Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2009
Дмитрий Тонконогов. «Темная азбука». — М.: Вест-Консалтинг; 2009.
Библиотека журнала «Современная поэзия».
Дмитрия Тонконогова называют поэтом «загадочным», аттестуют как наследника Заболоцкого по части пристального интереса к вечному вещному миру, а также именуют «поэтом остранения». Представляет Тонконогов «поколение тридцатилетних, «рожденных в СССР» и проведших детство в империи эпохи заката. Представители этого поколения рано познали конечность «невыносимой легкости бытия», рано были поставлены перед выбором: заняться выживанием или все же попытаться осмыслить эпоху и свое место в ней. Многие из этого поколения уехали. Некоторые — разными тропами ушли в небытие. Тонконогов остался осмыслять.
Книга «Темная азбука» — итог «трудов и дней» более чем за 10 лет. Поэт пытается существовать и думать (или думать, что существует?) в распадающемся, ускользающем мире, причем явственно избегает пафоса, декларативности, всего того, что принято отождествлять с понятием «гражданская позиция». Между тем, эта позиция у него есть. Но охарактеризовать ее проще всего, вспомнив «Постороннего» Камю. Мсье Мерсо, возросший в России в «эпоху перемен», — таков лирический герой Дмитрия Тонконогова:
Лето прошло. И я шуганул всех кошек, птиц и собак.
Бродят, летают, мешают курить табак.
Остранение, отчуждение, неучастие, наблюдение за протекающим абсурдом — основные признаки его стихов. В самом деле, для этого лирического субъекта, изо всех сил старающегося быть нейтральным, стремящегося превратиться лишь в воспринимающее мир сознание, объективный мир полон неразрешимых противоречий и загадок, и субъект культивирует свою к этому миру непричастность. Как там у Бродского (простите за ассонанс) в нобелевской лекции: «Если искусство чему-то и учит (и художника — в первую голову), то именно частности человеческого существования».
Итак, перед нами один из флагманов поэтического поколения тридцатилетних. И — печально он глядит на это поколенье… Подобно Печорину, лирический герой Тонконогова «вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно». И вряд ли жизнь способна преподнести ему что-либо новое. Но — вспомним вновь Бродского, с которым Тонконогова во многом роднят и метрика, и синтаксис: «Независимо от того, является ли человек писателем или читателем, задача его состоит прежде всего в том, чтоб прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую, жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается».
Тонконогов очень хорошо знает, «чем все это кончается», и вопросы, которые он задает самому себе и читателю — это вопросы тихие, если угодно, смиренные, априори безответные, в самой своей безответности универсальный ответ несущие. Словно лирический герой по крохам, по каплям пытается выстроить, структурировать «свою собственную, а не навязанную», пусть незаметную, непримечательную, но единственную и уникальную жизнь. И странно: в этой-то крайней индивидуализированности, нарочитой «неприметности» проступают грустные и узнаваемые черты всеобщности. Вот, например, в стихотворении со знаковым названием «Овощи» он высказывается о природе / женщине / любви / эросе:
А вот и моя жена.
У нее две ноги и каждая их них длинна.
…
А когда из троллейбуса выходит на тротуар,
За нею катится необъятный шар.
Шуршит сеном, репьями, прошлогодней листвою.
Она спрашивает: «Что это такое?» А что это такое?
Здесь стих уподобляется дзэнскому коану, читатель погружается в стихию неизреченного абсурда и сам вынужден искать несуществующий в плоской реальности ответ на возведенный в степень вопрос: «Что это такое? А что это такое?» Что такое «я», «моя жена», «необъятный шар» всклокоченной вселенной? Кстати, о вселенной Тонконогов размышляет вполне по-борхесовски:
…Моя сестра однажды перешла
Границу между парком и вселенной
И не смогла вернуться. («Монолог старухи»)
Подобно Борхесу и Бродскому, Тонконогов абсолютизирует сферу языка, завороженно наблюдает за генезисом словесного универсума, но делает это на свой особый лад: тихо и безпафосно, с едва заметной иронией: «Бог, дай хоть строчку. / Я лица не оторву от бумаги» — так начинается эта книга стихов. Тема эта получит потом развитие, будет рассыпаться тремоло и возвращаться в рондо, будет звенеть рефреном и разрастаться лейтмотивом: «…я все равно прочту / свою единственную книгу», «Такая толстая книга, хоть совсем не читай /, но она шелестит и не может остаться одна» и — вот оно, сокровенное:
Человек неведомый большой и лесной
Ищет себе пристанище
В сумерках языка.
Забавно, кстати, что на обложке сборника стоит название «Темная азбука», а в выходных данных — название иное: «Думай о хорошем». Подобьем палимпсеста эти заголовки в суперпозиции подсвечивают друг друга и придают книге дополнительное ироническое измерение. Азбука — она темна. О, эта темная сторона азбуки, о эти сумерки языка… Но думать при этом желательно все-таки о светлом, о хорошем…
Татьяна ВИНОГРАДОВА