Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2009
* * *
Я очутилась вовсе не в лесу,
свой «жизни путь пройдя до середины».
Прекрасна цель, и помыслы едины
у спиц, крепящих втулку к колесу.
И славят путеводную лесу
сплоченные штрихкодами сардины.
Но что с того, что лучшие места
не им достались в Божьем кинозале?
Мне ленту Жизни, в целом, показали,
зачитывая реплики с листа:
гамлива поколений суета —
толкутся, как туристы на вокзале.
Ну да, теперь я знаю наперед,
доверясь двадцать-впаренному кадру
и формуле закона Авогадро,
орлом иль решкой ляжет бутерброд:
овеществляя судеб поворот,
баранку крутят клеточные ядра.
Должок за малым: сущностно лишь то,
что разуму и чувству неподвластно.
Безмерный груз никчемного балласта
мне надобен, как цирку-шапито —
алтарный крест, как ватное пальто —
галерному гребцу, а зайцу — ласты.
И вот стою, печальна и глупа,
не видя за деревьями дубравы.
Туристы, вероятно, таки правы:
не зарастет народная тропа,
коль бутерброд поставить на-попа.
Ну, времена, о Господи! Ну, нравы!
* * *
Мой календарь — стозевный каннибал,
стопа белья, заношенного в клочья,
незрячих дыр стальное двоеточье,
что правит бал.
Сто па отшаркано. Но стынет ли стопа
в тени холма, исполненного прахом? —
В сто веретен неистовствует пряха-
поземка. Листопад
в сто вражьих сил обрушивает тлен.
Узор листвы — в прожилках дней и знаков.
Еретику, посаженному на кол,
не преклонить колен.
Сто кольев вкопано. Сто виселиц, сто мин;
простой расчет: гроссбухи, сальдо, кредо…
Сто четвергов горячечного бреда
и праздников кармин.
Сто будней прожито. Листку календаря
размер заказан сталью гильотины:
рожденья, смерти, поминки, крестины
застольем день дарят.
Сто кубков выпито. Но стоит ли глотка
гортани спазм в пиру, где хмеля вдосталь?..
Торишь тропу соломенного вдовства
да бабьего платка.
Сто стежек пройдено. Но где безвестный путь,
влекущий в храм неявленного звона?
Кто крикнет: вот он! Кто прошепчет: вон он…
Вкруг — лоск чернильных пут.
Сто строф начертано. Но стоят ли одной —
неспетой, смятой, брошенной в корзину?
Строчит перо — мой неуемный «зингер» —
солдатик заводной.
Сто пушек отлито. Под тяжестью ядра
хруст скорлупы коварен и ничтожен.
Там — вернисаж. Там — выставки таможен.
Здесь — гонят со двора.
Сто верст почтовыми! Лоснится гипсом блик,
пустым глядит недвижная глазница;
страшней стоглавой гидры мой возница
стократ, но не двулик!
Сто стиксов переплыто. Тает тень руки
в жару простынь. Чернил напрасна трата:
мне ль поднести кресало Герострата
к подножию строки? —
Прильнуть костром к непрожитому дню,
затеплить час меж полднем и закатом?
Мой календарь, мой неделимый атом,
бессрочное меню.
Сто вин пригублено. Застолья карусель
звенит стеклом. Гостей движенья шатки,
стремят свой бег крапленые лошадки
в заоблачный кисель.
Сто бездн разверзнуто! Катится вспять звезда
над ядом вод к пустому небосклону,
чертит итог предвечному полону.
Где плуг — там борозда.
Сто судеб вспахано. Но стоит ли соха
сухой листвы загубленного древа?
Трещит по швам пресыщенное чрево
как ветхие меха.
Хлебы преломлены, сто бед отвращено,
ликует чернь, раб пашет, Хам хохочет,
сады цветут, и недреманный кочет
клюет с руки пшено.
Сто бесов изгнано: за дверью гам и крик! —
Мечась во тьме веселою гурьбою,
рвут на куски (деля между собою)
мой клоунский парик.
Сто раз воскликнуто: «Хо-хо! А вот и я!».
Кренится пол, вертится вкруг арена,
грохочут встреч сто отзвуков рефрена
под гогот бытия…
А календарь? — Лепит листок к листку.
Волну к волне лепит слепая Лета.
На корешке обратного билета
счастливый номер тку.
Сто чисел выткано. Листку календаря
что ни закат — то осень, что ни завтра —
то страшный суд. Печи кухонной завтрак —
горят листки, горят…
Мир праху прошлого. Бесплотный шорох стих;
под златом уст звериный зев скрывая,
творим «вчера» —
(глава сороковая, Исайя, третий стих)…
…Сто вдохов выдохнуто. Пар туманит свод
над бездной тьмы вселенского кессона.
Плыви, мой челн, под знаком Паркинсона
по лону тряских вод.
* * *
— «Виноградники в Арле…» — Вы, кажется, что-то сказали?
Виноградники. Зноем бестрепетным залит ландшафт.
Беспокойная скрипка. Провинция, ночь на вокзале.
Красноцветный Токай предлагается на брудершафт:
— Поздно каяться, брат… — Не ко времени слезы, сестрица,
Нам ли нынче вотще предаваться бесплодной тоске?..
На хмельном оселке потускневшая память вострится:
виноградинки. Мерно качаются на волоске
полновесные грозди. Молитвенно спины согбенны.
— «Виноградники? Вот как?!.» — сомненья томительный зной.
От хмельного зрачка — не по-здешнему — отблеск эбеновый;
недоверчивой скрипки меж рук — силуэт вырезной.
В стекленеющем плеске объятая пурпуром пена —
озаряет ландшафт предзакатная пропасть огня.
— «Лог… Борково… Курешня…» — диспетчер не слышит Шопена,
топонимией местной синхронно с гудками звеня.
— «Виноградники? В Арле?» — ваятель не видит отвеса,
развернувшего угол незыблемой этой оси.
В перестуках пюпитров звучит погребальная месса,
и зрачок семафора во тьму закулисья косит:
устремляются рельсы в бездонную гулкую пропасть,
«Ви-но-градники!» — зноем бушующим плещет аншлаг…
Близорукая скрипка выводит постылую пропись.
Вдоль просмоленных шпал — остывающий топочный шлак.
* * *
В поле не вьет метелица, ног не студит роса:
Вкось через пашню стелется взлетная полоса,
Здесь не грохочут выстрелы, дюз не рокочет гром —
Кто-то нездешний выстроил этот аэродром.
Богу — бессменно богово, люду — бессчетно миг
Взлета, как даль пологого, — в тот неизбывный мир,
Где, наливаясь исподволь, зреет меж плевел злак —
Глуби земной исповедь, россыпь земных благ.
Бездна палит неистово, тень колоска плоска,
Бьется струною истони в травах громов раскат,
Ниц, среди мхов и вереска, веками — в одурь трав, —
Там непреложных вер искать, хляби высот поправ.
Словом не время мериться на остриях пера —
Верно, не впрок тетерице крылышек веера:
Хлещет словес половою в ступицу колеса.
Дурью болеголовою — взлетная полоса.
Гроз полуночных высверки мечутся на ветру,
Кто-то нездешний высверлил в яростной тьме дыру,
На полосе асфальтовой выплавил клейма зной —
Бьется стального альта вой в пропасти нарезной,
Но невзначай примыслится глупость — одна из сот:
Зыбкое коромыслице в гулком стекле высот,
Где в первозданном облике будет моя душа
Плавать на белом облаке, ангелам хлеб кроша.
* * *
Стоит в переулке глухая стена.
Средь ветхих строений видна — не видна.
Средь шатких заборов — из камня стена,
довольно высокая, впрочем.
Не то, чтобы очень, но кладка тесна,
и линия роста проста и ясна,
заката над ней розовеет десна,
и дикой гледичии росчерк.
Случалось, сюда забредешь по весне,
в хозяйственной сумке нехитрая снедь —
по краткому списку. Чего уж краснеть —
последний полтинник потрачен.
Меж пней и колдобин подтаявший снег.
На вдохе мозжит, как в предутреннем сне
мозжит поясницу. А небо ясней,
чем в римских предместьях. Прозрачен
в оконных проемах густеющий мрак —
к стене примыкает барак — не барак:
хоромы для ветра. Куражится враг
на слом обреченных скворечен.
Дерев содрогается мощный костяк,
стодавней афиши полощется стяг,
и вдох, припозднившись у вздоха в гостях,
как небо вечернее вечен.
Над траурным кружевом спутанных крон
теснит атмосферу невидимый фронт —
затихнет на миг перекличка ворон
меж стручьями диких гледичий.
И загодя, ладясь к чреде похорон,
гребное плавсредство латает Харон:
байде нанесен неучтенный урон —
«Capisco, va bene…», — tu dici.
Пред взором и слухом бездонья стена,
стопу упреждая, пружинит плюсна:
к ледку покровному исподнего дна
тропинка — чем дале, тем круче.
Но мреет ущербной селены блесна —
бестрепетно входит в охоту весна.
Весьма плодоносны ее ложесна
(и дикой гледичии стручья).
Ледком обрамлен покоробленный рант —
бора островная идет на таран,
кружит в синеве присноалчущий вран
(и хищных неясытей стая).
Объят полутьмой горизонта шафран,
но линия роста — бездонья гарант:
восходит над гребнем планета Уран*,
в построчную кладку врастая.
*Уран (астрологически) — принцип, строящий и поддерживающий связи между частью и целым, между элементом и системой. Вестник нового уровня или новой сферы. Уран — покровитель Водолеев.
* * *
Окончен текст, и лист исписан,
на взвод — упругий смерч строки,
(в окне, подобьем фронтисписа,
цветной офорт Анри Матисса —
карминных свитков кувырки).
Закат меж рам взъярится ало,
кроя из строк тропы меандр,
(яд не вредит змее ни мало,
как градус высшего накала —
нетленным корчам саламандр).
Звенит абзац пружиной спуска,
в височном хрусте брезжит кадр:
мрак нипочем пучку корпускул,
разящих влет сердечный мускул,
как жгучий яд миндальных ядр.
Обуздан знак, подвластна касса
картонных букв — литью слогов.
Финал Пегаса — старт фугаса
туда, где вязнет кисть Пикассо,
сминая холст пространства в гофр.
Рассвет-кунак лудит обои,
На бронзу литер льет припой:
Се — персонаж Caprichos Гойи,
раба и рупор Божьей боли
и жертва пагубы слепой.
Исписан лист. В графе «оценка» —
карминной вшой ярится «уд».
Палитра вещего Винцента
вращенья скоростью близ центра
благословит мой скорбный труд.
Нина Огнева — поэтесса. Автор четырех поэтических сборников. Публиковалась в журналах «Ковчег», «Слово», «Дети Ра», в Интернет-изданиях http://relga.ru, http://www.45parallel.net/. Член Союза российских писателей. Девять книг художественно-познавательного характера, включая сборник психологических этюдов «Я — не стерва!» и «Легенды, предания, притчи мусульманского Востока», а также книжки для детей изданы под псевдонимом Нина Гуль.