохнул облегченно: вот, я перепрыгнул через Рубикон! Теперь она встанет, прочтет и…
Но она не вставала.
«Что ты там написал?» — спросила.
«А ты подойди, подойди, прочти!» — хрипло вымолвил я.
«Прочти мне ты».
«Нет, ты…»
«Ну как хочешь… я потом».
И опять замелькали спицы. Несколько секунд прошли в полной тишине. Внезапно, сам того не ожидая, я схватил карандаш и стал густо зачеркивать написанное.
«Что ты делаешь? Ты портишь обои. Что с тобой?» — заволновалась Галя. Я перевел все в шутку, заторопился и стал собираться восвояси…
Боже мой, какими только словами я себя не обзывал! Я все провалил. Сдрейфил. Я весь горел от стыда. Не помню — когда и как я потом показывался ей на глаза, но через месяц я был приглашен… на свадьбу!
…Как сейчас, вижу такую сцену. Галя, Виктор и гости танцуют в холле девятого этажа общежития. Я, хорошенько подвыпивший, в состоянии какой-то горькой прострации выхожу на балкон, смотрю вниз — там на площадке маленькие человечки играют в волейбол. Уже смеркалось. Я перелез на ту сторону балкона, повис на руках. Никакого страха. Только жалко себя.
Слава богу, никто не заметил — спустя несколько секунд я подтянулся обратно…
Кажется, даже потанцевал с невестой с видом несчастного и благородного рыцаря. Но наутро, проснувшись, я похолодел от ужаса, вспомнив себя, висящем на балконе девятого этажа. До сих пор нехорошо…
…Но вот прошли годы и годы, и меня однажды осенило: никаким я не был трусом тогда. Просто не догадывался, что на самом деле не хотел того, что собирался сделать.
А если б прочла она ту надпись на стене?
Не знаю. Знала — судьба…
Кирилл Ковальджи — поэт, прозаик, критик, переводчик. Родился в Бессарабии в 1930 году. Член Союза писателей Москвы, редактор сетевого журнала «Пролог». Автор многочисленных книг стихов и прозы. Выпустил сборники стихов: «Испытание» (1955), «Голоса» (1972), «После полудня» (1981), «Избранная лирика» (2007) и другие. Автор романа «Лиманские истории» (1970). Живет в Москве.