Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2009
Год 2009-й останется черным годом русской поэзии. В этот год на земле стало меньше не одним и даже не двумя поэтами. Открыл этот скорбный список Валерий Прокошин — наименее известный среди именитых. Затем последовали израильский поэт Михаил Генделев, живший в последнее время в Германии метаметафорист Алексей Парщиков, эмигрант со стажем, бывший питерец Лев Лосев, один из основателей «Лианозовской школы» москвич Всеволод Некрасов, давно уже эмигрировавший в США легендарный поэт-фронтовик Александр Межиров, бывший премьер Крыма поэт Евгений Сабуров… Поэты разных поколений, разных школ, разных судеб. Всех их соединил 2009-й — черный год русской поэзии.
Валерий Прокошин — отныне имя на литературной карте России. Он состоялся как большой русский поэт. Чего ему это стоило — знает лишь он один. А я могу лишь попытаться себе представить. Стать большим русским поэтом в России сложнее, чем стать политиком или олигархом. Потому что никакие связи и деньги здесь не помогут. Только талант, сила воли, самоотверженность, уверенность в себе. Поэт в России всегда живет не благодаря, а вопреки — вопреки непониманию родных, вопреки непризнанию литературной элиты, вопреки собственным сомнениям. Непонимание и непризнание — мощный катализатор таланта. Главное, чтобы был талант. А он у Валерия был.
Родился Валерий Прокошин 26 декабря 1959 года в деревне Буда Калужской области. В своей автобиографии он, с присущей ему иронией, рассказывает историю своего рождения и имени. Мать будущего поэта возвращалась от родственников поздним декабрьским вечером. Неожиданно в кабине грузовика начались схватки. Семидесятилетняя деревенская акушерка заявила, что примет роды только, если роженица назовет сына Валерием. Почему именно Валерием, в честь кого? — об этом неведомо. Валерий рассказывал журналистам, что всегда боялся гадалок и ясновидцев. И только один раз, растерявшись и подставив ладонь гадалке, узнал, что долго не проживет… Что за странные старухи и гадалки живут в России?
Как начинались 60-е? В Москве поэты читают стихи у памятника Маяковскому и в Политехническом, по всей стране начинается бардовское движение, все студенты и туристы слушают и поют Визбора, Высоцкого, Окуджаву, походная романтика и костровое братство захлестнули страну, оттепель еще не кончилась, кажется, что ужас войны и лагерей позади, а впереди — одно лишь светлое будущее. Кто родился в этом году? Я воспользовался Интернет-энциклопедией «Википедия» и обнаружил: поэты Сергей Соловьёв, Всеволод Емелин, Алексей Кубрик, Света Литвак, Владимир Берязев, Александр Бубнов, рок-поэт Илья Кормильцев, рок-музыканты Гарик Сукачев и Владимир Шахрин… С Алексеем Кубриком Валерий спустя много лет будет выступать в «Булгаковском Доме». Такой дуэт предложил поэтам я, даже не предполагая, что они одногодки. С легендарным Ильей Кормильцевым Валерий лишь однажды столкнется в Киеве на фестивале «Киевские лавры». Менее чем через год Кормильцев скоропостижно скончается в Лондоне. Все эти люди родились в разных городах, и судьбы их сложились очень по-разному. Те, кто переехал в Москву, добились признания в профессиональной среде. Те, для кого Москва была транзитом, тоже добились признания, но их имена не так хорошо знакомы на слух. А тех, кто Москвой никогда не бредил, как Прокошин, в этой самой «Википедии» и вовсе нет. Выводы очевидны. Но старт для всех был один — тогда, в 59-м…
В 2005-м году Валерий напишет поэму «Выпускной-77» о судьбе своих сверстников-одноклассников:
мне приснилась моя первая учительница
лидия сергеевна дъячкова
она лежала на деревянном крыльце одноэтажной школы
молодая голая рыжеволосая
среди махровых астр и кровавых георгинов
широко раскинув загорелые ноги
прижимая к груди классный журнал
и улыбалась нам и улыбалась нам и улыбалась
мои будущие одноклассники
по очереди подходили к ней
и сложив перед лицом руки лодочкой
наподобие китайцев или японцев
кланялись и оттолкнувшись от земли
доверчиво ныряли в гладко выбритое чрево
своей первой учительницы л.с.д.
За этим вроде бы эротическим зачином следует перечисление страшных судеб одноклассников, большинство из которых спилось и погибло. О ком-то он рассказывает подробно, вспоминая первые поцелуи и то, как стал мужчиной, о ком-то коротко, будто телеграфирует неизвестному адресату:
Зина Шведова — спилась и умерла в 38
Тимоха Ганин — спился и умер
Олечка Зайченко — спилась и умерла
Саша Никитин — спился и умер
И только об одном человеке из перечисленных не болит душа:
Максим Коробейников — в 39
неожиданно стал священником
когда год назад мы с ним встретились
я назвал его по привычке максом
отец максим строго поправил он
и привычно перекрестился
Вот она — неглянцевая, нерусофильская, неприкрытая, а самая что ни на есть земная, кровная жизнь русской провинции и судьба поколения 59-го года. Простых людей, работяг, тех, кто окружает нас всю нашу жизнь, кто работает, пашет, воюет, любит, рожает для того, чтобы государство можно было назвать государством, чтобы у него был ВВП, чтобы писатели могли писать свои книжки для «белых воротничков» в дорогих авто, чтобы олигархи могли покупать футбольные команды и яхты, чтобы столица блестела золотом, а военные потрясали воображение иностранцев новыми станками, приспособленными убивать людей целыми континентами… Их же много, работяг, всегда думала власть, неважно, что они спиваются домами и деревнями, нарожают еще. Не были они на месте Валеры, когда оглянешься кругом, а поколения-то твоего уже и нет, все — в земле. В постскриптуме Валерий напишет:
в прошлом году на встречу выпускников
из нашего класса не пришел ни один человек
потерянное поколение
из которого почти никто не выжил
кроме меня
но я не хочу просыпаться
Детство Валерия Прокошина было бедным, жили вначале с мамой в полуподвальной комнатенке женского общежития, потом родителям дали комнату в фабричном бараке. В память мальчика врезались постоянные драки, вечная нищета, беспробудное пьянство барачных семей. От барачного детства остались тяжелые воспоминания, которые не сразу облеклись в стихи:
Я родился в фабричном бараке и жил в нем, как свечка сгорая,
Освещая собою подвалы, углы, чердаки, пустыри.
И кого-то любил, не боясь, ничего еще не понимая,
Только чувствуя, как теплый пепел любви оседает внутри.
Я крещен на дому у священника, возле церковных развалин,
В городке, где единственной меккою водочный был магазин.
Ни латыш, ни узбек, ни цыган, ни мордвин, ни еврей, ни татарин,
А обычный советский пацан — алкаша и уборщицы сын…
Первое стихотворение Валерий написал в тринадцать с половиной лет под впечатлением от только что прочитанной книги о войне. А читал он очень много, сбегал в волшебный мир книг от убогой барачной действительности. В одном из интервью он рассказывал: «Книги я тогда читал запоем, без разбора. Меня в библиотеке однажды даже попросили дневник принести, чтобы убедиться, что я не только читаю, но еще и учусь». Первым поэтом, оказавшим на Прокошина большое влияние, был Сергей Есенин, книгу которого принес отец. До 16 лет он сочинял стихи от случая к случаю, не придавая этому особого значения. Перед уходом в армию сжег все свои стихи, написанные к тому времени.
И все же память сохраняет не только темное прошлое. Все те крупицы радости, потрясения, удивления и любви, которые выпадают нам в детстве, поэт превращает в стихи:
Брошусь в майскую пену
Сада и, как назло,
Встречу девочку Лену
Вместе с Гришкой-трепло.
И, обидой морозной
Захлебнувшись всерьез,
Побегу сквозь колхозный
Сад, ослепший от слез.
Пролечу мимо детства
Пестрой тенью скворца,
С разорвавшимся сердцем
Семилетний пацан.
Мама с полною крынкой
Встретит возле крыльца:
— Что случилось, кровинка,
На тебе нет лица?
И разломится утро
Половинками дня.
— Мама, Ленка-лахудра
Разлюбила меня!
— Дурачок, разве кроме
Ленки нету девчат…
И сметаной накормит,
Добродушно ворча.
Смажет ссадину йодом
Чуть повыше локтя.
И покажется медом
Жизнь земная моя.
Валерий окончил Ермолинское ПТУ, получил специальность электрика. И это — единственное его образование, о чем я узнал с большим изумлением. На выпускника ПТУ не был он похож ни секунды. Правду говорят, что человека делает не образование, а сила духа. Другое дело, что силы такой не у каждого сыщешь, образование-то получить, пожалуй, полегче. Валера выковал себя сам, правда, всегда упоминал, что обязан еще двум людям: поэту Виктору Жигареву и художнице Людмиле Киселевой. А на его рабочем столе после похорон я обнаружил самые свежие, видимо, взятые в библиотеке перед тем, как лечь в последний раз в больницу, номера журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» за декабрь 2008-го… В этом, последнем для него, «Октябре» была и моя статья о Волошинской премии, финалистом которой он стал, с цитатой из его стихотворения. За современной литературой он внимательно следил не только по Интернету, сам признавался мне, что Интернет у него слабый, знаю, что на подписку денег у него тем более не было, вот и брал журналы в библиотеке.
О существовании в России города Ермолино я, признаюсь, узнал только в связи с кончиной Валеры. А он, как говорят друзья, считал себя «ермолинским», завещал похоронить себя в этом городе. Валерий попробовал себя в разных профессиях: от электрика и кочегара до редактора местного телевидения и сотрудника центра социальной помощи семье и детям. В начале 90-х Прокошин выпустил две тоненькие книжечки стихов: «Поводырь души» (М., 1990) и «Боровск. Провинция» (Калуга, 1992). Ко времени выхода первой книги (когда появилась такая возможность — издавать стихи без цензуры, но за счет автора) в издательстве московского пединститута «Прометей» — автору уже исполнилось тридцать лет. Есть уже одобрение друзей по поэтическому цеху в Обнинске и Боровске, есть опыт литстудий, но как поэт Прокошин еще только формируется. Первая книга фиксирует это формирование. Однако уже в первой книге с глубоким личным соучастием зазвучала тема провинции. Провинции — не по километражу от столицы, а по состоянию души: «Провинция. / Свечи огарок. / Тяжелый снег, деревьев тени…» — так начинается книга.
На лугу еще некошеном,
Где цветам цвести невмочь,
Лошади качают мордами
И раскачивают ночь.
И качаются над травами
Дерева, встав на мыски,
Запрокинув ветви старые
От немыслимой тоски.
…………………………….
…Лишь позвякивая мокрыми
Бубенцами что есть сил,
Лошади качают мордами
И раскачивают мир.
Это стихотворение «Лошади» — из первой книги Прокошина. Певучее и неохватное, оно еще страдает неточными рифмами, но замах у автора — нешуточный. Лошади у него раскачивают мир — вон куда загнул!
И здесь же — совсем по-европейски написанные стихи о несчастной или несчастливой любви и любимой дочке:
А перед сном меня целует дочка.
И поцелуи влажные, как сети,
и пахнут морем —
это примешались дневные слезы.
Женщина, которую люблю,
ото всех скрывая до сих пор,
вышла замуж за моего друга.
Я стоял беззащитным на черной земле
и плакал, как в детстве.
Укрой меня, полночь, широким крылом!..
Кажется, сам Лорка заговорил в калужской глуши голосом Прокошина. Но, увы, поэтическое развитие Валерия пошло не в этом русле. Хотя — почему «увы»? Возможно, сам того не желая, Прокошин стал настоящим певцом современной русской провинции. Он по-настоящему мучился ею и любил ее. На словах русскую провинцию любили многие. Но так мало у русской провинции было больших поэтов. Прокошин, мне кажется, — один из них. У него нет есенинского надрыва и церковного звона — какие церкви в советской России? — в основном разрушенные. Нет былой деревенской удали. Он сам — потомок крестьян, ставших «городскими», «фабричными» по советскому призыву, удаль нынче барачная, не развернешься, как в старину. Нет у него и просторных далей Рубцова — калужская провинция разве что лесами кое-где поросла. А поездил Валерий в своей жизни немного — разве что служил в Германии, а потом все вокруг да около Калуги. Иные города и поездки по пальцам посчитать. В Москву не рвался, разве что печататься. Даже перебравшись в Обнинск — крупный наукоград — не сильно-то его полюбил, работать все равно ездил в родное Ермолино и любимый Боровск. Туда, где жила душа.
Утро дремлет в молочной пенке.
Я опять просыпаюсь вдруг —
Громче всех у соседа Генки
Красно-черный орет петух.
………………………………….
Облака бороздят просторы,
Как ничейные корабли.
И почти до небес — заборы
Проросли из сухой земли.
Но заборы насквозь проточены,
Приглядишься, а там, внутри:
Одуванчиковые обочины,
Лопушиные пустыри…
День сверкнул, как одно мгновение,
Но осталось в глазах — до слез:
Муравьиное население
И полки золотых стрекоз.
Это стихотворение — из второй книги Прокошина.
В этой же, второй, книжке появится и стихотворение, ставшее его «визитной карточкой»:
Провинция — убогие места,
Тысячелетье варварства и чуда.
— Кто здесь живет?
— Наверное, Иуда.
Сады… церквушка… кладбище… верста.
Провинция — библейские места,
Здесь век пройдет, пока воскреснет слово.
Сады… церквушка… кладбище… Голгофа.
— Кого распяли?
— Кажется, Христа.
Это стихотворение ему до такой степени вскорости надоест, что, рассказывая о том, как его принимали в Союз писателей, он напишет: «я для начала почитал немного из своего провинциального цикла, типа: «Провинция — библейские места…» Но потом мне, честно говоря, стало как-то скучно. Ведь за два дня семинара мне столько раз пришлось услышать от руководителей слова: Русь, русский, россияне, сколько я не услышал за весь прошедший год…» Валера предложил прочитать им свои стихи про наркоманов, зеков и гомосексуалистов, за что был выпровожден с семинара. В итоге в Союз его все-таки приняли — за талант. Мол, пусть лучше будет у нас, глядишь, со временем обломается.
Не обломался. С одной стороны — несомненно, глубинный, русский талант, с другой — Прокошин не укладывался и не хотел укладываться в рамки поэта-почвенника, подкраивать свои стихи под «русские стандарты» патриотов, понимающих в поэзии меньше, чем в чиновничьей или идеологической борьбе. Его Россия была такой, какой он ее видел и знал — без партийных или эстетических розовых очков.
Третья книга Прокошина «Новая сказка о рыбаке и рыбке» (Обнинск, 1999) была создана совместно с Эльвирой Частиковой и неожиданно получила широкую известность. Книга была задумана как «роман в стихах» — поэтический диалог между лирическими героями Валерия и Эльвиры.
Известность ей принес Интернет, где она была вывешена. Одна немецкая компания обнаружила ее в Сети и решила приобрести для немецких студентов, изучающих русский язык. Узнав, что тираж книги (500 экземпляров) уже разошелся, предложили авторам финансовую помощь для переиздания. Второе издание (Обнинск, 2000) было дополнено новыми стихами, снабжено другими иллюстрациями, и часть тиража уехала в Германию. Планировалось и третье издание книги — с параллельным переводом на немецкий язык. Ее вроде бы даже начали переводить на немецкий, но на том дело и заглохло.
На уроках немецкого старый еврей-педагог
То руками махал, а то вскрикивал раненой птицею.
Мел стучал по доске и никак достучаться не мог
До ребят, откровенно скучавших над книжной страницею.
Даже Катька — директора школы примерная дочь,
Улыбаясь, смотрела, как солнце катилось над крышами…
— Селиверстова, sprechen Sie deutsch? — Я, их шпрехен зи дойтч.
И смеялась глазами бесстыжими.
………………………………………………………
Все уроки немецкого кончились в майскую ночь,
Когда так одуряюще пахли земные растения.
Я у Катьки зачем-то спросил: — А ты шпрехен зи дойтч?
И она улыбнулась растерянно.
Детство Прокошина — хоть и не слишком близкое к войне, но все-таки — послевоенное. Мальчишки повсеместно играли в «войнушку», где «наши» всегда были — советские солдаты, а «враги» — немцы, до самого моего детства в начале 80-х. Это уже следующее поколение станет играть в бандитов и проституток. А мы еще помнили сладкий привкус победы, которую принесли наши деды вместе с наградами и обожженной памятью о войне. И Валера, родившийся через 14 лет после победы, не мог не помнить этот привкус, настоянный на нищете и унижении победителей. После войны довольно долго в школах учили немецкому языку, хотя разгромленная Германия вряд ли могла быть в ближайшее время реальным противником. Какую цель преследовали при этом руководители СССР — трудно теперь сказать. Но этот отпечаток немецкоязычности и немецкоцентричности послевоенного школьного образования пестрит и в стихах Прокошина. И эротический подтекст, свойственный любой ненависти, неразрывно связан с темой сексуального реванша.
Мы легко нарушаем границу обычной любви под воздействием опия.
И в запретном пространстве на глупый вопрос: «Was ist das?»
Я вокруг озираюсь, и вдруг понимаю, что прошлая жизнь — только копия.
Настоящий роман начинается здесь и сейчас.
………………………………………………….
Я — полночный портье: и целуясь с тобой, прижигаю соски сигаретою,
А потом твою плоть обжигает невидимый кнут.
Ты смеешься в ответ — и схожу я с ума, наслаждаясь картиною этою,
Прижимаюсь к тебе и кричу: «Alles!.. Alles, kapytt!»
И когда завершаются все превращения: ну, например, головастика —
В лягушонка, а встреча с Христовой невестою — в стих,
У тебя на плече сквозь наколку креста проступает фашистская свастика,
И ты шепчешь мне на ухо ласково: «Ich liebe dich».
В этих стихах и привет — скандальному фильму «Ночной портье» Лилианы Ковани, и месть за унижения победителей, точнее их детей. Дети выросли, и они тоже хотят реванша за отнятую у них и их отцов победу.
В 90-е годы стихи, взрослые и детские, рассказы и сказки Валерия публиковались в основном в местных изданиях — газетах и альманахах Обнинска, Боровска, Калуги, калужском издательстве «Золотая аллея». И, несмотря на свой природный дар, вполне могло быть, что Валерий навсегда остался бы поэтом калужским или даже обнинским, не появись такое детище технического прогресса, как Интернет. Именно благодаря сети поэту, живущему вне столичных тусовок, удалось донести свое творчество до читателей в самых разных городах и странах. Вначале его оценили сетевые коллеги, затем Прокошина пригласили в редакцию международного литературного журнала «Родомысл» (Москва-Киев-Минск), некоторое время Валерий заведовал отделом поэзии американского журнала «Флорида» (США).
У Валерия росли две дочки. Для них он начал сочинять детские стихи и рассказы. Под псевдонимом Евгений Козинаки опубликовал несколько детских книг, за них получил областную премию имени Валентина Берестова.
В печке, беленной под Пасху,
Угольки разворошу.
Спи, Марина,
Хочешь, сказку
Я сегодня расскажу
Из одной старинной книжки?
…Жили-были по углам
В левом — кошка,
В правом — мышка,
В двух других — секрет от мам.
Ночь свои узоры шила
На квадратиках стекла.
Мышка кошку сторожила,
Кошка мышку стерегла…
Это тоже Прокошин. Писать для детей — редкий талант. У Валерия это получалось. Его детские книжки с прекрасными иллюстрациями постоянного художника-оформителя всех книг Прокошина Вячеслава Черникова расходились бешеными тиражами (например, тираж книги «Во всем виновата Жучка» (Калуга, 1994) — 100 тысяч экземпляров). Всего детских книг вышло у Валерия три. Еще три, подготовленные к печати, выйти не успели.
Валерий пришел в Интернет, насколько я знаю, в самом начале нового века. Первые его Интернет-публикации мы встречаем в 2001-м году. Одна из первых — поэма «Кокаиновый Каин», вызвавшая множество споров о допустимых границах морального и аморального в поэзии.
Кокаиновый мальчик по имени Каин —
Житель Богом забытых российских окраин
Соблазняет меня, в ангелочка играя,
Адской смесью, вчера принесенной из рая.
Кокаиновый мальчик по имени Каин,
Улыбаясь, провел меня между развалин
Монастырских — к заросшему хмелем откосу
И отсыпал в ладонь мою первую дозу…
На мой взгляд, Валерий попытался поднять проблему наркомании в русской провинции доступными ему средствами. Эта проблема пришла в Россию еще в 90-е, но к началу третьего тысячелетия опасность вырождения населения, особенно в провинции, из-за употребления наркотиков стала острейшей.
Сучий век разменял мою жизнь по рублю,
Затянув наркотической стужей петлю —
Я никак эту Чашу до дна не допью.
Вот и падший посыльный вернулся к нулю:
— Эй, обиженный ангел, что нынче в меню?
— Конопля… конопля… конопля, мать твою!
Если поэзия еще может на кого-то воздействовать, то эта поэма — самое действенное средство от наркомании. Кажется, автор сам прошел через все ужасы болезни и ломки, чтобы рассказать об этом тем, кто стоит на грани.
В 2001-м же в Интернет-журнале «Русский переплет» публикуется цикл стихотворений Прокошина «Русское кладбище», состоящий из 13 стихотворений. Тема цикла — страшное советское прошлое: расстрел царской семьи, людоедство во время голода на Украине, ГУЛАГ, посвящения погибшим и рано ушедшим Н. Гумилёву, С. Есенину, Б. Пильняку, О. Мандельштаму, М. Цветаевой, Б. Пастернаку… Два самых страшных стихотворения цикла — «Людоеды» и «Ангельский барак».
…Тридцать третий год, библейский.
Холод. Голод. Мертвецы.
А в селе пируют зверски
Красной Армии бойцы.
Двадцать пять красноармейцев
Съели заживо младенцев.
Комиссар, другим под стать,
Доедает чью-то мать.
Сдвинув на ухо пилотку,
Повар-дед развел костер:
Он из братьев и сестер
Варит вкусную похлебку.
Нет ни черта и ни Бога…
Писал ли кто-нибудь стихи об этом голоде? Я не припомню. От стихов Прокошина — мороз по коже. Можно ли писать об этом? Можно и нужно! Так же, как о концлагерях, о газовых камерах, о Бабьем Яре. Чтобы мы не забывали, каким еще бывает в лихие времена — времена без Бога — человечество… А то, что стихотворение написано в ритме и манере «Василия Теркина», видимо, призвано подчеркнуть, что это могли быть те же самые солдаты. Ведь и в истории Великой Отечественной нет-нет да и всплывало то же самое людоедство…
В стихотворении «Ангельский барак» с эпиграфом из Маяковского «…люблю смотреть, как умирают дети» Прокошин рассматривает тему того, как поэзия может влиять на неокрепшие умы, опять же — во времена без Бога.
Всю ночь горят прожектор и луна,
И завывают ветер и собака.
Среди снегов затеряна одна
Страница зла — из детского барака.
……………………………………..
Вдоль нар бредет, не торопясь, как в лес,
Охотник, заклейменный словом «зона»,
Он держит автомат наперевес
И целится в детей заворожено.
Солдат играет в страшную игру,
Склоняясь над ребенком низко-низко…
И не проснется завтра поутру
Вон тот кудрявый мальчик из Симбирска.
Душа взлетит. И кто-то босиком
Прошлепает, быть может, ангел падший.
Овчарка кровь подлижет языком,
Густую кровь, как будто день вчерашний.
Солдат лицом уткнется в морду пса,
Наплачется… И вскрикнет на рассвете:
— Будь проклят тот поэт, что написал
«…люблю смотреть, как умирают дети»!
Я не знаю, имел ли место такой случай в действительности или это поэтическое допущение автора. В разрезе поднятой темы — об ответственности поэта за свои слова — это допущение приемлемо. И такая история вполне могла бы произойти в каком-нибудь глухом углу ГУЛАГа. Какова она — жизнь без Бога, без морали, без Высшего Суда, когда все дозволено и никто ни за что не несет ответственности? — об этом пишет Прокошин. Получается страшно. Но действительность, как известно, всегда страшнее любых слов. И поэзия может служить предостережением будущему. Если кто-то еще сможет ее услышать.
В начале нового века поэзия и короткая проза Валерия Прокошина получает признание и в печатных журналах. Основными изданиями, публикующими его произведения, становятся «Родомысл» (Москва-Киев-Минск), «Футурум АРТ» (Москва), «Дети Ра» (Москва) и «Крещатик» (Германия).
2006-й год для Валерия Прокошина ознаменовался несколькими большими творческими удачами и поездками. В середине апреля Валерий выступает в Москве в литературном салоне «Булгаковский Дом». После вечера он дарит мне рукопись своей будущей книги. Эту рукопись я буквально проглотил за выходные, поскольку в таком количестве Прокошина никогда раньше не читал. А уже в конце месяца петербургский издатель Александр Житинский, с которым Валерий некоторое время вел переговоры об издании этой книги, сообщает ему, что книга «Между Пушкиным и Бродским» может выйти в середине лета.
Одновременно организатор международного поэтического фестиваля «Киевские лавры» Александр Кабанов пригласил его принять участие в самом первом фестивале. В напоенном цветением каштанов майском Киеве Валерий знакомится со многими современными поэтами, которых до этого знал лишь заочно. Затем в конце июня я пригласил его на Цветаевский фестиваль поэзии в г. Александрове Владимирской области.
Казалось, что, хоть и с некоторым запозданием, все только начинается…
…А в июле 2006-го Валерий сообщает мне, что у него нашли «злокачественную опухоль в легком», что он начал проходить курс облучения, который может продлиться до начала сентября. Что будет дальше — никто не знает. Рушатся намеченные планы провести презентацию книги в Коктебеле на Международном литературном фестивале им. М. А. Волошина.
В конце августа в Петербурге, наконец, выходит книга «Между Пушкиным и Бродским» — первое избранное Валерия. Выходит в престижной серии «Созвездие: классики и современники» в знаковом для многих издательстве Александра Житинского «Геликон плюс» с предисловием издателя. Это уже не провинциальная книга, хотя тираж ее заметно меньше трех предыдущих. Но и ситуация с тех пор сильно изменилась — поэзия окончательно ушла в Интернет, печатные книги коллекционируют теперь только авторы и их родственники, критики и сумасшедшие, книгораспространение окончательно отвернулось от поэтической продукции. Первая часть тиража книги приехала на Волошинский фестиваль в сентябре 2006-го, увы, без автора. Правда, потом Валерий все-таки нашел в себе силы представить книгу в Москве и Петербурге.
В этой книге мы впервые увидели не просто талантливого автора из провинции, каковым его в основном и знали. Эта книга открыла нам большого и глубокого русского поэта. Александр Житинский в своем предисловии пишет, что «в пору рассвета русской поэзии советского периода автору было бы уготовано почетное место» в ряду таких поэтов, как Твардовский или Рубцов. С этим трудно не согласиться, хотя не стоит забывать, что наряду с чистой лирикой у Валерия немало жестких стихотворений. Прокошин — очень нелицеприятный поэт. Он писал о том, о чем вообще было не принято говорить вслух, был принципиально неполиткорректен — таких не любят ни в каком лагере, их боятся и ненавидят.
чтоб каждая тварь свою жизнь начинала с нуля:
с затрещины Бога, с падения яблока в руки,
изгнания, с крика «земля!», с непотребного бля,
с Москвы, Риги, Тмутаракани, Парижа, Калуги,
оргазма, с больничной палаты, тюремного ша,
с дороги, которая к вечному Риму, вестимо,
…………………………………………………
с отца Никодима, что жизнь положил на алтарь
под Боровском, с тайной вечери, распятия или…
чтоб каждая тварь, чтобы каждую божию тварь
любили, любили, любилилюбилилюбили
Это стихотворение открывает самую главную книгу Валерия Прокошина — «Между Пушкиным и Бродским». Автор сам определил себя где-то между двумя этими поэтами — и это как раз тот диапазон, в котором себе можно позволить все или почти все. Прокошин не ставит себя в один ряд с ними, а констатирует безграничные возможности поэтического мышления — от традиционной русской напевной сказовости до техногенного лексического бреда современного города. Сам Прокошин умудряется из любого материала делать стихи. «…единственное, что вам нужно делать — это писать и писать», — пишет ему в дружеском послании, включенном в книгу, парижский затворник и блистательный прозаик Дмитрий Савицкий.
Ты вспоминаешь райский сад, а я туда забыл дорогу.
Какая разница: в какой империи молиться Богу,
Какой показывать рукой на Иерусалим, какая
Мне разница. Я здесь живу, из тени в свет перелетая.
…………………………………………………………..
Ты шепчешь: я тебя люблю. Но смотришь с завистью налево.
Какая разница, с какой спать женщиной: все бабы — Евы.
Какая разница, с какой восточной хитростью Китая,
Допустим, ты изменишь мне, из тени в тень перелетая.
Ты все еще живешь в раю, а я разочарован тайной.
Какая разница, с какой церковной маковки сусальной
Мне шестикрылый Серафим помашет крыльями, взлетая…
Где русский журавлиный клин, где ангелов святая стая —
Какая разница, какая…
Местами лиричный до слез, местами — прямолинейный и грубоватый, местами — вдохновенный и метафоричный, он прошел свой путь творческого становления — от музыки поэзии Серебряного века через нищенскую убогую советскую действительность к свободе, которую дают только Бог и Интернет. Валерий Прокошин неожиданно для всех стал смотрителем нашей эпохи. Он смотрел на нас из своего провинциального Обнинска и видел куда больше, чем отражалось в его глазах.
Паустовский пишет: в Тарусе рай —
снегири на яблонях, словно шрифель,
а когда идешь в дровяной сарай,
снег, исписанный воробьиным шрифтом.
Все крыльцо — в синицах, в щеглах — окно,
на страницах крыши — ворон помарки.
Время движется, как в немом кино,
под стихи какого-нибудь Петрарки.
Приезжай из горьких своих столиц,
чтоб увидеть в подлиннике Россию.
Я вчера приручил трех певчих птиц —
Ариадну, Анну, Анастасию.
Эта книга Валерия Прокошина для меня — одна из самых ярких, самых важных поэтических книг последнего времени. Его поколение, поколение 80-х, вошло в литературу в тех же 80-90-х, забило свои колышки на литературной меже, потеснив шестидесятников, подвинув семидесятников. А его 80-е и 90-е прожиты вне победного шествия удачливых коллег, оккупировавших столицу. Он болел за страну и выживал вместе со страной в эти десятилетия там, где родился, где жила его семья и друзья. Это дало ему опыт, которого лишены его ровесники. И этот опыт — в его стихах:
Заучив расписание вместе с разлукою,
Сяду в поезд, не ведая, что под Калугою
Вдруг нахлынет чужая, холодная древняя
Ностальгия по имени Анна Андреевна.
И воскреснут над умершим, мартовским снегом
Имена обожженных Серебряным веком.
И почудится: время чужими страницами
Шелестит, словно ночь — перелетными птицами…
Отношения Прокошина с Калугой требуют особого разговора.
Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой.
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.
Сколько славных имен в эту глушь полегло…
Вообще Калуга поминается поэтом многажды и на разные лады. Наверно, ни один поэт не писал о ней так много, так прочувствованно, так горько и хорошо. И когда-нибудь, мне кажется, в Калуге просто обязаны будут поставить памятник поэту Прокошину. Калуга для Прокошина — мини-столица, холодная и равнодушная, которой он все время противопоставляет провинциальный уклад, точнее даже будет сказать — свой лад, свою музыку.
К столицам же вообще Прокошин относится подозрительно:
Москва — ненадежное русское место
Для жизни счастливой…
или вот еще:
Я в Киеве мельком. А что здесь делать долго?
Скорее уж Прокошин навсегда останется жителем своего Обнинска, потому что не видит смысла в перемене мест:
Отсюда уезжать — какой корысти ради,
Сжимая чернозем в отравленной горсти?
В Венеции — чума, блокада — в Ленинграде,
И Бог глядит в глаза — и глаз не отвести.
И в то же время… Многие либералы в 90-е любили словосочетание «эта страна», «в этой стране», как будто это была не их страна, а чья-то чужая. Они, подразумевая с одной стороны советское прошлое, с другой неплохо устроились — кто у новых кормушек в «этой стране», кто у кормушек на других побережьях. Валера никогда не относился к этому сорту людей. Но неожиданно и у него мы встречаем полные отчаяния и горечи стихи:
Холодно в доме и так одиноко,
Даже душа позабыла про Бога.
В дальнем углу еле тлеет лампадка,
Словно Россия в период упадка.
Свет погашу и задую свечу —
В этой стране умирать не хочу.
…………………………………….
Трижды спроси, и в попытке ответа
Я отрекусь от нее до рассвета
Трижды, как Петр. Даже с пулею в сердце
Я не сумею в России согреться.
И на прощанье шепну палачу:
— В этой… стране умирать… не хочу.
Только в полном отчаянии можно было написать такие стихи. Видимо, и у него личная чаша терпения иногда переполнялась. Но он все равно остался верен себе. И сам же себя утешал:
…Мне с печалью земной не сладить,
Но на краешке бытия
Бог одною рукою гладит
Человека и муравья.
И с безумною жизнью споря,
В роще щелкают соловьи.
Я давно бы умер от горя
Без твоей неземной любви.
Прокошин поражает не только пронзительностью поэта, чувствующего голос русской провинции, но и откровенностью эротического высказывания, балансирующего на грани «пост-классического» или «высокого» порно, как он сам это определяет:
А у нас тут 100-процентная зима —
Чистый хлопок, шелкография и гжель.
Ты сама сказала мне, что ты сама
Мне постелишь по-восточному постель.
Это ложе, эта лажа, эта ложь
Азиатская — ни сердцу, ни уму,
Потому что за окном сегодня сплошь
Площадь Ленина и памятник ему.
………………………………………
Что Госстрах нам в эту ночь или Минздрав.
В ожидании весеннего дождя
Мы сплетаемся корнями диких трав
На глазах окаменевшего вождя.
Пусть он смотрит сквозь проталину стекла,
Как мы любим до безумия в крови,
Как империя мистического зла
Превращается в империю любви.
Видимо, вот это самое превращение «империи мистического зла» в «империю любви» — и есть главное в эротических стихах Прокошина. Как известно, в советское время даже секс был актом сопротивления. После постреволюционного сексуального безумия чуждый эротике Сталин и в этом вопросе закрутил гайки до упора. Секс вычеркнули из общественной и частной жизни страны. Официально при Сталине и его преемниках секса в СССР действительно не было. Историю же сексуального сопротивления советской власти еще только предстоит написать.
Но не только сопротивлением продиктованы эротические строки Прокошина.
Выйти из дома, пройти мимо старой котельной,
Школы, церквушки — и дальше, такая идея.
И заблудиться — и выйти на берег кисельный,
Господи, где я?
Вечер — на вдохе — густой, словно каша из гречки,
Сотни июльских мурашек промчались по коже:
Девушка с парнем лениво выходят из речки —
Голые, Боже!
Медленный танец и ангельский звук песнопений,
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней… почему он встает на колени…
Что это с ними?
Мне этот мир недоступен… отравленный воздух —
Выдох… вжимаюсь всем телом в березу, как дятел.
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я — наблюдатель.
— Кто это там, в голубом полумраке прищура
Целится взглядом безумным, как камень в полете?
— Тише. Смотри, этот мальчик похож на амура,
Только из плоти.
Может ли певец провинции быть столь эротичным? Мне кажется, Валерий вполне мог состояться и как собственно эротический поэт. В этом очень тонком, балансирующем на грани, жанре в русской поэзии было немного удач. Стихи Прокошина — одни из них.
Сны размалеваны страшными красками —
Крымско-татарскими, крымско-татарскими…
Ночь пробежала волчонком ошпаренным,
Ты изменяешь мне с крымским татарином.
Горькой полынью — а что ты хотела —
Пахнет твое обнаженное тело.
Соль на губах, на сосках, и в промежности —
Солоно… Я умираю от нежности…
Тема Крыма — еще одна любимая тема Прокошина. Хотя сам он, насколько мне известно, в Крыму ни разу не был. Но его «крымские» стихи — одни из лучших стихов этой тематики, которые мне доводилось читать. Многие из них (в том числе и это, одно из лучших в его наследии) Валерий когда-то прислал на Международный литературный Волошинский конкурс:
Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
Снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет,
Если солнце — в море, а рама — в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский,
Воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий.
Так бывает ранней весной обычно,
Если акт любви перешел в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем,
Обжигая горло горячим чаем —
С лунной долькой марта, под крики чаек!
О, как горько плачут земные птицы
Над любым кусочком небесной пиццы.
Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были,
Только вы об этом забыли или…
Нас еще при Чехове здесь убили.
Не кричи по ихнему, что за глюки
На краю отлива, в краю разлуки.
На фига нам нужен их шестирукий.
На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.
………………………………………………
Но не было бы поэта Прокошина без его экстремального новояза, когда в ход идут привычные в обыденном разговоре Интернет-термины, которыми прочие поэты в литературной речи брезгуют:
Я сам себе юзер в безмолвном раю,
И часто не ведаю, что говорю,
Когда повторяю: Аз Буки…
Прости меня, Господи, правда, прости
За трафик полночный, за мышку в горсти,
За черную кошку в гестбуке.
Поэма «Мать-и-матрица», вошедшая в книгу, — одно из первых на русском языке поэтических произведений об Интернете и, на мой взгляд, — лучшее. В Интернете же впервые и опубликованная, эта поэма до сих пор вызывает бурные споры самых разных читателей — от Израиля до Америки, а некоторыми давно уже признана классикой. Но факт остается фактом — благодаря Прокошину теперь в русской литературе Интернет стал частью поэтической мифологии.
В январе снег подсел на иголки
Пьяных елок. Послушай, админ,
Как поют подмосковные волки,
Запивая луны анальгин.
А в провинции люди уходят
Кто — в религию, кто — в Интернет.
Редька в поле и хрен в огороде —
Ничего здесь хорошего нет…
Интернет стал для Прокошина и спасением от провинциальной тоски, и выходом к читателям. Наверно, именно поэтому он говорит этой неодушевленной ноосфере: «Я твое оправданье на Страшном Суде…»:
Мать-и-матрица, вспомни меня, пожалей,
Я давно одинок, неужели не видишь?
Мать-и-матрица, я — плоть от плоти твоей:
Виртуальный ребенок, последыш, подкидыш.
В 2005-м году, после всеобщего исхода поэтов с сайта «Стихи.ру», где у Валерия была авторская страница, он завел ЖЖ — блог (дневник) в «Живом Журнале». Друзей у него там до конца жизни было немного, всего-то человек 70, но это были его настоящие читатели. Свой блог Валерий назвал «Из России с печалью». В качестве юзерпика разместил фотографию одинокого, грустного воробья, а эпиграфом взял строчки из своего стихотворения: «А в России пусть страдают от любви / от любви неразделенной воробьи». Именно через ЖЖ заводились дружбы, договаривались о выступлениях, публикациях. Там можно было размещать не только стихи, рассказы, но и мысли по случаю, бытовые заметки, фотографии. ЖЖ, как и Интернет в целом, сыграл неоценимую роль для русской литературы. Когда-нибудь об этом будут писать ученые тома. А пока блог Валерия Прокошина с логином val-prok доступен всем желающим в сети. Последняя запись в нем датирована 29 декабря 2008 года. Это фотография Боровска под названием «город детства», обработанная в фотошопе. Фотографий у него в ЖЖ в последнее время было немало — он живо интересовался разными программами по обработке цифровых фотографий и экспериментировал как умел.
В одной из своих последних записей он рассказывает такую историю:
«…Помнится, когда Ермаков еще возглавлял калужское отделение писателей, а сам союз уже раскололся на две части — старый и новый — товарищи стали подбивать меня на вступление в СП. Мол, пока свой человек стоит у руля, а то когда придет другой, тебя же фиг примут. Ну, я поломался для приличия и стал собирать документы. Рекомендации мне написали Липкин и Лиснянская. Но этот вариант не прошел. Ермаков объяснил, что они из другого союза, а значит, наши противники. Так что бери рекомендации у кого-то другого, типа Ганичева. Я психанул и послал их союз вместе с ними на хер…»
Очень характерная для Валерия реакция — если такие поэты, как Липкин с Лиснянской — противники, то кто же тогда «наши»? Он не умел и не хотел признавать этого искусственного деления на своих и чужих в литературе.
А вот еще один пост (запись) в ЖЖ:
«НАС ДВОЕ, НАС, МОЖЕТ БЫТЬ, БОЛЬШЕ
Недавно прочитал в рецензии на Олега Чухонцева (кажется, в НМ), что им написано всего чуть больше двухсот стихотворений. И на душе немного полегчало. А то ведь думал, что я один такой малопишущий».
В начале 2007 года я завел с Валерой речь о том, что ему пора издать новую книгу в Москве. Как выяснилось, из стихов, не вошедших в «Между Пушкиным и Бродским» и написанных после книги, наберется еще на одну небольшую книжицу. Валерий предполагал, что книгу составит издатель, и прислал мне файлы со стихами. Я начал вести переговоры с потенциальными издателями. Переговоры затянулись, а тут мы с Андреем Новиковым наконец-то созрели до выпуска поэтической серии нашего журнала «Современная поэзия». Предложили Валерию опубликоваться у нас, и он согласился. Весной 2008-го он прислал нам файл с составленной им самим книгой. К сожалению, она так и не успела выйти при его жизни…
Валерий назвал свою последнюю книгу «Ворованный воздух». Этот образ принято ассоциировать с Мандельштамом, хотя использовался он в русской поэзии неоднократно. Для Прокошина «ворованный воздух» был собственной жизнью. Он писал мне: «…название …к Мандельштаму не имеет отношения, потому что у меня ворованный воздух связан с онкологией. Там даже эпиграф к циклу есть «После посещения онкологического центра каждый глоток воздуха стал казаться ворованным».
вот те Бог, он сказал и кивнул то ли вверх, то ли просто вбок
вот порог, он добавил, ступай. И я шагнул за порог
я дышал ворованным воздухом — и надышаться не мог
я не мог говорить — я боялся, что мимо спешащий Бог
попрекнет ворованным воздухом, взятым как будто в долг
что ему все эти тексты, фразы, слова, или даже слог
я боялся Бога — Он был справедлив, но капризен и строг
я молчал все утро, весь день и весь вечер, я падал с ног
и ворованный воздух, сгущаясь, чернел, превращался в смог
Последняя изданная при жизни Валерия книга «Прогулки по Боровску» (совместно с Э. Частиковой) (Боровск, 2008) вышла в начале июня 2008-го. Ее выпустила к 650-летию города Боровска районная администрация. Саму книгу я увидел только после его смерти. Ее подарила мне Эльвира Частикова, Валерин друг и соавтор. Эта книга подвела черту подо всем написанным Прокошиным в разные годы о его любимом городе. Вот как Валера описал в своем ЖЖ презентацию книги:
«Сегодня с Эльвирой Частиковой ездили в Боровск на презентацию нашего совместного сборника стихов. Как я и ожидал, пришло всего пять старушек, которые с удовольствием танцевали под духовой оркестр перед началом вечера. Зато как они аплодировали… А в конце купили вскладчину одну книжечку.
В общем, дело понятное — дачи, огороды»
Таким же неожиданным посмертным подарком стала для меня аудиокнига обнинских поэтов и прозаиков «Узнаю я их по голосам», записанная по инициативе Валерия, которую он надеялся презентовать в марте 2009-го в Обнинске. Мне очень хотелось сохранить голос Валерия, его неповторимое чтение стихов. Я предложил ему летом 2008-го сделать в «Булгаковском Доме» вечер, аудиоверсию которого мы с Лешей Ефимовым записали бы и смогли сделать диск для друзей. Валера ответил: «я читать сейчас совсем не могу, кашель забивает сразу…» Но, видимо, идея с записью ему понравилась, и он реализовал ее в Обнинске.
Валерию всегда было интересно все новое в поэзии. Увлекался он и восточными поэтическими формами, перенесенными на русскую почву — хайку и танкетками.
«Русское хайку — отказ от всех философий, побег либо от себя в природу, либо в себя как можно дальше от природы, мало укорененной в россиянине на глобальном философском уровне. И единственная возможность побыть с собой без свидетелей, уход «я» в точку, обещающую уединение и заканчивающуюся одиночеством», — писала Татьяна Тайганова в предисловии к подборке хайку Валерия Прокошина «Три ада». — «Валерий Прокошин тщательно и очень продуманно выстроил свои три цикла хайку по законам русской драмы. Драматургия «Трех адов» созвучна не только классической триаде Островский-Чехов-Горький, но и едва уловимыми музыкальными соприкосновениями продляет безысходно-трагическое «Быдло» Мусоргского… согласившись взглянуть на мир по-японски, В. Прокошин ни на йоту не изменил русскому содержанию».
* * *
Мы повесили
пододеяльник: ловись
маленький ветер.
* * *
Смотрю на сына —
он так похож на тебя.
Боюсь ударить.
* * *
Как хочется жить…
О, как хочется —
жуть!
Но если хайку у Валерия писались в основном лирические, то в танкетках его переполняло чувство юмора:
* * *
Зачат
из-под палки
* * *
Минздрав
жив курилка
* * *
На Стикс
порыбачить
* * *
Ужин
отдай теще
* * *
Акын
враг танкетки
Валерий даже составил «Золотую коллекцию танкеток», опубликованную в 2006-м году в журнале «Дети Ра».
«Танкетки были всегда. Поэт Алексей Верницкий дал им имя, предложил форму, указал им их место и время. Прямо как бог. Но на земном, то есть, втором уровне. Позаимствовав у азиатов прокрустово ложе твердых форм, Верницкий уложил в него свое детище и отсек все, по его мнению, ненужное. Как первый мужчина, он лишил танкетку девственных знаков препинания, вложил в ее уста сомнительную с божественной точки зрения речь в шесть слогов, запретив использовать в бабьем монологе больше пяти слов…», — писал в предисловии к коллекции Валерий Прокошин.
Однако вскоре Валерий отошел от этого жанра. «Пришло простое понимание, что форма начала вырождаться несколько раньше, чем это было предсказано Верницким… Если первые пару лет сравнивать было не с чем, то теперь этот напряг постоянный с большей частью текстов. И, пожалуй, самое главное: я влез внутрь конструкции… и понял, КАК это делается. И получилось как с сороконожкой, когда она задумалась о своей ходьбе — и не смогла передвигаться», — писал он в комментариях другому танкетчику Александру Корамыслову.
*
Я влюбился в поэзию Валерия Прокошина не сразу, но — почти сразу и навсегда. И, влюбившись сам, старался, чтобы Валеру услышало как можно больше слушателей. Приглашал всегда, когда была такая возможность, на литературные вечера в Москву, на Цветаевский фестиваль в Александров, звал в Коктебель на Волошинский фестиваль, но у Валеры, увы, уже не было сил добраться так далеко. Помню, одна моя знакомая организовывала поездку в Польшу нескольких поэтов и музыкантов. Я позвонил Валере: «Поедешь?» «У меня нет загранпаспорта», — грустно сказал он. И поездка не состоялась.
За свои 49 лет он мало поездил, мало повидал. Свой поэтический мир он взрастил в себе и вокруг себя. И, тем не менее, его поэзия прорастала через клавиатуру компьютера в Интернет и похищала сердца пусть и немногочисленных, но верных читателей.
Не так много признания выпало ему в жизни. Известность у него была в основном — областная, премии — тоже. Справедливости ради надо отметить, что московский авангардный поэтический журнал Евгения Степанова «Футурум АРТ» дважды называл Валерия своим лауреатом по итогам года. Однажды, правда, и мне довелось писать выдвижение Валерия на одну весьма солидную — названную в честь ни в чем не повинного литературного классика — премию. Увы, лауреатом ее стал отъевшийся еще в советское время на казенных харчах стихослагатель. А в первой Волошинской премии Валерий стал финалистом. Незадолго до смерти Валерий писал мне: «Я вот иногда думаю: где бы я был и кто бы меня знал без таких друзей, как ты или Женя Степанов…» Теперь я думаю, что, наверно, мог бы сделать для Валеры куда больше, но эта бесчеловечная московская суета, которая выедает мозг и душу, вечно требует жертв и заставляет какие-то важные дела (это только потом понимаешь, что на самом деле — важнее!) откладывать на потом… Прости меня, Валера!
*
Валерий Прокошин часто писал о рае и ангелах. У начинающих поэтов эти слова теперь считаются штампами (!), за их частое употребление ругают. В наше время эти понятия и, правда, стали общим поэтическим местом. Но не общим местом были они для Валерия, выросшего в эпоху советской «порноклассики», когда полеты ангелов над страной были запрещены, а рай отменен.
Рай похож на гигантский пломбир:
Сколько света кругом, сколько снега!
Ангел кутает плечи в меха.
Я еще не пришел в этот мир,
Но в янтарной горошине века
Спит дитя — негатив человека:
Без души, без судьбы, без греха…
Кажется, что он и вправду что-то провидел там, за облаками, куда не залетали даже космонавты. Слишком уж верится в этот «прокошинский» рай, хочется в него верить.
Валерий всем говорил в последний год, что стихов не пишет. Но на флешке, которая была с ним в больнице, я обнаружил несколько стихотворений, датированных августом и сентябрем 2008 года:
Это было в детстве, я помню, на раз-два-три…
Так мне и надо:
Закрываешь глаза и видишь себя внутри
Райского сада…
……………………………………………….
Смотришь в воду, где плавают рыбы туда-сюда:
Карпы, сазаны…
Закрываешь глаза и видишь внутри себя
Свет несказанный.
Это стихотворение датировано «29.08.08 г.». За пять с небольшим месяцев до смерти. Там же были наброски к новым стихам, которым не суждено было родиться на свет… Он хотел, он пытался писать, но болезнь уничтожала в нем самое главное, ради чего он жил — воздух поэзии…
Думая теперь о Валере, я хочу надеяться, что его стихи ждет гораздо более счастливая судьба, чем выпала на земную долю их автора. И в горестной его поэзии, и в трудной его судьбе я вижу тот самый несказанный свет. Будто перед Господом так и горит его свеча, не сгорая…
Андрей Коровин — поэт. Член редколлегии «Детей Ра». Автор многочисленных публикаций.