Беседа с художницей Ольгой Победовой
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2009
Ольга Победова — художник с мировым именем.
Ведущий российский арт-критик Виталий Пацюков дал ей псевдоним
ПОБЕДОВА — над — СОЛНЦЕМ. По рейтингу знаменитого американского Музея стекла «Corning Stuben Glass» Ольга входит в число ста лучших художников мира, ежегодно подтверждая свой рейтинг на протяжении 15 лет (с 1994 года). Фактически, она входит в первую десятку лучших художников мира, работающих в стилистике OP-ART. Победова создает свои уникальные работы в материале оптического стекла. Работая в формах супрематической пластики, она идет от абстрактной скульптуры и строгости Малевича — к экспрессии Кандинского. Ольга Победова — участница 200 выставок в России и за рубежом, в том числе в Бельгии, Германии, Англии, Швеции, Швейцарии, Финляндии, Турции, Австралии, США. Ее работы находятся во многих музеях России, Европы, США и частных коллекциях. Ольга Победова окончила Московское высшее художественно-промышленное училище
им. Строганова. Член-корреспондент Российской Академии художеств.
Заслуженный художник России.
Сегодня она отвечает на вопросы поэтессы Нины Красновой.
— Ольга Александровна, вы, бесспорно, самый известный художник в России, работающий в области оптической пластики. Однако мне приходилось слышать, что ваше искусство — коммерческое. Вам это не обидно?
— Нет, конечно. Произведение искусства начинает приобретать ценность тогда, когда оно приобретает цену на арт-рынке. Когда возникает спрос, тогда и возрастает цена. И произведение искусства становится дорогим, коммерческим, если угодно. Холст Малевича, проданный в 2008 году за 60 миллионов долларов США, — очень ценное художественное произведение.
— А чтобы художественное произведение имело спрос, оно должно попасть в поле зрения публики и привлечь к себе ее внимание. Так?
— Сейчас многие художники чего только не делают, чтобы разрекламировать самих себя, обратить внимание публики на свое творчество, чтобы их работы имели спрос… Много просто авантюристов. Они нарисуют какую-нибудь закорючку на большом полотне или на куске картона и, чтобы привлечь к ней внимание людей, будут стоять около нее и рассказывать им, что означает эта закорючка. Если ее просто нарисовать и повесить на стену, никто не задержится взглядом, не придет в восторг. А если стоять около нее и битый час читать лекцию о том, что она означает, подводить под нее какую-то теорию, строить авторскую концепцию, связанную с этой закорючкой, то, пожалуй, да, это может произвести на публику впечатление, кто-нибудь обязательно заинтересуется ею и будет пытаться в ней что-то отыскать для себя. Народ наш наивный и может клюнуть на любую удочку…
У нас сейчас многие художники не знают, как разрекламировать себя, и стараются придумать что-то такое, чем всех шокировать. Кулик, например, добился известности только тогда, когда прошелся по аэропорту нагишом, как собачка на цепочке у своей жены. Жена вышла с ним из самолета, вынула из кармана цепочку, посадила его на эту цепочку, а он стал прыгать на четырех «лапах». И все тут же обратили на него внимание.
— Совершал триумфальное шествие по аэропортам… Это было у нас или на Западе?
— В Америке. У нас бы его, наверное, тут же забрали в милицию… Кстати сказать, Кулик — хороший художник и прекрасный график, но он долгое время не мог добиться известности, отчаялся и вот добился ее таким неоригинальным путем. Теперь его работы пользуются спросом.
А другой художник на выставке разорвал свою рубаху на клочки и сказал зрителям: «Это мое сердце, берите его!» И они растащили эту рубаху по клочкам — в конце концов, он остался без рубахи, полуголый…
— Я видела ряд ваших инсталляций… Невероятно. Это и тонкие плоскости из листового стекла разной формы, и изящные палочки, и лучи из металла, на которых висят и держатся эти плоскости… Это все — «пространственные композиции»… По-моему, они очень поэтичны.
— Вы правы, Нина. Одна из этих инсталляций называется «Арифметические стихи — раз. Обращение к Хлебникову». Слава Лён написал к ней стихи в тематике «Чисел» Хлебникова, и они вмонтированы в эту композицию:
…От Гринвича исходит долгота,
В грядущее, как в воду, смотрит лес,
До четырех считаются года,
А дальше — череда печальных лет.
Она как составная часть единой композиции «ФУТУРИСТИЧЕСКИЕ ЧИСЛА» согласована с инсталляцией Петра Митурича 1920-х годов, восстановленной его сыном Маем Митуричем-Хлебниковым в 1999 году. Десять лет «ФУТУРИСТИЧЕСКАЯ ИНСТАЛЛЯЦИЯ» украшала парадную лестницу Московского музея современного искусства на Петровке, 25.
Другая композиция называется «Арифметические стихи — два. Тоже — обращение к Хлебникову». Третья — «Памяти Хлекрума. Солнце». Четвертая — «Памяти Хлекрума. Луна». Хле — Хлебников. кру — Кручёных, МА — Малевич. Мы с Лёном — убежденные авангардисты.
— А инсталляция считается декоративным искусством или нет, как и ваши работы из оптического стекла?
— На мой взгляд, это совершенно не декоративное искусство. Это — пространственный объект. Он относится, скорее, к монументальному искусству.
— Раньше, в ХIХ веке, когда еще не существовало понятия дизайн, некоторые русские коллекционеры специально для своих дворцов и усадеб, для их внутреннего оформления приобретали картины разных художников (которые тогда были еще мало кому известны, а потом стали известными на весь мир). Морозов и Щукин покупали полотна Матисса, французских импрессионистов и специально заказывали им эти картины, которые предназначались для конкретных интерьеров. А ваша инсталляция тоже украсила бы любой дворец, как украшает она собой стены Московского музея современного искусства. Если ее снять с этих стен, я думаю, они много потеряют…
— Я тоже думаю, что потеряют…
— Вашу инсталляцию там, мне кажется, ничем нельзя заменить. Она вписывается в стены Музея и в дизайн белой мраморной лестницы.
— В Музей современного искусства приходит много иностранных делегаций. И мне девочки-искусствоведы говорили, что иностранцам очень нравится моя инсталляция, особенно почему-то японцы на нее западают, они просто в восторге от нее.
— Они любят тонкое искусство. А ваша инсталляция — это и есть тонкое искусство из тонкого стекла и тонкого металла. Она такая изящная… А я читала в Интернете, что вы подарили японцам маленький изумрудный танк… через Министерство обороны.
— Да не такой уж и маленький… Ездить, кататься на нем, конечно, нельзя. Но он такой, не очень маленький, сантиметров двадцать-тридцать длиной. У меня в жизни был период, когда я работала на нашем отечественном оптическом заводе. Я начала работать там, когда он еще «почтовым ящиком» был, т.е. секретным. Но потом, в перестройку Горбачева, вся продукция завода была рассекречена и ушла с конвейера. А завод стал выпускать что-то другое. Подарки-сувениры мы и раньше там все время делали, а иногда выполняли очень странные заказы. И вот руководство завода попросило меня сделать изумрудный танк. Но, правда, танк был не для японцев, а для одного нашего военного начальника… Для японцев, точнее, для японского военного атташе, я сделала другой подарок. Директор вызвал меня к себе и говорит: «Надо для этого атташе что-то такое придумать, чтобы удивить его, а японца удивить трудно». И я тогда сделала такую штуку. Взяла очень красивый искусственный опал, оптическое стекло, сделала из него кристалл — с одной стороны — жесткий, с жесткими гранями, а с другой — мягкий, свободной скругленной формы, и в нем были такие мелкие белые вкрапления, как соль, или как снег, или как лепестки… В общем, я сделала там гравировкой тонкий серп луны и сакуру — получился японский пейзаж, очень красивый. Так я удивила японца и японцев, которых ничем не удивишь. Они были очень довольны этим подарком. А изумрудный танк я выполнила для нашего маршала…
— Вы как маленькая волшебная фея, как маленькая королевочка, как маленькая девочка, которая играла-играла в кубики, в геометрические фигуры, и сделала из них Королевство Снежной королевы. Кай играл в кусочки льда, но у него было холодное сердце, а у вас оно не холодное. И поэтому ваши сооружения из оптического стекла получаются не холодные, а наполненные теплым светом и красными, розовыми, желтыми, золотыми, бирюзовыми, синими, фиолетовыми искорками, огонечками, точечками, которые мерцают, переливаются, играют и вызывают во мне (и, я думаю, что и в каждом, кто смотрит на них) восторг, восхищение, изумление и радость… В композиции одного из своих архитектонов вы использовали два шара, лежащих на параллепипеде: один (на переднем фасаде) — прозрачный, другой (на заднем фасаде) — алый, он при свете верхнего плафона и при свете боковой электрической лампы дает подсветку всему сооружению и взаимодействует со всеми другими цветами… Создается ощущение, что как бы из ничего возникает источник цветов — оттенки розового, глубина сиреневого…
— Это особенность оптического стекла. Оно вбирает в себя весь окружающий мир, весь спектр цветов радуги, и поэтому из него такие структуры получаются. Фактически — это «большие бриллианты», ибо это стекло имеет коэффициент лучепреломления, равный алмазу.
— Причем, если смотреть на один и тот же ваш параллелепипед или на один и тот же куб, он при одном ракурсе кажется насквозь прозрачным и как бы абсолютно ничем не заполненным, а при другом ракурсе ты находишь внутри него какие-то мини-объекты, мини-архитектоны со своими формами и пропорциями, какие-то новые плоскости и объемы, новые пространства, и видишь, что он много чего содержит сам в себе и весь выстроен не только снаружи, но и изнутри, а в третьем ракурсе ты видишь на нем, на его гладких поверхностях ровные непроницаемые темно-серые и почти черные, как вода подо льдом, матовые квадраты и полоски… То они есть, то их нет. Это какие-то оптические чудеса!
— Иногда все доходит до смешного. Такое несколько раз бывало. Кто-то заказывает и покупает у меня через Интернет, по фотографиям, какие-то мои вещи из оптического стекла. Я отсылаю их покупателю. Потом он звонит мне и говорит: «Вы знаете, вы мне не ту вещь прислали — та была с полосками». Я говорю ему: «Полоски — это оптическая игра. Вы посмотрите на эту вещь внимательно, с разных сторон и ракурсов, и увидите, что там есть полоски, они то появляются, то пропадают». Тогда он внимательно смотрит на объект и говорит: «Да, вон они! Есть!» Поэтому с моими объектами, как говорится, не соскучишься.
— Вы чувствуете стекло. И знаете все его свойства…
— Я училась в аспирантуре при Строгановском училище, то есть институте (который теперь стал университетом), изучала теорию стекольного дела и писала работу, посвященную методам холодной обработки стекла и создания художественных произведений этими методами. Многое что поняла. Правда, меня тогда заставили писать о произведениях из советского гравированного стекла и ждали, что я буду хвалить наше гравированное стекло, говорить, что оно самое лучшее в мире. А я путем изысканий поняла, что оно у нас не только не лучшее в мире, а сильно уступает даже и нашим российским образцам ХVIII — XIX веков, и современным образцам чешского стекла, и американского, и шведского, увы. И я не могла врать даже ради того, чтобы защитить диссертацию. Я не могла написать, что наше гравированное стекло самое лучшее только потому что оно советское, и потому что мы делаем его, вдохновленные идеями коммунистической партии, нет. Я решила, что не буду писать этого, пусть лучше я не защищу диссертацию.
Но в то же время я не могла просто взять и уйти из института и подвести тем самым своего научного руководителя. Он-то ни в чем не виноват. И тут мне повезло! Я попала в аварию…
— Ничего себе — повезло!..
— Я перевернулась на машине и стукнулась головой так, что меня на полгода освободили от занятий в институте и даже запретили мне читать книги. И я со спокойной душой — по медицинской справке — ушла в академический отпуск, в нескончаемый академический отпуск…
— Да, есть Бог на свете. Он думал-думал, как вас освободить, отмазать от неприятного для вас занятия и как вывести из щекотливого положения, и придумал… Слава Богу…
— Голова у меня потом восстановилась. Я на нее не жалуюсь. И я не жалею, что я училась в аспирантуре. Я благодаря этому научилась лучше работать со стеклом, прочитала много книг по специальности, которые брала в Ленинке и других библиотеках, и почерпнула из них очень много полезного для себя. Я нашла там материалы о том, что в 30-е годы, перед самой войной и потом уже после войны, в 40 — 50-е годы, Мухина поднимала стекольную промышленность. Да-да, та самая Мухина, автор скульптуры «Рабочий и колхозница». Она заинтересовалась стеклом и работала в паре с очень хорошим инженером-технологом Качаловым. Они с ним много чего сделали в искусстве стекла. Мухина разработала такие проекты ваз, что у нас до сих пор некоторые модели делаются по ее проектам. И не только вазы, а разные скульптуры. Например, «Астра» и «Репка». «Репка» у нее такая крепенькая. Мухина — мастер формы. И главное — она своим именем смогла пробить в жизнь решение о том, что надо восстанавливать Императорский завод стекла в Питере, поднимать у нас в стране стекольное дело. И мне в моей практической деятельности пригодились некоторые изыскания Мухиной и наших инженеров, специалистов этого дела, в искусстве стекла.
— А как вы от творческого замысла идете к его воплощению? Допустим, если у вас возник замысел, но пока еще неясный, смутный, и вы еле-еле различаете его «сквозь магический кристалл», то вы идете к его воплощению вслепую, наощупь, путем проб? Или у вас появляется какой-то ясный замысел, и вы садитесь с линейкой за стол и начинаете вычерчивать чертеж, макет, эскиз, план воплощения этого замысла?
— У меня по-разному бывает. Иногда меня наталкивает на идею какое-то случайное, совершенно не относящееся к этому делу явление. Какая-нибудь тень, которая падает на предмет, или вода, которая плещется и дает пространству отраженные блики (как в примере с «Источником трепетной любви»)… И ты вдруг возьмешь и что-то там такое придумаешь и сделаешь. А иногда мне приходится сидеть и упорно думать, что и как сделать. Но это, чаще всего, касается заказов. А вот творческие вещи… они выходят у меня сами собой, по вдохновению и по наитию.
Этот первичный художественный процесс — от замысла к его воплощению в материале — называется базовым. С 2001 года я работаю в соавторстве со Славой Лёном, идеологом Ре-Цептуализма — новой художественной парадигмы Третьего тысячелетия, пришедшей на смену Постмодерну, надоевшему и художникам, и зрителям. Манифест Ре-Цептуализма многократно уже был опубликован, в журнале ДИ, в частности, и я выделю только самое главное. Ре-Цептуализм предельно прост для понимания: конечной целью деятельности художника является НЕ художественное произведение, а ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЦЕСС. Длиной — в творческую жизнь, состоящий из множества разнородных и разномасштабных процессов. После базового процесса идет выставочный процесс, когда художник переносит художественное произведение в галерею и, если повезет, в Музей. Оно здесь попадает в сложный треугольник отношений «зритель — критик — художник» и должно быть так выстроено и экспонировано, чтобы стать «понятным» без слов (критика). С помощью, например, простого выставочного приема «объект и его двойник»: соседство в экспозиции двух «близко-разных» объектов позволяет зрителю самому, без подсказки, «понять» зависимость формы от цвета, цвета от фактуры объекта и т.п. В идеале — позиция критика вообще должна быть элиминирована. Слово «понятна» я беру в кавычки, ибо художественное «понимание» — это встраивание художественного произведения в мировой художественно-исторический процесс. Именно этот процесс художник должен знать в совершенстве — лучше критика, лучше искусствоведа.
После выставочного процесса художник организует и умно контролирует процесс «ретроспективной рефлексии» всего своего творчества, внося необходимые коррективы в творчество, иногда возвращаясь назад или делая агрессивный рывок вперед — в «новый авангард».
Наша с Лёном инсталляция «ФУТУРИСТИЧЕСКИЕ ЧИСЛА» в ММСИ служит Ре-Цептом эффективного использования «второй рефлексии» и наглядным примером вдумчивого изучения ретроспективы Русского авангарда.
Беседу вела Нина КРАСНОВА