Эссе
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2009
До начала 60-х годов мой родной город был преимущественно деревянный, одноэтажный. Он и городом-то стал не так уж задолго до этого, после того, как за короткое время послереволюционного строительства плюс к существовавшему еще с прошлого века суконному комбинату построили трикотажную фабрику и еще несколько жизненно необходимых предприятий, например, кирпичный и спиртзавод и пивную фабричку. Единственные каменные здания, стоявшие в городе, принадлежали до революции купцам да заводчику Асееву, просвещенному, и, видимо, порядочному человеку, построившему в том числе для своих рабочих хорошую каменную, с церковью Святой Екатерины, двухэтажную и двухкорпусную больницу, в которой работал тоже дореволюционный врач по фамилии Донской, однокурсник Антона Чехова. Писатель приезжал к Донскому в гости и ночевал в жилом флигеле больницы.
О старых временах дети почти ничего не знали, потому что об этом не принято было говорить в те годы. Кое-что рассказывала известная в городе старуха-гадалка Абашкина, в прошлом выпускница института благородных девиц, а в новой России учившая в школе французскому языку — языку своего развеянного по миру и исчезнувшего со страниц новейшей истории страны сословия. Частным образом кроме французского языка она преподавала игру на фортепиано и актерское мастерство отпрыскам из семей городской интеллигенции.
Гадалка была когда-то компаньонкой дочери фрейлины Екатерины Бакуниной, первой любви лицеиста Саши Пушкина. Фрейлина вышла уже в зрелом возрасте за местного помещика Полторацкого, который приходился также родственником графине Хитрово, тетке самого Александра Сергеевича. Дочь Полторацких и дружила с будущей таинственной Пиковой Дамой нашего города, чуть ли не единственной хранительницей неповторимых воспоминаний о прошлом, таких ценных с точки зрения истинного историка и таких не нужных тогда тому временному человечеству, которое теперь условно называют советский народ. Абашкина с Полторацкой выжили идеологически за счет внешнего отречения от своего происхождения, а материально за счет того, что играли в кинотеатре на фортепиано во время демонстрации немых фильмов, а также пошива на дому нарядных платьев городским модницам времен НЭПа.
Осколки нереволюционного прошлого мирно ветшали посреди бурления новой жизни: барельеф Донского с отбитым носом на стене больницы, в которой в алтаре бывшей Екатерининской церкви устроили родильное отделение; обложенная красным кирпичом могилка барышни Полторацкой на старом городском кладбище; разоренные развалины усадьбы какого-то барина, сохранившиеся на территории племенного птицсовхоза, почему-то не сносимые с лица советской земли, хотя они были уже много лет в аварийном состоянии и, естественно, опасны для детей, которые лазили туда, чтоб посмотреть на росписи на уцелевшем кое-где потолке. Дети задирали головы и время от времени проваливались в заросшие бурьяном и лопухом дыры в полу или в свежие человеческие экскременты. Я и до сих пор не могу понять, какая взрослым дяденькам была нужда лезть вовнутрь этих развалин и с риском для жизни справлять там свою малую и большую нужду, когда вокруг было столько готовых к услугам густых кустиков или просто высокой в человеческий рост травы. Может быть, в дяденьках говорила живущая, как исторический атавизм, классовая ненависть к бывшим угнетателям? А вернее всего, просто волнение дикой, неразвитой, вечно пьяной славянской души от всего так непривычно прекрасного, не похожего на их обычную жизнь. Волнение это было, конечно, вызвано восхищением, от которого было больно, и успокоить его можно было столь же сильным и категорическим в эмоциональном плане ответом.
Скорее всего, в далекой от столиц русской провинции не было такого уж ожесточенного противостояния двух политических миров, поэтому среди окрестных деревень существовали наряду с Путем Ильича, колхозами им. Ленина и Искра одновременно деревни Спасское, Озерки, Богословка, и даже Хитрово (в названии последней, правда, ударение переместилось с последнего слога на первый). Никогда не прекращали своей службы и городские, и расположенные в близлежащих к городку деревнях большие и маленькие храмы. А дети с одинаковым упоением распевали песни про первый пионерский отряд и о том, что «Ленин такой молодой», и блатную «Мурку», и про Джонни-испанца, который убил свою неверную возлюбленную Нелли по наговору ее подружки Мэри, а потом снова: «мы трудную службу сегодня несем вдали от России» и «только примет ли вновь наша родина-мать одного из пропавших ее сыновей». А на святках дети вместе с родителями ходили к бабушкам «славить Христа» и учили «Отче наш» наизусть так же, как Клятву юного пионера.
Первый микрорайон многоэтажных домов построили на берегу реки, в живописном местечке рядом с рощей. Дома строились типичные «хрущевки», четырехэтажные,
красно — или белокирпичные, малогабаритные, состоящие сплошь из одно — и двухкомнатных квартир. Строили их на месте бывших деревянных улиц, сносили частные дома, правда, почему-то не все. Еще долго между многоэтажками стояли старые избушки с маленькими садиками вокруг, и дети любили играть на крыльце этих домиков. Почему хозяева не возмущались? Район этот, тем не менее, много лет еще назывался Большие дома, а заселяли их молодыми семьями, поэтому маленьких детей во дворе было много, а значит, и много товарищей для игр. Здесь я подружилась и с Наташей, ставшей мне на всю жизнь роднее кровной сестры.
Времена для детей тогда стояли безопасные, благодатные. Маньяков в таком массовом порядке, как сейчас, не было, о киднэппинге, как о понятии, слыхом не слыхали. Дети были предоставлены сами себе и своим здоровым играм на свежем воздухе — во дворе, и в близлежащей роще, и в дальних районах города. Летние каникулы длились до-о-олго и очень счастливо. Играли в войну с мальчишками, строили штабы в зарослях рощи и на чердаках. Ходили купаться на мелководную и очень теплую Заводскую речку и имели, по всей видимости, такой крепкий иммунитет, что ничем никогда не болели, несмотря на то, что вверх по течению на речке в лесу стоял туберкулезный санаторий.
На третьем этаже нашего дома жили сестры Лена и Ирина. Их отец был милицейским начальником. У них единственных были чешские куклы с натуральными волосами и моргающими глазами на удивительно прелестных личиках. Но что уж было совсем за пределами детских мечтаний — у них водились и куклы-мальчики! Сестры щедро разрешали подружкам играть с их сокровищами. И игры были такие интересные! С сюжетами! В одной из них у одинокой председательницы колхоза (это была всегда кукла-брюнетка) имелись ребенок и очень несознательная мать, которая тайком от дочери варила самогон и угощала им своего приятеля — деревенского священника. Батюшка тщетно пытался покрестить внука этой самой бабки-самогонщицы, а ее дочь с переменным успехом боролась с колхозными недостатками и идеологическими пережитками с помощью какого-то ее верного поклонника, которому она никак не могла отдать свое сердце из-за комплекса, связанного с наличием у нее ребенка. Во втором сюжете героиней была кукла-блондинка, которая прятала от фашистских захватчиков вышитый на льняной салфетке портрет Ленина, за которым враги почему-то усиленно охотились, как за сверхсекретными документами. Она то попадала в плен, и ее жестоко допрашивали, то ее спасали партизаны, но вышитый портрет так ни разу и не попал в лапы злобных мучителей.
Однажды старшая сестра Лена и ее подружки приготовили целый стол угощений, разложив их в нашу игрушечную посудку, — настоящую съедобную пищу! — и пригласили нас, младших, на обед. Мы были потрясены! Мы еще не умели готовить, но мы ответили своим угощением. Мы красиво выложили из конфеток Гусиные лапки пятиконечную звезду, заполнив ее подсолнечными семечками, единственное, на покупку чего хватило наших общих денежных запасов. Взаимный обмен зваными обедами затянулся в тот день до позднего вечера. Старшие девочки уже рассаживались за наш стол, вежливо похвалив нас за интересный дизайн нашего блюда, как за мной пришла моя мама и увела меня — единственную из подруг! — домой, под мои горькие слезы запомнившегося до сих пор одного из самых сильных разочарований моей жизни.
Такими же увлекательными, пусть и не столь длинными, были и зимние каникулы. Снега выпадало в те годы много! В одну зиму намело столько, что детям удалось нарыть в сугробах между домами целый снежный городок с туннелями и крошечными берложками. Река замерзала, и по ее склону заливалась ледяная горка, на которой катались на дощечках, а самые отчаянные мальчишки и на санках. Но от них требовалась особая ловкость, чтоб повернуть санки вовремя направо, не доезжая до проталин, которые образовывались во льду реки из-за горячей воды, спускаемой из городской бани. Через речку шли трубы теплоснабжения, и дети бегали по ним взад и вперед безо всякого страха. Страшно стало уже потом, когда выросли и осознали, как высоко расположены эти трубы. Папа сшил мне из моей старой шубки из натурального меха отменно теплые варежки и стельки в валенки. У меня были санки и лыжи, а позже и фигурные коньки. У меня было счастливое детство!
Зимние каникулы часто продолжались за счет отмены уроков из-за сильных морозов. Папа в такие дни доставал откуда-то старое радио и подключал его к радиорозетке. Как же после бессонных ночей, которые, бывало, проболтаем друг с другом, мы ждали с подругой Наташей этого объявления в 6 утра по радио: «Температура воздуха минус 27 градусов. Сегодня отменяются занятия в школе для учащихся первых-восьмых классов»! Значит, еще целый день можно поиграть в увлекательнейшие игры нашего детства! Мы рисовали персонажей для кукольного театра: Василису Прекрасную и Змея Горыныча в широком черном плаще, в который он заворачивал многострадальную Василису, выкрадывая ее прямо из-под носа ее незадачливого, но горячо ею любимого мужа. Мы рисовали сказочный дворец, весь покрывали его блестящим клеем, на который насыпали истолченное цветное стекло разбившихся во время украшения новогодней елки елочных игрушек. Эти кукольные спектакли разыгрывали сами для себя, а для родных, которых усаживали в зале на стулья, как настоящих зрителей, показывали концерты. Спальни, как и положено в «хрущевках», совмещались с залом, а нами превращались в актерские уборные. Оттуда мы выходили на сцену перед стоящей у окна елкой в новых для каждого номера театральных костюмах, пели, танцевали, показывали смешные сценки.
Готовить такие выступления было несколько лет подряд просто модно в нашем дворе. Во время летних каникул такие концерты или спектакли проходили довольно часто перед подъездом то одного, то другого дома. Дети разных домов соревновались друг с другом, у кого шоу получится интереснее, относились к этому делу серьезно, сами писали сценарии, мастерили костюмы, репетировали. Помню, как мачеха в спектакле «Золушка» нашего дома требовала у падчерицы подать ей к балу ее любимое платье «в быках». Такой прихотливый рисунок был у ее наряда! Посмотреть на продукт таких, как сейчас сказали бы, «проектов» собиралось довольно много взрослого населения. Потом старшие девочки-зачинательницы этой традиции постепенно становились девушками, им было не до ребячеств, и мода на такие представления прошла.
Единственными верными адептами этого жанра искусства остались мы с Наташей, да еще пара наших одноклассниц. Повезло еще, что нами заинтересовалась музработник из детского садика, расположенного в нашем дворе. Интересна ей, по правде говоря, была, наверно, прежде всего Наташа, потому что, как мы узнали позже, она страстно любила Наташиного отца, и даже ходили слухи, что у них возник роман. Тем не менее, она решила организовать из нас драмкружок по месту своей работы, ставила с нами сказки, которые мы показывали для детей этого же садика. Имели мы при этом оглушительный успех у маленьких почитателей нашего таланта, плакавших навзрыд, когда сестрица Аленушка пела тоненьким голоском из-под воды своему братцу-козленочку жалобную песенку, где раскрывала всю правду-матку о кознях проклятой ведьмы и ее дочери, которую нечистая мамаша хотела выдать замуж за Аленушкиного жениха. А после спектакля бедные ведьма и ее дочь прятались в туалете от негодующих младенцев, которые долго еще помнили об их преступлениях, и несчастные «артисты» даже несколько лет спустя нет-нет, да подвергнутся, бывало, нападению во дворе со стороны подросших, но все еще потрясенных великим искусством бывших воспитанников детского сада.
Наташа была настолько увлечена театром и была так хороша собой, что собиралась поступать в театральное училище и даже успела взять несколько уроков у той самой Абашкиной, незадолго до смерти последней. Стать артисткой, правда, суждено было не самой Наташе, а ее дочери Насте — таковы причудливые повороты человеческих жизней! А я сейчас пишу сценарии и ставлю спектакли со своими учениками, и дети мои неизменно занимают первые места на разных конкурсах…
Мое счастливое детство. Если все мы родом оттуда, то у меня была хорошая Родина, которая до сих пор дает мне еще заряд энергии, когда мы с Наташей встречаемся летом, приезжая в наш город из разных концов земли, проводим в разговорах бессонные ночи, поем во время застолий пионерские и белогвардейские песни, гуляем в старой роще, а когда возвращаемся в нашу нынешнюю жизнь, стараемся, по совету Карела Чапека, чтоб не умереть со скуки, не принимать ее к сердцу так уж серьезно, как принято во взрослом мире. Получив когда-то инъекцию радостно-творческого восприятия бытия, невозможно уже привыкнуть жить без этого.
В городе нашем, как в драгоценном музее наших жизней, по-прежнему мирно уживаются самые разные вещи: все так же еще отбит нос на барельефе с портретом Донского, но восстановлена церковь Святой Екатерины в левом флигеле бывшей больницы; всегда лежат свежие цветы как у выкрашенного под бронзу памятника Владимиру Ленину, так и на почти уже сровнявшейся с землей могилке Екатерины Полторацкой (могилку можно узнать теперь только по единственному сохранившемуся красному кирпичу из множества, облицовывавших когда-то печальный холмик); все так же склоняются к обмелевшей, но чистой речке темноствольные серебрянолистные ивы в нашей роще, где вместо детей теперь резвятся породистые собаки, выгуливающие по вечерам и ранним утром своих хозяев; все также ходят купаться на речку Заводскую жители города, тем более что давно уже нет в лесу туберкулезного санатория. А на Пушкинской улице еще даже сохранились остатки старинной булыжной мостовой!
Кино
Во времена моего детства в городе нашем был старинный кинотеатр, который назывался «Ударник». Подозреваю, что это название он получил уже в годы первых советских пятилеток. Но здание-то было старорежимное, дореволюционное. Интересно, как этот КИНО-именно-ТЕАТР назывался тогда, до 1917 года? Может быть, «Паризиана» какая-нибудь, или «Колизеум»? Говорили, позади него существовал в былые дни маленький скверик, куда можно было попасть только из самого здания кино. Там бил фонтан и пахло сиренью. А в холле перед сеансами играл духовой оркестр.
В то время, когда мы были детьми, почти ничего этого уже не осталось. Были, по-прежнему, два зала: Голубой и Зеленый. Налево и направо. Сказать по правде, внешне они мало, чем отличались друг от друга, но, вероятно, раньше все-таки разница существовала. Например, в обивке кресел, или внутренних украшениях зала. Может, люстры и канделябры имели свои особые оттенки… Кто теперь сможет рассказать?
Здание было построено в стиле ампир, с несколькими белыми колоннами по фасаду, рельефным украшением на фронтоне крыши. Однако его собственной красоты устроителям городской жизни, вероятно, показалось мало, и они прилепили еще по самому центру наверху над входом длинный плакат, в котором говорилось, что в человеке все должно быть прекрасно, с полным перечислением длинного списка всех, надлежащих человеку, прекрасных качеств.
Театр стоял на самой центральной улице, называемой Советской, конечно. Куда еще могла вести главная магистраль города, как не к окончательной победе социализма, который строил советский народ под мудрым руководством своих политических идеологов? По этой улице вы въезжали в город по дороге из областной «столицы». Все мимо, мимо деревянных домишек микрорайона Дубняк, исторического центра города, на месте которого он и начинал зарождаться в первые десятилетия после окончательной победы над татаро-монгольским игом. Потом вы проезжали через мостик, и перед вами открывалась короткая, но весьма презентабельная бывшая Губернская, старое название, которое, во всех смыслах, уж, конечно, больше подходило этой улице, чем Советская.
Тем более что упиралась она, как и положено главным улицам Российских городов, в площадь с православным храмом, который виднелся издалека, еще до того, как транспорт подъезжал к упомянутому мной выше мостику. Реалии советской власти тоже можно было обнаружить при выезде на площадь, но как-то не сразу. Благодаря тому, что ничего глобального невозможно было уже поделать с существующей исторической застройкой города, доминирующим архитектурным центром площади все-таки был храм, а Горком Партии и памятник Владимиру Ильичу Ленину притулились как-то сбоку, словно заранее осознавая свою временность на пути общественного развития страны.
Вот на небольшом, сравнительно, промежутке улицы между мостиком и площадью, почти напротив моей школы, под тенью пышных деревьев, по соседству с несколькими магазинчиками-подвальчиками и красовалось здание Храма искусств нашего города. И не только само красовалось, а украшало всю улицу и ее округу. Как-то солидно все воспринималось приезжими. Не фунт изюму, так сказать. Не деревенщина, мол, здесь живет, а люди культурные.
Аура театра накрывала вас сразу при входе вовнутрь. Обширное фойе с задернутыми бордовыми бархатными портьерами, закрывающими двери в зрительные залы. Такая же благородная обивка кресел в самих залах и — впору столичному театру — тяжелый занавес по бокам экрана. А в конце холла был загадочный таинственный уголок, отгороженный от нашей любознательности дощатой ширмой. Все же мы пытались раскрыть тайну, что пряталось там от наших назойливых глаз. Там хранились настоящие театральные декорации, которые мы жадно рассматривали сквозь щелки, и, Бог знает, куда уносили нас при этом наши детские фантазии. Определенно могу сказать, что нам были понятны эмоции Буратино и его друзей перед поворотом золотого ключика в замке двери в каморке папы Карло. Ах, если б искусственно созданная преграда к искусственно же устроенной тайне рухнула и для нас — на один хотя бы волшебный миг!
Впрочем, все наши неутоленные смутные желания с лихвой компенсировались, как только с первым звонком открывались двери в залы. Мы, дети, старались брать билеты на первые ряды, потому что в кинотеатре практически не было амфи-театрального подъема пола. Мы рассаживались согласно купленным билетам и ждали — всякий раз ошеломительной — минуты, когда после отзвучавших трех звонков начинали медленно гаснуть светильники на стенах сбоку от зрительских рядов, плавно раздвигался занавес (ага, понимали мы, фильм покажут широкоэкранный), и — совершенно мистическая темнота, и тишина, а потом…
Поднималось огромное кровавое солнце во весь экран (этого эффекта, конечно, не понять, когда смотришь такие фильмы дома по видику!), и на фоне этого солнца возникали четыре черных силуэта — всадники, спасители, защитники, мстители, НАШИ! Они шли к нам, вперед, на выручку. Мы в детстве жили с твердой уверенностью, что ни за что не пропадем, потому что все в этом мире устроено справедливо и правильно, так, как надо. Злое обязательно будет наказано. А хорошее, доброе всегда побеждает. Да еще и побеждает-то как эффектно: остроумно, весело, красиво!
…Вот летят черепки от глиняных кружек пьяных бандитов, вот смешно пугаются эти трусы белых привидений вдоль дороги, вот Ксюшка учится рукопашному бою с ножом у приятеля Яшки-цыгана. А у него в одном ухе круглая сережка! А какая у него атласная рубаха! А какую песню он поет! Совсем не похож на наших унылых местных цыган, круглый год кочующих с одного конца города на другой, попрошаек и нерях, толкущихся на базаре в воскресный день! Их сальные перины, грязные телеги. Фу! А тут! Гитара, нож, пистолет, веревка. Все на свете умеет! Ой, ранен! Пустяки, Ксюшка перевяжет. Класс!!!
Целый час громыхает гражданская война. Вот медленно удаляются всадники на свое закатное солнце. Но мы знаем, что они вернутся! Может, уже и через 15 минут. Можно остаться на еще один сеанс, если захочешь. Билет днем всего 10 копеек!
Мне очень нравились и сказки в кино. Недавно решила посмотреть их дома по телевизору. Не то, конечно. Нужно, чтоб зазвучала музыка из динамиков сверху, чтоб растянулась во все полотно нежно-зеленая березовая роща и поплыли, поплыли девушки в хороводе в русских платьях под титры, написанные большими, стилизованными под старинные летописные книги, буквами. На одной буковке царевнин венец, другая — как березовое поленце, над третьей — крыша теремка с острова Буяна. «Должок!» — трясет жутким зеленым пальцем морской царь, то и дело высовывающий его то из колодца, то из болотца, то вообще из лоханки с водой. И страшно, и смешно…
…А вот этот фильм, сегодняшний, начинает мультяшный гномик, достающий из чернильницы огромную ручку, в три раза больше его, с которой он едва справляется, чтоб написать на белом листе бумаги нужное ему слово удивительно красивым учительским почерком…
Мы дома пытаемся повторить некоторые киношные фокусы: удержать в зубах фарфоровую чашку из чайного сервиза, соорудить на пальце что-нибудь устрашающее и, погрузив в ванну с водой руку до плеча, погрозить самим себе кривым, длинным, приклеенным кое-как, картонным ногтем. Или купить в магазине чернильную ручку и тетрадь в косую линеечку и написать максимально похоже на каллиграфию очаровательного гномика что-нибудь типа слов «ТУТ И СКАЗКЕ КОНЕЦ».
Возле кинотеатра стояли три автомата с газированной водой. О, это не лимонад из бутылки, ничего похожего. В каждом автомате вода заправлялась своим видом сиропа. В одном он был малиновый, в другом лимонный, в третьем — крем-брюле! Сначала моешь стакан на автоматической мойке. Ставишь его на специальную тарелочку в углублении, нажимаешь на стакан, и снизу бьют густые струи воды! Потом переворачиваешь его, как положено, устанавливаешь под краник, бросаешь медных три копейки и… Ух, полный стакан пенной, сладкой, ароматной газировки! «Трюльники» были большим дефицитом! Иногда, когда они кончались, мы бросали даже двадцатикопеечные монеты, потому что они такого же размера, и, наверно, веса. Можно было бы за эти деньги купить бутылку ситро в магазине, но автоматы с газировкой как-то стойко входили в программу посещения кино, так же, как и мороженое, которое продавалось в летнем павильоне рядом.
Такого мороженого я почему-то больше никогда не ела в своей жизни. Наверно, оно было местного производства. В картонном стаканчике до краев утрамбовывался пломбир, а сверху — нашлепкой кремово-масляная роза, холодная и твердая, желтого или розового цвета, как на бисквитном торте. К стаканчику прилагалась деревянная палочка из фанеры. Вкуснотища, ничего вкуснее и придумать себе невозможно было нам, провинциальным ребятишкам!
Странно, но, задумав реконструкцию центральной улицы, начали почему-то с уничтожения кинотеатра. Объяснили, как всегда, аварийным состоянием здания. Сначала, вероятно, в такое состояние пришел скверик с фонтаном и сиренью, потом духовые оркестры, потом и сам театр. А может, все шло в другой последовательности: сначала эстетическое самочувствие архитектора города, а за ним и все остальное. Долго еще, много лет, вдоль улицы стояла передняя стена бывшего кино с колоннами и фронтонами. Не могу упомнить, висел ли по-прежнему на этих останках плакат с изречением великого Чехова. Проезжую дорогу слегка расширили, на пару метров, наверно. Для этого порубили все деревья, а вместо них насадили новые.
Построили в другом месте новый кинотеатр из стекла и бетона с говорящим названием «Смена». Смену эту установили так, что на парадную улицу выходил серый задник здания, а вся роскошная стеклянная стена смотрела в унылый маленький грязный двор с расстоянием метра в три между кино и дощатым некрашеным забором. Назвать это культурное учреждение театром как-то язык не поворачивался. Хотя был там тот самый современный подъем зрительских кресел в высоту. Сначала работал буфет перед сеансами. Первый год стекла сверкали чистотой и целостностью. А все равно — киношка киношкой.
Мы с удовольствием ходили и в нее, пытались достать билетики на «Есению» и прочие кассовые мелодрамы или советские героические фильмы, типа «Белое солнце пустыни» или «В бой идут одни старики», прокат которых в городе становился часто культурным событием нескольких дней. По многу раз смотрели любимые «Русалочку» и «Сто дней после детства»…
А потом наступила новая политическая эра, страна очень долго перестраивалась, старое кино перестали возить в город, нового не создавали. Люди собирались по домам смотреть по видику импортные боевики или запрещенную и недоступную раньше пошлятину. Обветшала, перестав функционировать как, действительно, центр культурной жизни устаревшая, замененная другими жизненными реалиями, сама уже забывшая, что в свое время тоже заменила кого-то, серенькая «Смена».
Сейчас в кино опять ходят, но чаще для того, чтоб на свидание, чтоб поп-корну поесть. Любой фильм ведь дома можно посмотреть, на DVD или на одном из ста каналов нынешнего телевидения. А в современном кинотеатре… Надо же, во время показа — Фильмы!! — теперь можно жевать! На ином, наверно, не только можно, но и нужно, чтоб вечер даром впустую не прошел. Да… Кино!
Один день
Хотелось бы, что ли, задать вопрос… Не тот, который, по-моему, не имеет не только однозначного, а вообще никакого ответа: «Зачем люди пишут дневники?» Гораздо интереснее, наверно, так: «К а к писать дневник?» Так ли уж важно, какого числа произошло то или иное событие? Ведь человек счастлив или наоборот не потому, что наступило 25 июня 20.. года. И если б на фотографии вместо, например, улыбающихся загорелых лиц в панамках на фоне малахитово-зеленого моря или яблони в пышном цвету под ярко голубым небом, стояли голые даты 5 августа, 10 мая, то ничего бы мы не вспомнили. А
так — какого точно числа не помню, но всплывает в памяти целый отрезок жизни, связанный с этим крошечным моментом. Люди, события, ощущения, даже запах. Может быть, об этом дне можно так? Было утро опадающих на мокрый от дождя асфальт лепестков белого и красного шиповника. А продолжить: сегодня начали таять белые ночи. Как мороженое, которое положили в холодок: сначала тает медленно, по чуть-чуть, а потом все быстрее, быстрее…
Я практически не спала нынче. Самолет в восемь, в аэропорту надо быть в 6, значит, из дому выезжать в 4. Я ужасно боюсь летать на самолетах, оказывается! Это слишком высоко. Неестественно высоко. Правда, всего два часа — и ты уже не просто далеко от дома, ты в другом мире, на другой планете. Это как телепортация, потому что даже время как бы останавливается: вылетела в 8, и вот я уже в Берлине, а на часах по-прежнему — восемь. Значит, два часа в самолете мне приснились, почудились?
Это ни с чем не сравнимое ощущение — полет на самолете. Он взлетает, и весь мир изменяется. Все не так. Может, с непривычки? Сначала за иллюминатором облака, а потом как будто старый, вытертый или целыми кусками изъеденный молью ковер буро-зеленого цвета. Что же это такое? Господи, да это же земля! Неужели в глазах ангелов все так невзрачно и мелко выглядит? И совсем некрасиво! Я ведь сейчас лечу на уровне обитания ангелов. Это же они то сидят на облаках, то прячутся в них. Если так, то я им не завидую. У нас на земле уютнее…
И ты, мой только два часа назад любимый, неужели ты был в моей жизни? Неужели твоя жизнь сейчас продолжается без меня, и ты не замер — до самого моего возвращения из мира иного — возле твоей машины в тот самый миг, как медленно, как будто застегнулись на замок-молнию, закрылись за мной двери аэровокзала?
Это был день полета бренного тела по тому воздушному коридору, по которому когда-то полетит уже одна душа, смущенная и ужаснувшаяся от своего одиночества. И это будет уже так непоправимо! Сейчас я еще приземлюсь, и все пойдет по-старому.
Наверно, нигде так не чувствуется одиночество, как в самолете на высоте 12 тысяч метров над землей. Слава Богу, что придуманы эти завтраки! Стюардессы возят по ужасно узкому проходу между сиденьями обшарпанный сундук с напитками. Хоть бы покрасили эту свою тележку! О! Благодарю вас, дорогие проводницы с лицами уставших притворяться куклами обыкновенных женщин! Спасибо за первую вполне земную мысль так далеко от земли! Я ем свой завтрак, тем временем сумев-таки пропустить мимо сознания несколько вполне ощутимых ныряний самолета в воздушные ямы. Какие же у них, у ангелов, похожие на наши дороги: тоже кочки, да ухабы. Интересно, а над Европой полетим ровнее? Распространяется ли их Орднунг и на воздушные трассы?
Ух, ты! Не успели сдать останки завтрака на ту же странную повозку, как объявили о том, что самолет идет на снижение. Я еще крепче сжимаю в руках иконку-охранительницу, самолет накреняется, я стараюсь не смотреть в иллюминатор (нет уж, на обратном пути попрошу место не возле окна, а возле прохода!), еще немного полета между бытием и небытием, и вот колеса самолета мягко цепляются за бетон посадочной полосы. Теперь уже вполне привычное ощущение, такое, как будто едешь в скоростном поезде.
Нас провожают проводницы с лицами обреченными и немного виноватыми — виноватыми не перед нами, нас-то довезли в этот раз, виноватыми теперь уже перед следующей кучкой пассажиров. Это профессиональное выражение у них у всех, и у молодой девочки, неартистично показывающей, как надевать кислородную маску, и у крупной, сильно накрашенной главной, у которой примята на затылке прическа. Они, наверно, стараются не привязываться к тем, кого сопровождают в этом странном пути с неизвестным никому результатом: может, долетим, может, нет. Как Бог даст. И ничего не должно отражаться на лице.
И всего лишь через шесть часов после того, как я поцеловала тебя в последний раз, любимый, я завтракаю на Берлинской кухне, а впереди еще целый день с новыми впечатлениями, Unter den Linden, двухэтажный автобус, der alte Dom…
Это был день осыпающегося на старинную булыжную мостовую липового цвета, качающихся на прохладной воде пруда розовых лилий в парке на Марцане, прожорливых уток на озерах Юнгфернхайде, и доверчиво жующих макароны — прямо из твоих рук — косматых, неопрятных кабанов и полосатых, очаровательных, как все детеныши, кабанят. Это был первый день моих каникул в Пряничном домике в окружении развешанных по всем стенам и стоящих на всех полках таких же пряничных, только миниатюрных, домишек, которые мастерила Гретель, заселяя их причудливыми и очень добрыми существами. И ровно в той же пропорции, насколько больше получалось этих домиков, настолько же теплее и счастливее становился весь окружающий мир.
Ольга Денисова — поэтесса, прозаик. Окончила МГУ им. М. В. Ломоносова. Живет в г. Невская Дубровка (Ленинградская область). Преподает в школе.