Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2009
В ХIХ веке в России, как известно, бытовало устойчивое мнение, что поэт — не просто стихослагатель, но пророк, призванный «глаголом жечь сердца людей». В пользу этой теории говорили стихи К. И. Рылеева, Ф. И. Глинки, М. Ю. Лермонтова и многих других[1]. Безусловно, первым поэтом в России, кто возвел в абсолют мнение о том, что поэт является пророком, был Александр Сергеевич Пушкин. В стихотворении «Подражание Корану» эксплицитно сформулированы представления Пушкина о пророческом даре художника. Поэт-пророк, согласно Пушкину, это человек, который одарен «могучей властью над умами». Как пишет Л. И. Соболева: «Поэту-пророку внятно все — «неба содроганье и «дольной лозы прозябанье», «гром небес» и «жужжанье пчел над розой алой». «Пророк воплощает власть духовную — и противопоставлен власти земной».[2]. Думается, что определение Л. И. Соболевой можно расширить. Поэт-пророк не только «воплощает власть духовную», не только способен к конкретному прорицанию в личной и общественной жизни, он также имеет особое предназначение быть выразителем духовных чаяний народа, обладает нетривиальной способностью выразить своим творчеством время.
Что же такое пророк в представлении Пушкина? В чем его земная функция? Поэт сам дает ответы на эти вопросы. Помимо того, что пророк призван «глаголом жечь сердца людей», он (вспомним «Подражание Корану») не суесловит, говорит о главном — «В паренье дум благочестивых, / Не любит он велеречивых / И слов нескромных и пустых».
Пушкин не идеализирует пророка, замечая, что он не Бог, что ему свойственны человеческие слабости и даже склонность к похвальбе. «С тобою древле, о всесильный, / Могучий состязаться мнил, / Безумной гордостью обильный; / Но ты, господь, его смирил. / Ты рек: я миру жизнь дарую, / Я смертью землю наказую, / На все подъята длань моя. / Я также, рек он, жизнь дарую, / И также смертью наказую: / С тобою, боже, равен я. / Но смолкла похвальба порока / От слова гнева твоего: / Подъемлю солнце я с востока; / С заката подыми его!»
Пророк не ставит себя выше творца — «Творцу молитесь; он могучий: / Он правит ветром; в знойный день / На небо насылает тучи; / Дает земле древесну сень».
При этом Пушкин осознанно ассоциирует себя с пророком, декларирует свою позицию. В стихотворении «Французских рифмачей суровый судия» он обращается к символической (ибо адресат уже в лучшем из миров!) просьбой к знаменитому парижскому пииту и критику ХVII-ХVIII веков, автору книги Art poétique (Поэтическое искусство) Депрео (Никола Буало-Депрео, 1636–1711), которого считает пророком, стать ему «вожатаем».
Прозорливость Пушкина касалась разных тем — и личной жизни, и общественной (вспомним, например, классическое «Клеветникам России»).
…Путь любого человека, тем более поэта, — это подготовка к смерти. Пушкин начал готовиться к своему земному финалу задолго до роковой дуэли 1836 года. Он как бы моделировал свою кончину, отчасти программировал ее, точно играя с судьбой в опасную и фатальную нейролингвистическую игру. Подобными роковыми экспериментами в ХХ-ХХI веках занимались Сергей Есенин и Николай Гумилёв, Марина Цветаева и Николай Рубцов, Виктор Цой и Борис Рыжий… (Об этом см. в наших последующих работах.)
В ранние годы Пушкин пишет стихотворение, которое называется «Моя эпитафия».
Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-Богу, добрый человек.[3]
В дальнейшем поэт постоянно возвращается к теме смерти, которая, образно говоря, гуляет по строкам русского гения.
«…Пускай умру, но пусть умру любя!»; «Умолкну скоро я!»; «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана? / Иль зачем судьбою тайной / Ты на казнь осуждена?»; «Снова тучи надо мною / Собралися в тишине; / Рок завистливой бедою / Угрожает снова мне; «Я говорю: промчатся годы, / И сколько здесь ни видно нас, / Мы все сойдем под вечны своды — / И чей-нибудь уж близок час»; «И где мне смерть пошлет судьбина? / В бою ли, в странствии, в волнах?»
Каждая из приведенных выше строк заслуживает пристального внимания и отдельного разбора. Остановимся кратко лишь на двух последних.
«И где мне смерть пошлет судьбина? / В бою ли, в странствии, в волнах?»
Как видим, поэт предельно точно говорит о своей гипотетической судьбе. И первое предположение — о смерти в бою — сбудется фатально и безнадежно.
Пушкин нередко в своих стихах использовал аллегории — говорил ли он о природе, об осеннем лесе, об осени, о тучах, которые «мчатся и вьются», об убитом богатыре — он говорил о человеке, чаще всего о самом себе. Характерно в этом смысле стихотворение «Ворон к ворону летит».
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?
Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.
Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого
Не убитого, живого.[4]
Кто этот убитый богатырь, который лежит «в чистом поле под ракитой»? Почему Пушкин пишет о нем? Откуда молодая хозяйка знает о причинах его гибели?
Смерть нередко ассоциируется у Пушкина с женщиной. Есть исследователи, которые связывают трагедию поэта с его супругой — Н. Н. Гончаровой. В частности, Александр Федулов разбирает зашифрованные коды стихотворения «Анчар». Он пишет: «9 ноября 1828 г., за 2 — 3 месяца до знакомства с Натальей Николаевной, Пушкин написал (или записал) стихотворение, название которого фонетически полностью входит в фамилию «Гончарова». Это «Анчар». Древо яда.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила.
Кстати, Н. Н. родилась 27 августа 1812 г., на второй день после Бородинского сражения. День гнева. «Анчар» был предупреждением Судьбы.
Я влюблен, я очарован,
Словом, я огончарован.
Даже в этом экспромте Судьба подбрасывает поэту направление звуковых ассоциаций. Но он не понял, что гон данных чар направлен против него, что это не метафора любовного состязания, но символ охоты, где поэт — волк, судьба которого — быть затравленным». [5]
Конечно, это только гипотеза. Но гипотеза, возникшая не на пустом месте. Ранее, в начале двадцатых годов, Пушкин пишет пронзительное стихотворение, в котором во многом предвосхищает свою судьбу (достаточно только заменить обращение…).
Гречанка верная! не плачь, — он пал героем,
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь — не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавый чести путь?
Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,
Супруг тебе простер торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил,
Но знамя черное свободой восшумело.
Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся — и, падши, совершил
Великое, святое дело.[6]
Поэзия Пушкина была устремлена в будущее, он искал и нашел свою коммуникативно-футуристическую стратегию. Его перу принадлежат такие классические строки.
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.[7]
И тем забавнее, что будетляне хотели «бросить Пушкина с парохода современности». Он этого заслуживал меньше всего.
Пророческие советы Пушкин оставил всем творческим людям. Они сфокусированы в сонете «Поэту».
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.[8]
И, конечно, собственную посмертную славу поэт в деталях предсказал в 1926 году в классическом «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».
Exegi monumentum
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тлeнья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью бoжию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приeмли равнодушно
И не оспоривай глупца.[9]
Литература:
1. См. об этом подробнее в: Евгений Степанов, «Поэты-пророки», «Футурум АРТ», № 1, 2001, С. 57—64.
2. Л. И. Соболева, предисловие к книге: Александр Сергеевич Пушкин, Избранные сочинения, М., «Художественная литература», 1990. С. 11.
3. Александр Сергеевич Пушкин, Избранные сочинения, М., «Художественная литература», 1990, С. 59.
4. Там же. С. 330.
5. Александр Федулов, «Футурум АРТ», № 5, 2004. С. 86—87.
6. Александр Сергеевич Пушкин, Избранные сочинения, М., «Художественная литература», 1990, С. 108, 109.
7. Там же. С. 199.
8. Там же. С. 356.
9. Там же. С. 455.
Евгений Степанов — литератор, филолог, издатель. Родился в 1964 году в Москве. Окончил факультет иностранныхязыков Тамбовского педагогического института и аспирантуру МГУ им. М. В. Ломоносова. Кандидат филологическихнаук. Докторант РГГУ, кафедра исторической и сравнительной поэтики историко-филологического факультета.
Публикуется с 1981 года. Печатался в журналах «Вопросы литературы», «Литературная учеба», «Знамя», «Дружба наро-дов», «Юность», «Крещатик», «Волга», в «Литературной газете», а также во многих других изданиях в России и за рубе-жом. Автор трех научных монографий.