Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2009
* * *
Нет, я не продирался чащами, не изнывал среди пустынь —
Преподавал свою тишайшую и старомодную латынь.
Стезя без современной фабулы, лишь имена среди имен.
А также скучные вокабулы и согласованность времен.
Слова и звуки, отстраненные от первосути громовой…
Чубы и челочки, склоненные над неподатливой главой.
Какая горькая идиллия! Когда трудиться мне пришлось,
Дыханье жаркое Вергилия уже навеки пресеклось.
И, протрубив рожками сиплыми и скакунами пропыля,
Ушли когорты и манипулы на Елисейские поля.
И как ни погружайся в выдумки и ни ищи огня в пыли,
А достопамятные римлянки, кивнув столетиям, ушли.
И ливни размывают здания, и строят новое века…
Но не сдается рокотание загубленного языка…
Литое, строгое, певучее колдует Слово без ключа.
Должно быть, на века раскручена та апеннинская праща.
Сердца невидимо связуются, за выдохом приходит вдох.
И, чуть помедлив, согласуется несогласованность эпох.
И веет Время, опаленное своей дорогой грозовой,
В чубы и челочки, склоненные над неподатливой главой…
Ночное
Как спокойны в конце ноября загустевшего неба опара,
Ускользающий свет фонаря и неясный ледок тротуара.
И задворки с примерзшей лузгой, и скамейки кораблик точеный —
Весь притихший пейзаж городской до рассвета себе посвященный.
Только легонький зуд проводов, только хлопьев косое паренье,
И молчанье на сотню ладов, исключающее повторенья.
На сниженье идут потолки, и, бессильно столы обнимая,
Пучеглазо молчат чердаки, и бессонница руки ломает.
И какой-то случайный мотив, непонятный и этим прекрасный,
Проявляет ночной негатив поутру на бумаге контрастной.
* * *
С каждым годом живей и свежей разговор этажей-стеллажей,
Излучение каждого тома — от Платонова и до Платона.
С каждым годом живей и свежей за окном перелеты стрижей,
Теплота и размах мирозданья — зарожденье, расцвет, увяданье.
Кто-то руку простер над жильем, осененным прохладой древесной,
Расширяя душевный объем на излете планиды телесной.
Ты пытался судьбу уломать, но все то, что узлами казалось, —
Разошлось, расплелось, развязалось — и приспела пора —
понимать.
* * *
Жить! Начиная с нулевой отметки.
Жить на свету! Без грима и подсветки.
Не по одежке и не по уму —
Равновелико сердцу своему.
Жить! Оскользаясь на тропинке бедствий,
Не опасаясь роковых последствий.
Жить меж великих и убогих сих.
И заплатить, поскольку «аз вкусих».
Жить так, как заповедано в Начале.
Не обольщаясь славой и харчами.
Души не сберегая на потом,
Обжить себя, как обживают дом.
Не уронить себя до легкой птахи,
Покинувшей тысячелетний кров,
Чтобы шнырять в беспамятстве и страхе
По прихоти витийственных ветров.
Надежда
Пройдет веков ленивый лемех там, где запал всего пустей, —
По самой бурной из полемик, по самой буйной из страстей.
Земля забудет об убытках, и долгий ряд сановных лиц
Не обозначит даже в свитках хронологических таблиц.
Все будет срыто и замыто, не разберешь и по складам.
Все будет выжжено. Но мы-то, но мы-то выживем и там.
Недаром очно и заочно щадили судьбы и слова,
Недаром следовали точно законам почвы и родства.
Недаром дружбой осенялись и жили там, где родились,
Чужим богам не поклонялись и в полубоги не рвались…
Нет, мы не думали о чуде, но на последней полосе —
Один из нас вовек пребудет и в нем соединятся все.
* * *
Татьяне Бек
Кто выключит себя из расхищенья
И будет так запаслив и умен,
Чтоб избежать глухого ощущенья
Часов, текущих в долготу времен?
Кто, размышляя бережно и скудно,
Найдет залог, изобретет предлог
Не слышать, как взывает посекундно
Минувших дней печальный каталог?
Мы ускользаем в омут сновидений,
Приумножаем строки и семью,
Завидуем беспамятству растений,
Бегущему на промысел зверью,
Пустоты заполняем пустяками,
Пока не осенит смятенный дух,
Что горестное чувство утеканья
Присуще нам, как зрение и слух.
Вниз по реке
Меня тот лес не первый год манил,
Стволы гудели, веточки бряцали.
Он всех поэтов мира подменил
И не был до сих пор воспет певцами.
Он был как дом, он жил в своем дому,
В нем все дышало, думало, вздыхало.
Хотелось присоседиться к нему,
Но в тот же миг во рту пересыхало.
Он сам себе — баллада и сонет,
Саморожденный, отрешенный, плотский.
Гордыня? — Нет. Самовлюбленность? — Нет.
Зеленый Фет, узорный Заболоцкий.
Моей судьбой нимало не томим,
Вот он стоит, протяжный и подробный,
Как Божий дар, сравним с собой самим
И только самому себе подобный.
Но знаю я, когда мой слух уснет,
Изменят обонянье, осязанье, —
Он тихо проплывет перед глазами
И доброй веткой, уходя, махнет…
* * *
Друзья медлительны. Враги куда проворней —
Трубят побудку, строятся в каре,
Покамест рассудительный поборник
Буксует, рассуждая о добре…
Презрение подонков закалило.
Востры рога, когда башка бодлива.
Нахрапом, не скрываясь, напролом!
И раз уж не уменьем, так числом!
Тебе глаза песком запорошило.
Глядишь, сощурясь, вдаль из-под руки.
А где-то дружба — многорукий Шива.
И тянется, да руки коротки…
* * *
Метель за окном лютовала, листва заметала дома.
Погода весь год затмевала того, кто и сам полутьма.
Сидит он, небрежно одетый, понурый, небритый давно,
Протяжно дымит сигаретой, в стакан подливает вино.
Глядит за окошко устало и день вспоминает, когда
Любимая лгать перестала, сбежала незнамо куда.
Любимая лгать перестала, устала, взяла выходной.
Но с жизнью она совпадала и сутью была потайной.
Неясно, куда подевалась, неважно, куда забрела.
Но как с листопадом сливалась! Но как снегопадом мела!
Была побережьем и летом, дождями и лесом была.
Она и не знала об этом, а впрочем, и знать не могла.
Стихами себя не томила, докучных забот береглась,
Глаза сатанински сурьмила, в любви мимоходом клялась.
Неволила и миловала, язвила, сводила с ума.
Светила и свет затмевала, пока не затмилась сама…
* * *
Налегая на кромку стола, каждый вечер пишу по письму.
Трали-вали… Такие дела… А какие — и сам не пойму.
Адресаты мои далеки. Сам не знаю, о чем нашепчу.
Только жму на тугие звонки, спозаранку в калитки стучу.
Пролетев от жилья до жилья, отрываю друзей от забот.
Улыбнитесь, друзья, это я, вертопрах, массовик-пустоболт.
Это я мельтешу и дурю, то ключом шевелю, то лучом.
Говорю, говорю, говорю… Нипочем не поймете о чем.
Может быть, о ромашках во рву, может быть, о подходах к добру.
И о том, что нелепо живу, и о том, что вовек не умру.
Непонятно? Могу ли ясней: есть у чуда растяпа-чудак…
О любви? Может быть, и о ней. О поэзии? Может, и так.
Не выходит — пиши не пиши. Завлекла болтовня, завела.
Но дела, как всегда, хороши. Трали-вали… Такие дела.
Предзимнее
Покуда ты к стихам своим прирос
И с ними жил тепло и неразлучно,
Негаданный ноябрьский мороз
Дома и лица перебрал поштучно.
Покуда ты в окошко не глядел,
Строчил свое, не ведая зазора,
Одышливый и злобствующий дед
Стал, как в былые годы, дальнозорок.
Ты за собой не чувствуешь вины,
И все-таки душа твоя повинна,
Что, сладко продремав, не уловила
Смещенья жизни в сторону зимы.
На сотни верст пустынно и темно.
На все живое нынче спрос особый.
И жгущее последний свет окно —
Не больше чем наглядное пособье.
Ты ждешь чудес, подставил решето,
Чтоб ненароком на страде морозной
Не обратиться с прочими в ничто.
(Что и случится рано или поздно.)
Финал
Что там, за пределом чахлой пашни?
Котлован для вавилонской башни.
Окрики, стенания, пинки,
Спутались языки-языки…
Вниз да вниз, бессмысленно, упрямо,
Не давая роздыху ногам —
По спирали исполинской ямы,
Как по мрачным дантовым кругам.
Воя от смещенья диафрагмы,
Не считая тяжких трудодней, —
Докопались наконец до магмы
И бесследно растворились в ней.
Лакримоза
Я плачу по слезам, которым не бывать,
А если и придут, то все-таки иначе.
Иначе ликовать, иначе бедовать,
И нет пути назад. Об этом я и плачу.
Над пройденной тропой — содружество ворон,
Присели, поднялись и снова налетели.
И каждый новый шаг — потеря и урон.
Но тысячный урон — не первая потеря.
Тот Некто за чертой — теперь уже никто,
Сведенный до нуля стараньем лет и правил.
Но первое «зачем?», но первое «за что?»,
Но первое «почто отрекся и оставил?»
Но первая вина, не знавшая вины,
Презревшая молву и тропы обходные?
Бессмысленный удар, когда вослед должны
Обрушиться земля и хляби водяные?
Все просто и легко: войди и володей!
Прими без суеты удачу-неудачу.
И все как повелось. И все как у людей.
И нет пути назад. Об этом я и плачу.
Голоса
Один поэт сказал: «Но старость это Рим»,
Другой: «Но в сердце не скудеет нежность».
И далее: «Блаженство… безнадежность…»
О чем мы говорим, когда не говорим?
Припомни же, о чем за эти полчаса,
Среди чужих людей, на аэровокзале?..
Не вспомнить ничего. Но чьи-то голоса
Когда-то все сполна за нас уже сказали.
Мы жалкие слепцы, но кто-то освятил
Весь этот тусклый мир по замыслу благому.
И вот: «Среди миров, в мерцании светил…»
И вслед за тем: «Прощай… теперь блесни другому».
Скажи, когда опять? — В двухтысячном году?
А может, через день? Или ближайшим летом?
И я шепчу: «Когда опять сюда приду?..»
И с горечью: «И что найду на месте этом?».
* * *
Ты бы не искал, если бы уже не нашел.
Блаженный Августин
Каждое движенье — пораженье,
Каждое решенье — искаженье,
Искушенье, головокруженье,
Оскользанье в мировую тьму.
И кому как не тебе знакомо,
Что душа твоя грехом влекома!
Но пришел ты вовсе не к другому,
А туда, куда хотел, — к Нему…
Леонид Григорьян — поэт, переводчик современной французской прозы и армянской поэзии, член Союза российских писателей. Первая стихотворная публикация — в 1966 г. (журнал «Новый мир»). Впоследствии неоднократно печатался в центральных журналах, выпустил 15 поэтических сборников (Ростов-на-Дону, Москва, Ереван). Живет в Ростове-на-Дону.