Беседа с православным писателем Владимиром Крупиным
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2009
Есть глаза, переходящие в очи. Это — о нем. Синие, не выцветающие, чья небесная густота подчеркивается мягкой сединой бороды и таких же волос, отступающих от высокого лба. Есть лица, переходящие в лики. Пожалуй, это тоже о нем. Я видел подобные на картинах художника Павла Шардакова — в череде русских воинов, готовых постоять, вплоть до самопожертвования, за Святую Русь. Такие лица выковываются не абы как, за их внутренним светом видна долгая и трудная работа, пресекшая когда-то набеги искусов, быть может, даже ограничившая собственную волю, но именно в этом обретшая пружинистую силу.
Недаром один из его сподвижников — Валентин Распутин — однажды обмолвился: «По работам Владимира Крупина когда-нибудь будут судить о температуре жизни в окаянную эпоху конца столетия и о том, как эта температура из физического страдания постепенно переходила в духовное твердение. Творческий опыт В. Крупина в этом смысле уникален: он был решительнее большинства из нас, нет, даже самым решительным».
Остановимся на этом: «… даже самым решительным». Я предвижу, что после публикации беседы с автором «Живой воды», «Спасения погибших», «Крестного хода», «Янки, гоу хом» и «Мы не люди, мы вятские» в редакции могут раздаться недовольные звонки, а могут и прийти письма поддержки и одобрения. Надеюсь, что последних будет больше. Потому что то «духовное твердение», о котором сказал Валентин Распутин, — в Отечестве нашем, увязшем еще со времен Блока «в расхлябанных колеях», — вещество редкое, дающееся, быть может, единицам. А посему привлечет как сторонников, так и противников.
Он всегда был наособицу. Даже в родственном ряду писателей-деревенщиков — Фёдора Абрамова, Василия Белова, Валентина Распутина, Бориса Можаева, Виктора Астафьева. В одночасье вдруг заявил, что светская литература его не интересует и удалился в Троице-Сергиеву Лавру, где преподавал и где у него — келья. Но беседа эта не была келейной — она протекала в конце ноября 2008-го года во время пермского фестиваля памяти Виктора Астафьева, в котором Владимир Крупин принимал самое живейшее участие. Поэтому немудрено, что волны нашего разговора то и дело ударялись о крутой берег этого высокого имени.
— Владимир Николаевич, давайте без обиняков: известно, что однажды Виктор Петрович Астафьев снял со стены своего рабочего кабинета в Красноярске портреты Валентина Распутина и Владимира Крупина. Отчего?
— Я всегда понимал величие литературного дарования Виктора Петровича и значительность его личности. Другое дело, что время, о котором вы вспоминаете, было горячим, даже обжигающим. Я говорю про начало 90-х. Тогда меня резанули астафьевские «Людочка» и «Печальный детектив». Позднее, на пленуме Союза писателей России в Ленинграде, высказался против его романов «Прокляты и убиты» и «Веселый солдат». И не я один. «Веселый солдат» — с моей точки зрения, довольно натуралистичная вещь. К тому же меня покоробило употребление матерных слов…
— Но ведь матерные слова — наверное, в писателе не главное, если он знает другие?
— Конечно! Ну что вы! Астафьев — писатель огромной величины. И его портрет висел у меня, висит и будет висеть. И никогда я его не сниму. Он остался в нашей жизни, как писатель. Вообще, в русской литературе автора никогда нельзя возвеличивать торопливо. Вспомните: сколько было лауреатов, орденоносцев, собраний сочинений! Все в черную дыру ушло и даже дыма не осталось! Русскому писателю для начала надо обязательно умереть. И только тогда узнают, кто чего стоит. Опадет вся шелуха: «Ах, почему он поссорился с Беловым?!», «Ах, отчего он снял портрет Крупина?!» Это уже становится мелочью. Ну, что мы будем теперь судить-рядить, почему Лев Толстой с Достоевским не повстречались? Или Чертков, его секретарь, помешал, или Софья Андреевна не велела? Или с другой стороны Анна Григорьевна на пути встала? Нет! Автор сам по себе стоит перед нами с обнаженными сердцем и душой и с тем подвигом, которое он совершил во имя России. И за это ему — наша главная благодарность. Тем более, с точки зрения вечности, совсем крохотный отрывок прошел со дня земной кончины Виктора Петровича. Вот я был на его похоронах от Союза писателей в Красноярске. Я ведь сразу тогда рванулся туда!..
— То есть в этом порыве — не только христианский долг, но и боль человека, который когда-то был очарован астафьевской прозой и его личностью?
— И очарован, и приближен, слава Богу, к его окружению. Ведь у меня очень много и писем от Виктора Петровича, и книг с его дарственными надписями. И дома я у него бывал: и в Вологде, и в Красноярске, и в Овсянке. Что говорить!.. Он очень много дал мне как личность.
— А если сформулировать?
— Если очень коротко, — обостренное чувство независимости. Скажем, я преподавал много лет в Московской Духовной академии, но так и не стал своим среди богословов. И среди писателей я тоже чужой, одинокий. И ощущаю это как нормальную ситуацию.
— Сейчас я вспомнил такой эпизод: в 92-м гощу я у Виктора Петровича в Овсянке, и он мне говорит: «Ты думаешь, меня кто-то знает как писателя за тем вот углом?!» Он понимал, что для односельчан он в лучшем случае — чудаковатый сосед, который что-то там пишет…
— Как жестоко это не прозвучит, но то, о чем вы сказали, вполне естественно для человека выдающегося. Вот мой собственный пример. Приведу его только потому, что на себе легче доходчиво объяснить. В родной мне Вятке иногда можно услышать: «Как это так вдруг? Вот он наш вятский да еще и пишет?!» Есть даже такая легенда: «У него жена пишет, а тесть — генерал: он все и печатает!» И такой глупости легче поверить, нежели понять, как происходит на самом деле. Это свойство чисто русской жизни, когда талантливому человеку приходится пробиваться через гораздо большие трудности, нежели любому другому. Как грузины, армяне лелеют своих! Или евреи со своими нянчатся! У нас же — часто с точностью до наоборот. Впрочем, если вспомнить Евангелие, то Спаситель, походив-поучив по Самарии и Иудее и пришедши в Назарет, услышал: «Мы же его знаем. Он же сын Иосифа! Может ли из Назарета быть что-то толковое?!» То есть нет пророка в своем отечестве. Это навсегда сказано. Этим объясняется и отношение односельчан к великому писателю, живущему у них под боком. И к любому другому таланту, выросшему по соседству. Я это замечал по шукшинским Сросткам, где не первое уж десятилетие идут чтения памяти Василия Макаровича. Подходит мужик: «К Ваське приехал?» Я говорю: «Ну, не знаю, может, он для вас Васька, а я приехал все-таки к Василию Макаровичу». В ответ: «Ну-у, кому — Василий Макарович, а кому — и Васька!» Потом делает паузу: «Брат!» То есть как бы горделивое присоединение случилось.
— Вы, наверное, помните, «эпитафию» Виктора Петровича, обращенную к «Жене. Детям. Внукам»? «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье». Как вы к этому относитесь?
— Видите ли, он уже ушел из этого мира. И как мы можем его судить? Бог ему судья.
— Но написано это было за несколько лет до астафьевской кончины…
— …и мне кажется, не в лучшую минуту. Может, когда обступили какие-то обстоятельства жизненные, которые его взяли за горло…
— Я понимаю, что это было сказано под горячую руку. Но он видел, что происходит с русским народом. Знать и любить один народ, за который ты кровь проливал в Великую Отечественную, и видеть, как этот же народ меняется на глазах, мельчает, мутирует, — наверное, нелегкое для народного певца занятие. И понятно, что мутация во многом происходила под воздействием нашего телевидения и желтой прессы. Это все лилось и продолжает литься на народ мутным потоком. И, конечно, народ не может выйти после этого «душа» чистеньким, незапятнанным. И поэтому однажды Астафьев в сердцах молвил…
— «…испаскудился народишко»? Ой, нет. Тут я резко с ним расхожусь. И — с его фразой. Вы знаете, Господь хранит Россию. С Россией ничего не случится. Россия бессмертна! Это дом пресвятой Богородицы. В этом отношении Астафьев видел, может быть, другие примеры. Я же со своей стороны наблюдаю гигантское количество примеров высочайших душ, сохранившихся, непьющих, с большими семьями. Не долее как вчера такую радостную услышал новость, что в Осе уже остановился чудовищный для России факт, когда смертность превышает рождаемость. У нас ведь уже есть целые области — Орловская и Белгородская, где пошел этот прирост. Вот что надо видеть и слышать. А не всхлипы и визги о международном валютном фонде, о ВТО, все эти писки либералов-демократов, которые сели на шею России. Вот это мне глубоко отвратно. А что касается русского народа, он и это переживет.
— В свое время вы, когда были главным редактором журнала «Москва», основали там раздел «Домашняя церковь», потом начали издавать журнал «Благодатный огонь», потом преподавали в Духовной академии. И однажды поняли, что вам неинтересна литература светская. Что вы подразумеваете под светской литературой?
— Под светской литературой я подразумеваю литературу, которая существует, быть может, для нервов и для души, но не для духа. А литература для духа — та, которая приводит людей к церковному порогу и церковному чтению.
— Тогда вы можете привести примеры литературы для духа?
— Их почти нет…
— А Шмелев?
— Шмелев — это очень хорошо. «Богомолье», «Лето Господне»… Даже описывая любовные истории, он выступает как глубоко православный человек.
— А Лев Толстой?
— Это чудовищно мракобесно-разрушительное явление для России! Его «Евангелие» — это страшно. А «Хаджи-Мурат» — просто антирусское произведение.
— А Достоевский? Тоже ведь сложный писатель?
— Сложный тоже. Вместе с тем Достоевский все-таки и в «Братьях Карамазовых», и в «Записках из мертвого дома», может быть, даже в «Неточке Незвановой», в «Бедных людях» и «Идиоте» струны-то души тревожит. Но в нем такой надрыв — в том же «Преступлении и наказании». Хотя Фёдор Михайлович говорит, что он на каторге читает Евангелие, но есть ощущение, что это шито белыми нитками. Нет, если речь вести о сугубо духовной литературе, мы еще немножко раньше отлистаем. Вот Державин. Или еще лучше — Пушкин, если вычесть из него «ножки» и прочее», то получим: «Отцы-пустынники и жены непорочны». Или — Лермонтов. Мы ведь не может целиком говорить о нем как об исключительно светском писателе. Возьмем «У врат обители святой» или «По небу полуночи ангел летел». А берем «Демона» — это все-таки чудовищно, как и «Герой нашего времени». Поэтому тут надо подходить выборочно. Есть такое понятие в православии — дар рассуждения. Все-таки эти произведения надо с рассуждением воспринимать. Вообще, русская литература — величайшая и ведущая в мире. И будет таковой всегда, потому что держится на православии, на государственности и особенно — на эпосе. Весь русский народный эпос — насквозь православный. И даже когда он становится авторским — скажем, в «Слове о законе и благодати» или в «Слове Даниила Заточника», или в «Хожение…» Афанасия Никитина, он все равно остается православным. Ведь Афанасий Никитин за три моря идет не как Кук-англичанин или Колумб-испанец — это все-таки уже капиталистически мыслящие люди, а он идет и думает: «А вдруг сегодня пятница, а я — мясо поел?» Видите: это — православный человек. Конечно, примеров воцерковляющей литературы у нас очень мало. И мы за это были наказаны. Василий Розанов очень много пишет о вине отечественной литературы перед русским народом и Россией. И справедливо пишет. Потому что — смотрите: вот великое произведение «Тихий Дон», или — «Окаянные дни» Бунина, или «Солнце мертвых» Шмелева, но возникает вопрос: а если бы не было тех событий, которые вызвали эти произведения, ведь было бы гораздо лучше?..
— То есть было бы гораздо лучше, если бы «Тихого Дона» не было в литературе в принципе?!
— Потому что была Гражданская война чудовищная.
— И не было бы, допустим, «Архипелага Гулага»?..
— И, слава Богу, что его бы не было! Потому что Россия, как сошла с колеи во многом, так она до сих пор во многом и мучается. Причем мучается оттого, что она всех чище, непорочнее и ближе к Богу в этом мире.
— Вы — свидетель разных периодов развития русской жизни. Если отсчитывать от перевала веков или так называемого миллениума, как вы оцениваете — чем этот отрезок времени стал для нашего Отечества? Чего в нем больше — надежды или духовного краха?
— Мы с вами уже сегодня говорили, что все мы — плохие пророки в своем Отечестве. И, конечно, Страшный Суд неизбежен. Все, что предсказано, сбудется, но… Господь, мы видим, милостив к России. Уж, казалось бы, такие были события! Да, сейчас Россия проходит через тяжелейшие испытания. Но ведь бывали еще тяжелей, еще страшней: и Гражданская война, и 17-й год, и Смутное время. Ведь уже за 6-7 лет, на которые в начале 17-го века выпала Смута, скакали присягать Владиславу и Сигизмунду и дворяне, и бояре, и купечество… Поэтому, конечно, Господь спас Россию. И он ее обязательно спасет. Есть одно народное, очень трогательное повествование. Идут русские святые Сергий Радонежский и Серафим Саровский. И, пригорюнившись, говорят: «Вот как Россию жалко!» И встречает их Николай-чудотворец. Услышал, что они приуныли, и воодушевляет их: «Да что вы! Что вы! Россия — любимое дитя у Господа. Ничего с Россией не случится». Но ведь нас есть за что наказывать? Несомненно, есть за что. Большевики были бичом Божьим за богоотступничество. А чем заболел, тем и лечись. Помните, у Фонвизина: «Матушка! В Париже даже извозчики говорят по-французски». Вот ведь как хотелось быть культурными! Пришли французы — и загнали лошадей в Успенский собор. Дальше: ой, как хочется, чтобы был Рай на земле! Пожалуйста, произошла революция — получили тот самый Рай на земле. А потом: ой, как хочется рынка! Вот вам рынок — подчинение мышления материальному расчету, всей этой зеленой плесени доллара. Но, повторяю: чем заболел, тем и лечись. Однако опять же основное, подводное, чистое, родниковое течение, оно в России существует. Да, сейчас на народ обваливается вся эта похабщина, разврат, мерзость телевидения. Но вот приходишь в школу или в институт — ну, совершенно чистые лица, ясные взоры, прекраснейшие вопросы. Ощущение от людей тревоги за свое Отечество и глубокой любви к нему… Приходишь в библиотеку — полнехонька народу. Конечно, все цитируют Некрасова: «Бывали хуже времена, но не было подлей», но мы видим и другие примеры — далеко не худшие. Однако так уж сложилось, что судят-то по вывихам. Вот идет 10 девушек, очень хороших и мечтающих только об одном: о муже и деточках, но одна — распустила Дуня косу, а за нею все матросы… И сидят на лавочке старухи: «Да ну, все они такие!» Так же и о парнях судят. Но есть же парни прекрасные, достойнейшие, мечтающие о единственной жене, о любви, о детях. Но слышишь: «Да ну! Все они — шпана да наркоманы!»
— Если применить как метафору название одного из ваших лучших произведений — повести «Живая вода», что сегодня может стать «Живой водой» для России?
— Конечно, православие. И только православие. Это легко доказать вот на каком примере. Помните, когда в конце 80-х-начале 90-х годов все у нас рухнуло — вся мощь Варшавского договора, все былое экономическое могущество, вся, казалось бы, несгибаемая идеология, нас ведь тогда уже приговорили к полной и окончательной гибели все эти алены даллесы, тетчеры и бжезинские. Нет, Россия жива! Почему жива? Только благодаря Церкви и православию. Вот у вас на Белой Горе какое величайшее здание уральского Афона! И я там был. Там в тишине келейной творятся величайшие подвиги. Ведь кровь же никогда зря не проливается. Кровь — это тайна. И поэтому, конечно, Россия столько уже пролила крови, такие она прошла страдания, мучения, что она заслужила лучшей участи в мире. Сравните: рюкзак американского солдата — 36 килограммов. Из них килограммов 5 — боеприпасов. У нашего солдата — 24 килограмма. Из них 18 килограммов — боеприпасов. То есть там, у них — все комфортно. Но при этом разве можно нашего солдата победить?! Последняя грузинская стычка это хорошо показала. Да, сейчас идет очень сильная война против России внутри самой России. Враги — внутри! Я, может быть, говорю жестко — «враги», но я их четко вижу едва ли не в каждой мерзкой телепередаче, в опошлении народного творчества, в издевательстве над русским костюмом, над кухней, в кривляниях нашей попсы, сытой и хрюкающей и испражняющейся зеленой денежной массой. И призываю: всему этому надо изо всех сил сопротивляться. Но как сопротивляться? Во-первых, чтобы ты этим не опылялся. Я для детей написал церковную азбуку и церковный календарь. Допустим, там есть на букву «б»: бесы. «Папа, что такое бесы?» — «Это пособники Сатаны». — «Их можно найти?» — «Да, можно. Включи телевизор — смотри: вот этот бес издевается над нашей армией. А вот этот бес издевается над целомудрием». — «А как с ним бороться?» — спросил сынок. — «А вот так», — сказал отец и выключил телевизор. И бесы провалились в черную темноту экрана. Ну, не смотри ты телевизор! Я же не становлюсь глупее оттого, что я его совсем не смотрю. И потом: если тебя оскорбляет унижение России, не сдавайся. Хоть открытку, да напиши президенту. Пусть знает, что думают по этому поводу простые люди. Не воспринимай ты безропотно, к примеру, несправедливое повышение цен! Надо шевелиться. Без тебя теперь уже никто ничего не сделает. Не жди — работай сам.
— Наверное, это может стать девизом русского сопротивления. Но вот вам пример. Матушка моя (а живем мы в обычной многоэтажке), пожалуй, одна на весь подъезд видит элементарное, до которого на поверку как бы нет дела другим: вот свет погас на площадке, или вода в кране — как парное молоко, или лифт не работает, и звонит в ТСЖ и удивляется, потому что там отвечают: «А больше нам никто и не звонил!»
— И она уже в том ТСЖ надоела? Но вместе с тем она — молодец! У меня вот теща — такая. Ей 90 лет. Иногда я даже махну рукой: не закрывается дверь в подъезде — я и пройду мимо. Но не надо сдаваться. И знаете что? В утешение таким людям надо сказать: чего нам дергаться, мы — в своей стране, у нас нет запасной родины и двойного гражданства, поэтому жить надо на своей земле спокойно, но должна быть неуспокоенность по поводу судьбы России. А у судьбы нет черновиков. Судьба всегда пишется набело. И таким неуспокоенным людям Господь всегда силы дает. Это — закон.
Беседовал Юрий БЕЛИКОВ, ноябрь 2008-го