Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2009
На вопросы редакции:
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
отвечают Сергей Арутюнов, Татьяна Данильянц, Надя Делаланд, Евгения Доброва, Евгений Лесин, Ольга Логош, Юрий Милорава, Евгений Чигрин.
Сергей АРУТЮНОВ (Москва)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Поэзия родится там, где поэтика, опыт и страсть постепенно закручивают исполинскую воронку, в которую валятся души. Татьяна Бек вышла здесь победительницей по всем статьям.
Узнаваемые черты ее поэтики — тройной эпитетный удар, где каждый из троицы подчеркивает и уточняет одновременно и предыдущий, и последующий. Так умелый плотник загоняет гвоздь в заботливо отшкуренные сосновые разводы — в три удара, и это словно благодарственная молитва за божий свет и день.
В конце стиха почти непременен восхищенный вскрик, переворот лицом к свету, будто бы только что, сначала, не говорилось ни о раздирающей пополам тоске, ни об одиночестве, ни о предчувствии смерти. Поэт словно спохватывается, что его моление будет расценено как нытье и стремительно пытается восстановить равновесие начал. Порой это выглядит надуманно, словно припудривание болячки, урочный аутотренинг, но следует отдавать себе отчет в том, что такой выверт есть единственное средство вбить крюк в вертикальную стену и задержаться на свете дольше, чем предписано.
Подмывает сказать, что эти стихи — классика, и тут же спохватываешься: классики в том виде, в котором она бытовала у нас как минимум в течение ста лет, больше не существует. «Классическая классика» попадает в школьные и институтские программы, заучивается наизусть, обсуждается, переиздается — а кто будет переиздавать книги Бек? Пушкин? Покойный Гантман? Еще какие-нибудь добрые мужественные подвижники? Не верится. Простите — не верю.
По «классической классике» пишутся диссертации, на нее ссылаются, о ней вообще говорят. А Бек в тех же блогах сегодня цитируют в основном девушки, заглянувшие на какой-нибудь женский форум: под стихотворением, стянутым из какого-нибудь раннего сборничка, как правило, или недоуменное или равнодушное молчание или — того хуже — подблеивающие оценки полудурков обоих полов.
Дело не в моем апокалиптическом взгляде на вещи: объективно происходит свертывание прежних литературоцентрических координат, Россия совершенно по-идиотски пробуксовывает на вселенской пошлости скопидомства, снова пришедшей к нам с нежно любимого интеллигенцией Запада, как некогда чума и холера.
Т. Бек выпало застать самое начало процесса — концентрирование поэзии в «книжных кабаках», натужное приспособление ее под «потребительский стандарт среднего класса», где главным персонажем было и останется светлое пиво и тухлая гамбургершачья отрыжка.
Она, помню, радовалась тому, что набитым любителями поэзии стадионам, а заодно и запальчивому интересу властей к Слову, не бывать, как четвертому Риму, но эта радость не была ребячески беззаботной: с алфавитом пришлось проститься. Она чувствовала, что в прежнем понимании доживает одну из последних судеб русского поэта. Ей достался на долю великий духовный перелом — не зря она так часто ломала ноги.
Интеллектуальное пространство «толстых журналов», прибежища «перестроечной мысли», сегодня выглядит изодранно — «народу это больше не нужно». Заменивший интеллигентские координаты суррогат телевидения органически не пропускает ни единого живого слова. Негласно действует цензура, пропускающая любую мерзость, но стеной встающая там, где начинает звучать голос совести. Отупение нации развивается скачкообразно, угрожая стать необратимым.
Поколение послевоенной интеллигенции, учившееся выживать в накликанные времена свободы у стихов Т. Бек, уходит, растворяется во внуках, правнуках и воспоминаниях. Молодым форма стихов Т. Бек будет казаться архаичной ровно до тех пор, пока нормативом «молодой поэзии» будет бездарный до последней молекулы матерный верлибр, недавний идол «концептуалистов», преобразившийся в гнойник «актуальной поэзии».
Чистая, открытая, плазматическая силлаботоника не может существовать в удушающей атмосфере нравственного релятивизма и приспособленчества.
Это значит, что стихам Т. Бек светит стать какой-то «неклассической классикой». Они и раньше не больно-то вписывались в предписанную реальность. Когда им следовало быть бодрячески комсомольскими, они были торжественно нищенскими, а когда пришла «свобода», ее стихи в ней разочаровались. Отчаялись, сохранив человеческое достоинство одиночки.
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Больше всего, в силу вышеизложенного, мне импонируют стихи из книги «Смешанный лес». В ней не блудный подросток просит прощения у родителей, но осознается кровная связь причин, пространств, судеб.
«На занятия бегала мимо афиш и скворечен…»
«Ночные наши дни темны и окаянны…»
«Хворая, плача и кренясь…»
«В годы пространные, послевоенные…»
«Закат столетия свинцов…»
«И эта старуха, беззубо жующая хлеб…»
Песня («Ох ты, время лиходеево…»)
«Гостиничный ужас описан…»
«На смех толпе, в тоске похора…»
«И родина, где я росла ветвясь…»
Стихотворения этого периода являют собой подлинное преображение поэта, знаменуют расширение духовного контекста от узкокастового до общенародного.
Защищающаяся от мира, вечно враждующая с собой натура, проходит через горнило «гайдаровских реформ» как через блоковское возмездие. Это словно пламя, «багровый отсвет», проходящий по лицу: вместе с поэтом в ничтожестве, полурастоптанной оказывается лучшая часть страны, худшая же, захватившая ресурсы, воспринимается предателями, перерожденцами и нуворишами, но прямо в этом не обвиняется. Скорее, уничтожающее презрение водит рукой поэта, когда он собирается бросить в лимузин, проезжающий мимо бомжа, булыжник. В лимузинах пытались ездить и друзья поэта, и каждый проехавший переставал восприниматься человеком чести. Так случилось — случайно ли? — и со мной. Я потерял кредит ее доверия в одну секунду и навсегда. До самой смерти. Такова была этика бессеребренничества.
Булыжник в лимузин… такого жеста либеральная полиция своей верной подруге простить не смогла. В стихах 1993-го года бурлит не вдруг всколыхнувшееся народничество, но намечается ослепительный экзистенциальный предел, за которым очерчиваются контуры сущего. В них видишь «дорожную карту», на которой неведомо как и кем проставлен и ты, и вот — взмываешь вверх над ужасом и тлением, и судишь, и просишь прощения, и принимаешь чужие исповеди как свои. Кастальский ключ закопан — здесь.
В 1993-м году немыслимая жестокость русской жизни подступает вплотную и, кажется, молодецки бьет женщину по плечу, дескать, ну, сказани, сказани мне еще, люблю смелых дур… подставься! До конца после прозрения поэт вынужден стоять под ледяным ветром. Больше — ни пристанища, ни утешения. Разрывы с друзьями, метания, гибель.
Любовная, пейзажная, портретная лирика ее, убежден, создавалась во имя высшей точки кипения лирики — четырехсот пятидесяти одного градуса по Фаренгейту.
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— Если бы не она, я бы не полюбил поэзию. Попади в другой семинар в Литинституте, и не зажглось бы в душе подлинной страсти к плетению словес, — не понял бы русской силлаботоники, не осознал бы всепробуждающей ее силы, черпаемой из самого раскаленного, дымящегося языкового нутра.
Бывало, я досадовал на ее едкие оценки, не мог осознать перепадов из лучшего в худшее и назад, но всегда заранее говорил себе — спокойно, это слова славного поэта, которые я когда-нибудь вспомню, а то, что я их слышу, уже само по себе божий дар с яичницей в одном флаконе.
Ей образцово дурно жилось. Бывало, я мог привести ее по телефону в состояние приподнятое: ей приходила в голову мысль или строка, и она спешила проститься. А может быть, приходил долгожданный гость. Очно, помнится, наши разговоры не клеились: она много куда спешила. Она была нетерпелива, она все время кого-то ждала, неслась по городу, чтобы не думать о неизбежном — о том, что одинока, нелюбима, предаваема на каждом шагу обстоятельствами, бытом, заговором молчания вокруг «нашей милой Тани». Неслась… На улице ее интересовало то, от чего я обычно отводил взгляд: бомжи, придурки, помойки, старухи, цыганки, кошки и нищенки. Она любовно называла их «сумасшедшими». Это была высшая оценка непротивления Злу, в ее глазах — знак небесной благодати. Конечно, в помойки она не заглядывала, но позже я понял, что запах фруктово-молочно-овощной гнили — единственное, что оставалось прежним все эти годы: даже выветривающаяся парфюмерия стала пахнуть по-другому.
С ее подачи я написал первую статью в «Вопросы литературы». Далее — «Экслибрис», где у нее была полоса. Венец — премия Бориса Пастернака, после которой цинично и здраво (взаимосвязь одного с другим самая неразрывная) я скажу так — Она Сделала Мою Судьбу.
Если же без цинизма, поэту нельзя заниматься только собой, молчать о том, что он считает симптоматическим: не все можно высказать стихами, наконец… поэт подлинный не замкнут ни на секунду — он даже во сне, с отключенным телефоном и отрезанным дверным звонком открыт пространству настежь, как проветриваемый по весне дом. Привлечение любви пространства, если помните, еще пастернаковский завет. Она ему следовала до конца. Странноприимство… оно было свойственно ей куда в большей степени, чем кому бы то ни было. Удивительно, как не толклись возле ее двери паломничающие нищенки и калики перехожие, но тут лишь реалии века: обворовывали ее регулярно.
Когда ты чувствуешь себя в силах сказануть, тут же тебе и должна встретиться сухая крепкая рука. На самом старте — пара верящих в тебя глаз.
Мне они встретились.
Теперь я говорю, что она моя литературная мать, что у нее я учился и стихам, и, что главнее, чувствованию правды, исступленному всматриванию в ткань словесную и житийную (как редко удается избегнуть пафоса там, где его следует избегать).
Если бы не она, меня бы не было… да и есть ли я сейчас, когда пытаюсь отдать себе в этом отчет? Мне кажется, именно теперь — определеннее, чем когда-либо.
Татьяна ДАНИЛЬЯНЦ (Москва)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Поэзия Татьяны Александровны эмоциональна и остраненна одновременно. На первый взгляд, кажется, что она была просто хорошим советским традиционалистом. «Советским» не в качестве нарицания, а по диапазону и горизонтам поиска. Но, думая об истории русской литературы, понимаешь, что тот же Георгий Иванов, работавший на десятилетия раньше, педалировал эту самую сдержаную эмоциональность. Конечно, ее стихи не претендуют на прорывность, инновационность, экспериментальность.
Но они здесь: стоят, смотрят, живые, и с ними всегда можно войти в контакт.
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Мне интересна ее книга «Смешанный лес». Своей открытостью, откровенностью, прямодушием. За ней очень явна личность автора, которую я люблю.
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— Татьяна Александровна была, по сути, вторым состоявшимся (умышленно не говорю слово «профессиональным») поэтом, которого я встретила в самом начале 90-х. Первым была тоже женщина-поэт, но это сюжет другой истории.
Думаю, что с Татьяной Александровной я познакомилась в 92-93 году. Она сразу же меня поддержала и тут достаточно привести несколько фактов. Когда я спросила, имеет мне смысл поступать в Литинститут, а я в это время училась в Суриковском, она сказала, что незачем. «Вы, Таня, сложившейся поэт, Вам регулярного обучения не надо, но буду рада видеть Вас гостем моего семинара». Порекомендовала подборку моих стихов «Из тишины сердца» в «Дружбу народов» и «Знамя», где работали ее друзья и коллеги — Чупринин и Ермолаева, но я так и не дошла до этих изданий…
В апреле 1994 года, на Пасху (так совпало), Татьяна Александровна была ведущей моего первого персонального вечера. В ЦДРИ. Остались фотографии, даже видеосъмка с него…
Она была щедрой, умной, точной в оценках. Помню, я с изумлением и восторгом говорила ей о поэзии Геннадия Айги — потом именно Татьяна Александровна нас познакомила. Думаю, это было летом 1994 года.
И последнее. В декабре 2004 года я позвонила ей после некоторого перерыва, чтобы пригласить на презентацию рукописи своей книги «Белое». Она сказала, что сломала ногу и лежит дома. И, как ей это было своейственно, с огромной теплотой пожелала мне хорошего выступления. У нее была такая особая действенная интонация. А через месяц спустя ее не стало.
Надя ДЕЛАЛАНД (Ростов-На-Дону)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Мне кажется, что в стихах Татьяны Александровны совершенно нет ничего наносного, они очень невычурные, настоящие. Лично мне не нужно долго входить в них — начинаешь читать и сразу с ними соединяешься. И еще — когда читаешь ее стихи, безотчетно начинаешь испытывать симпатию ко всему человечеству.
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
Вот несколько:
* * *
Глупая! В отрочестве отшельник
Мудрым казался.
Кожи кичливой колкий, как ельник,
Мир не касался.
…Ныне мечтаю смешаться с вами —
Мне меня мало! —
Но ни объятьями, ни словами
Льда не сломала.
Ныне я вглядываюсь тревожно
В звезды и лица…
Необходимо и невозможно
В мир перелиться!
Встреча
С таким лицом идут на подвиг
В зловещей тоге, —
С каким, на твой ступивши коврик,
Я просто вытирала ноги!
И думала, когда открыли
И вешали пальто в передней:
С таким лицом — влюбляли. Или
На грош последний
В аптеке покупали яду, —
О, наши бабки!
А я скажу: — Нет — и не надо.
Не любишь? Велика досада! —
И выбегу — пальто в охапке —
По лестнице,
потом — по саду…
* * *
А я вам расскажу про то,
Как я по Сретенке бродила,
Как у табачного ларька
Я увидала старика.
Он смахивал снежок с пальто
И смахивал на Буратино.
Такой носатый и такой
Лукавый, тощий, деревянный,
Он усмехнулся и кивнул,
И носом в небо заглянул,
И стукнул об асфальт клюкой!
Мне кажется — он не был пьяный.
А просто дело шло к весне.
Снега от злости почернели.
И — сверху старый — он внутри
Вдруг стал моложе раза в три.
И боты, палочка, пенсне
Ему до слез осточертели.
…А я подумала: когда
Я постарею и осунусь,
И буду медленно седеть,
И в садике весной сидеть,
И выводить гулять кота, —
Тогда меня пронижет юность!
Звонят — откройте дверь!
О неприкаянности срам!
Ходить в невероятной шляпке,
И шляться по чужим дворам,
И примерять чужие тапки…
Вам, безусловно, невдомек,
Что за нелепая фигура —
В руке цветок, в другой кулек —
Стоит на лестнице понуро?
А это — я. Я вас люблю!
Но чтобы не казаться лишней,
Лишь сообщу, что — по рублю
На улице торгуют вишней.
Полчасика — на передых.
И снова в месиво окраин…
— Не понимаю молодых! —
Мне в спину заорет хозяин.
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— В 2004 году на Форуме молодых писателей в Липках мне довелось принять участие в мастер-классе, который вели Татьяна Александровна и Андрей Витальевич Василевский. Татьяна Александровна тепло отнеслась ко мне, я очень благодарна ей за это и еще за одно пророчество, которое она сделала. Как-то за чашкой кофе мы говорили о стихах, и она предупредила: «У вас, Надя, такие стихи, что одни будут их очень любить, а другие так же сильно ненавидеть, среднего не предвидится». Мне тогда показалась такая категоричность достаточно забавной, но чем дальше, тем больше поводов у меня вспоминать ее слова…
Евгения ДОБРОВА (Москва)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Сама Татьяна Александровна называла вдохновение «лихоманкой», а стихосложение — «знахарским видом самоврачевания», чем-то вроде пускания крови в старину. К ее творчеству эта метафора применима совершенно. У Бек очень болезненная лирическая струна, очень искренняя поэзия. Автобиографичная, исповедальная. Такая растрава «на разрыв аорты». Можно в слезах захлебнуться. Читаешь про нее — и себя жалко. Сильное сопереживание рождается.
Эмоциональный градус бывает предельно высок, бури бушуют, еле сдерживаемые ребрами четверостиший. Даже графически видно: смотришь — бегут по листу восклицательные, вопросительные знаки, многоточия. И лексика — хлесткая, разящая:
Сгинул Славка, умер Вовка,
Оступившись на лету, —
Те, кто звал тебя «жидовка»,
И любил за доброту.
Поразительно, при всем трагизме, обнажении ран, в стихах нет мести миру — мести за свое личное не-счастье. «Я булыжник швырну в лимузин, проезжающий мимо бомжа» — это другое. Принцип. Гражданская позиция, если угодно.
Вообще, Татьяна Александровна была очень принципиальной, до непримиримости иногда, и в ее поэзии такие контрапункты звучат отчетливо.
Если посмотреть со стороны формы, стихотворения Бек четкие, как ступеньки. Выверено все до буквы, до фонемы. Техника, техника и еще раз техника. Это даже непрофессионала завораживает.
Пастернак говорил: «Я читателя на саночках прокатил» (о переводах). Татьяна Александровна — где и на саночках, а где и на ядре, как Мюнхгаузен, — но всегда точно к цели.
По семинару помню, что Бек терпеть не могла «недовинченных» стихов, ругала за небрежности и в ритме, и в смысле, приучала «довинчивать». Читая ее книги страницу за страницей, понимаешь, о чем она говорила и как это должно быть в эталоне. А вот размывать, шершавить рифму приветствовалось, Бек и сама это любила: «я себя ощущаю каверной <...>, погадаем на гуще кофейной»; «мимо Митина, мимо Свиблова <...>, потому что — свобода выбора». Все это тоже — технично. Сделать рифму небанальной, странной непросто, и она учила этому годами.
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Мне нравятся стихи, в которых метафора одиночества — а у Бек почти все стихи пропитаны этим раствором — раскрывается через предметы обихода, быта. Взять хотя бы хрестоматийное «Я проклята. Я одинока. / Я лампу гашу на столе». Трагедия жизни деликатно разыгрывается через милые домашние мелочи — это мастерство высокого полета и высокого такта.
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— Судьбоносную. Татьяна Александровна взяла меня на свой семинар в Лите. Первую беседу помню, как картинку из фильма, детально и четко, словно было вчера. Рука лежит на столе, на парадной скатерти, спокойно лежит, как бы даже вальяжно. Крупная, в диковинных кольцах, овалы с большими камнями, от кабошонов к браслету тянутся цепочки… что-то такое восточное. Татьяна Александровна часто носила эдакие украшения, любила. За столом сидят преподаватели, ректор… «Ну а теперь прочтите что-нибудь». — «Пожалуйста». Читаю короткое стихотворение. Преподаватели переглядываются. «Есть, есть какая-то ворожба», — говорит Татьяна Александровна.
Это начало, вступительное собеседование. Меня принимают. Мне семнадцать.
Уже после института я пыталась разгадать, по какому принципу она отбирает учеников. Она что, видела, что мы такие же, как она, — с вирусом одиночества и растравы? Но этого тогда понять еще было нельзя (дети почти, вчерашние школьники). По текстам экзаменационных этюдов? Не может быть. Думаю, видела в человеке росток тоски — и брала.
В мае 2002 года, после литинститутского семинара, Татьяна Александровна подарила книгу «Узор из трещин» с подписью «Жене — с верой в ее звезду. Т. Б.». Никто никогда не давал мне таких автографов. Когда Татьяна Александровна надписывала титул, я поняла, озарением: она мне эту самую звезду назначает. Словно ангела призывает. Так и хожу под ее звездой. В минуты везения вспоминаю всегда.
Евгений ЛЕСИН (Москва)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Скажу глупость и пошлость: не мне и не сейчас судить. Повторять надоевшее — «недооценена, потомки, может, будут умнее нас» и пр. — не хочется. В любом случае: место Татьяны Бек в поэзии — прочное. Лично свое. Никто не сгонит и не сбросит. Между Давидом Самойловым и Верой Павловой. Считать можно с любого конца, конечно. Примерно так.
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Мне очень нравилась ее речь. Она, например, говорила «берэт». А стихи вот:
Брошенный мною, далекий, родной, —
Где ты? В какой пропадаешь пивной?
Вечером, под разговор о любви,
Кто тебе штопает локти твои
И расцветает от этих щедрот?..
Кто тебя мучает, нежит и ждет?
…По желудевой чужбине брожу
И от тоски, как собака, дрожу —
Бросила. Бросила! Бросила петь,
И лепетать, и прощать, и терпеть.
Кто тебе — дочка, и мать и судья?
Страшно подумать, но больше — не я.
Кстати, очень любила подобные «поэтические тройки»: и лепетать, и прощать, и терпеть…
А вот ее «классическое»…
Я буду старой, буду белой,
Глухой, нелепой, неумелой,
Дающей лишние советы,
Ну, словом, брошка и штиблеты.
А все-таки я буду сильной!
Глухой к обидам и двужильной.
Не на трибуне тары-бары,
А на бумаге мемуары.
Да! Независимо от моды
Я воссоздам вот эти годы
Безжалостно, сердечно, сухо…
Я буду честная старуха.
Вот его не люблю. Понятно почему. Не стала старухой, умерла много раньше. «Тройки», разумеется, есть и здесь.
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— Главную.
Если более подробно, то ответ на третий вопрос логически вытекает из ответа на второй. Поступая в Литинститут, выбирал — к кому на семинар идти. Именно за строки — Где ты? В какой пропадаешь пивной? — пошел к Бек.
И не ошибся. И не пропал.
Она взяла меня к себе сразу, при первой встрече (собеседование тогда было до экзаменов). Потом водила по журналам, газетам, привела и в «Книжное обозрение» к Щуплову, где я отработал почти восемь лет. Не без ее участия меня взяла в «НГ» ее близкая подруга Виктория Шохина. В «НГ» я и сейчас, с 2002-го года уже. Шохина сейчас, жаль, в другой газете. Но я и в «КО» оставался, хотя Щуплов оттуда уже ушел…
Они, кстати, очень смешной, трогательной были троицей (опять!) — Бек и два Саши: Щуплов и Шаталов. Слава богу, хоть Шаталов сейчас жив.
Слава богу…
Ольга ЛОГОШ (Санкт-Петербург)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— К сожалению, я не была лично знакома с Татьяной Бек. Видела ее дважды, на столичной и питерской презентациях сборника «До свидания, алфавит».
Я помню, тогда меня поразило, что все — буквально все — ее любят. Ведь на литературных вечерах чаще приходится сталкиваться с завистью и недружелюбием, а тут этого не было и в помине.
На московской презентации «все сошлись на том, что Бек принадлежит к тем, кто сейчас сохраняет планку литературной культуры». А в Петербурге «ее принимали как долгожданную гостью: искренне хвалили, аплодировали и долго не отпускали», написала я тогда в журнале «Питерbook».
Запомнилась и та самоирония, с которой Татьяна Бек отзывалась о себе, о своих текстах, и стихи, и литературные анекдоты, прочитанные поэтом.
В стихах сразу бросаются в глаза те же прямота, мощная энергия, порядочность, ироничность, что и в поведении автора. Кажется, Татьяне Александровне удалось полностью воплотиться в слове. Поэтому ее поэзия так естественна. Как сформулировал Алексей Машевский: «Когда читаешь ее стихи, словно встаешь под освежающий душ».
Среди стихов Татьяны Бек трудно выбрать несколько любимых — можно столько перечислить… Среди них — цикл «Обращенье поляны в былину», стихотворенья «Столько мыкаться, маяться, злиться…», «Мир так хорош и так огромен…», «О город-боль, о город-зазывала…», «Ежечасно совершаю выбор!», «Открывается даль за воротами…», «Не люблю парники и теплицы!», «В свете памяти нерезком…», «Я буду старой, буду белой…».
И вот это:
Ты меня исцелил. Ты вернул меня в детство,
Где надежда прекрасна, как первая елка;
Где любое касанье, любое соседство
Переходит в родство высочайшего толка;
Где садовый жасмин —как молочная пена;
Где сандалии в августе требуют каши;
Где кругом — перемены,
Где колется сено,
Где сбываются сны
и сбиваются наши
Голоса… Ты вернул мне
простые повадки:
Приласкать, заслонить
и продернуть в иголку
Нить, которая держит в порядке
Мирозданье… И бусы повесить на елку —
Золотые, витые, забытые бусы, —
И приладить звезду на макушке зеленой,
И составить депешу, глотая союзы,
И швырнуть через горы
рукою влюбленной:
«Ты меня исцелил…»
Юрий МИЛОРАВА (Чикаго — Москва)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— Татьяна Бек… Ее открытость — это было незабываемое — всегда прямо устремленные на тебя глаза, очень личное.
Поэта оценивают по разным качествам, исследуют по тем или иным параметрам, но подлинность дара — с редчайшей чистоты оттенком, — пронзительная подлинность, — это центральная мысль в моих размышлениях о ее поэтике.
И это не только слова. Татьяна Бек писала не просто стихи, нередко ею создавались истинные лирические шедевры. Много ли существует поэтов, о которых можно так сказать?
Слух и вкусы разнятся, соответственно — зачастую — неконформистки, антогонистически выстраивается по отношению к коллегам — система приоритетов, шкала оценок.
И предполагаю, что существовали в ее адрес — отстраненно, или иронично — упреки в драматичности. Она была драматична, а это работало вопреки охватившей поэзию холодности и особенно изобретательной поверхностности и ненатуральности.
Сам я замечал проскальзывающие у нее (но далеко не во всех стихах) черты, штрихи советской поэтической традиции, иногда стремление к умозаключениям разрывало ткань стиха, казалось наивным, упрощающим, излишним.
Но важны другие ее стихи — на фоне множества сочинений других поэтов — невозможно было ни за что — отвернуться, отказаться, переступить через… то ощущение, что при чтении этот автор стоит у тебя за спиной, скольжение взгляда по строкам переходит в единомыслие, сливается с его дыханием, что не может для тебя самого быть не уникальным и, — наверно связано с характерным родством в известной степени — совершеного тобою поступка, твоего скромного, с одной стороны, а с другой — и всевластного над тобой — автора, — и его поступка, — того главного поступка, которым поэт изначально в юности определяет для себя на годы вперед, — что же именно он в категориях литературной формы может себе позволить, а что нет, — чтобы сберечь обаяние подтекста, не повреждая лирические ресурсы, питающие индивидуальное в творчестве и составляющие его непохожесть на других. И от чего эстетические нюансы становятся знаковыми.
Наверное для нее (инстинктом бунтарей) важно было заметить — мимо чего прошли, — хотя поэзия и растет из сора под ногами, — другие оставили позади то, что незаслуженно оказалось вне территории поэзии — брошенные, как нежеланные живые существа — застывшие от невостребованности фрагменты, формы своей же жизни, достойные по праву сами войти в стихи, — следы с включениями человеческой судьбы и куски, словно на солнце осколки случившегося, таинственные и говорящие недосказаности.
Трогательность и сила — вот ее сочетание. Она не отстранялась в снобисткой уверенности от мелочей, увлекала восторгом и горем, — трепетом счастья и подспудной дрожью трагедии, которой пронизано все в мире. Ее лирика стала тотальной и психологической.
Такой поэзии мизерно мало в любой из национальных литератур.
Не для нее модные приемы, надуманные позы.
Потрясающее, безошибочное, мистическое свойство описывать то, чем другие пренебрегли, в своей душе принебрегли, или написали не с той полнотой и открытостью — воспринималось, как некое откровение, сигнал детского упрека самому себе, удерживало внимание от первой и до последней строки. И это в среде уродливого сегодняшнего гипертрофированного развития версификаторства.
Можно ли к этому относиться, как должному? Нет, мы за это все ей обязаны.
Важно, что тому виной был выделяющий ее, как мало кого, узнаваемый страстный язык поэзии, а не пустотелая фраза, не концептуальный трюк, внешние — «тусовочные», «кассовые» эффекты, сделанные на подаче, лишь на мелодике и на звукоряде или относящиеся только к контролю над словом и умению находить неожиданные броские ходы, что подминает под себя содержание, губит речь, после чего остается осадок искусственности, пыльной примитивности и фальши.
У нее было свое уникальное, завораживающее, сродни блоковскому ощущение музыкальности речи.
И полное отсутствие расчетливого нарцисизма. Взамен — узнаваемость боли — во всех градациях — от крика до чуть слышного шепота.
И слово выражало объем пережитого, приобретало сконцентрированность символа.
Можно взять любую, даже из ее ранних, может, ни самых и лучших для нее книг… И сразу же берет за душу, до резкого, невыносимого кома в горле — эта ненормально безоглядная откровенность, высокая беззащитность.
* * *
За рекой, за картофельным полем
Открывается новый простор…
Мы картошку горячую солим
И, не думая, смотрим в костер,
И вдыхаем еловый, тягучий,
Разъедающий легкие дым.
И некстати рассказанный случай
Станет вдруг поворотом крутым.
Так стихийно
придет пониманье,
Разговор до конца и взахлеб,
Точно ветер в осеннем тумане
В кучу листья опавшие сгреб.
* * *
От косынки до маминых бот
Я какая-то злая старуха!
Сердце бьется, как рыба об лед,
Безутешно, неровно и глухо.
Ничего… проживу… не впервой.
Даже улица пахнет вокзалом!
Чемоданами, пеной пивной,
Паровозным гудком запоздалым.
Я опять не о том говорю.
Я твой город замажу на карте!
Ничего… заживет к январю…
Только снова измучает в марте.
* * *
Наревусь до жара,
До распухших губ,
До трубящих ржаво
Сумасшедших труб,
До горящих пятен,
До того, что мне
Станет непонятен
Белый свет в окне.
Наревусь — и всхлипну.
Всхлипну — рассмеюсь.
И опять привыкну,
И опять смирюсь.
* * *
Чужая душа не потемки,
А поздняя зимняя ночь,
Где жутко от свиста поземки,
От скрипа деревьев невмочь.
Я в милую темную душу
До боли гляжу и гляжу.
И в снег, в беспощадную стужу
Неверной походкой вхожу.
Это стихи, как сказал классик «про это», но еще и о том, что жил, — окружающим казавшийся достаточно странным, — человек, — для которого самой важной, но и бескомпромисной внутренней потребностью было — любить всех.
Она писала истово, поведенно, как в последний раз, а жила в эпоху осторожную и равнодушную, где лирика была подспудная, где все было наоборот — где все более черствели души от того, что явно стали разрушаться под гнетом уютного цинизма советские идеалы, и сердца людей в огромной империи сжимались от недоумения, от провиденциального предчувствия.
Я всегда волновался, когда читал, а точнее слышал голос ее… Это — обо всем — мне как читателю — говорило.
Ведь как только лирика пытается самое себя объяснить, — она сразу же превращается в смущенную от слабости, оправдательную риторику, скороговорку. Но в невыдуманном противопоставлении, борении, сокровенном конфликте интимного по характеру экспрессионизма и философической пафосности, порой испытывая поражения, одерживая победы, и развивалась ее поэзия. Собственно говоря, между этими полюсами, — искусством мышления и безотчетной яркостью чувств, — вся современная литература.
Новатор по своей природе, она оказывала и продолжает оказывать сильное влияние на современную русскую поэзию. Я думаю, что среди огромного количества неотложных дел — критики и литературоведы, сооружающие головоломки и накапливающие немалый запас терминологии, это еще не осознали.
Больно и нелегко привыкнуть к ее отсутствию. От личного общения нередко мало что остается, а от ее ухода, несмотря на наши нечастые с ней встречи, — живая и огромная утрата.
В библиотеке в Скоки — в русском квартале Чикаго — лежит одна из ее последних книг. Я знаю точно: Татьяну Бек ценят люди, и не являющиеся записными любителями поэзии, для которых придуман странный термин «широкий читатель», с которыми она так любила общаться, везде ее имя значит много — ее читатели повсюду откликаются на ее стихи, и я с этим нередко сталкивался.
Помню, сказала мне она пророчески, будто знала ЧТО может случиться и что-то про себя подытоживая (жалуясь, в том числе и на ужасные свои бытовые тяготы) за месяц до смерти: «У меня заниженная самооценка».
Евгений ЧИГРИН (Подмосковье)
— Что Вы думаете о поэзии Татьяны Бек?
— К сожалению, я непростительно мало знаю поэзию Татьяны Бек, а точнее — не в полном охвате и многообразии. Но те, толстожурнальные подборки, которые удавалось прочитать, всегда вызывали уважение и неподдельный интерес, было видно что поэтесса не старается «показаться» читателю с наиболее выгодной стороны, а пишет так, как единственно возможно при ее мастерстве и таланте. И еще: она как бы все время учитывала себя во времени, это дорогого стоит… Стоит ли она в ряду тех поэтов которые обозначены выше? Разумеется, ее уровень позволяет говорить об этих высотах, но все-таки время лучший определитель… В конце концов, поэзия никуда не торопится. Свою долю работы на музу Татьяна Бек отработала сполна, пусть теперь время, неторопясь, работает на нее.
— Ваши любимые стихи Татьяны Бек?
— Это вопрос, напоминает мне о том, что я уже сказал: знаю непростительно
мало, а посему — постараюсь этот пробел исправить и вчитаться в поэта.
— Какую роль в Вашей жизни сыграла Татьяна Бек?
— Я только здоровался при редких встречах с поэтессой, не более того…