Беседа с Семёном Ваксманом
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2008
Беседа с писателем и исследователем Земли Семёном Ваксманом
Он носит крупные, во все лицо, очки, которые кажутся мне порой волшебными, если не сверхсекретными. Потому что мир сквозь очки Ваксмана предстает наполненным удивительными сращениями и пересечениями — человеческих судеб, географических названий и геологических открытий, которые иногда превращаются в такой снежный ком, что в перекличку уже вступают Земля и Небо — не меньше. Литературные персонажи становятся у него реальными людьми, а реальные люди — литературными персонажами. Проходя по мосту над шоссе Космонавтов в районе Центрального рынка Перми, он не преминет заметить, что в одном из здешних домов жила Лара Антипова — героиня романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». А топографию дома, где живет сам Семён Ваксман, очерчивает так: «На углу его — ресторан «Полонез», где была свадьба поэта Владислава Дрожащих».
Недавно, следопытски перечитывая полное собрание сочинений Чехова, Ваксман обнаружил, что в бытность свою москвичом, жил в доме, где у Антона Павловича повстречались сапожник и черт. Сапожник изладил сапоги, а клиент не идет. И сапожник пошел к нему за деньгами по знакомой Ваксману Трубной улице, отвернул в третий переулок. Семен отсчитал: это же Колокольников! «Затем сапожник, идя по правой стороне, вошел в четвертый дом. Это мой дом № 8 в Колокольниковом переулке! И когда он у Чехова поднялся на верхний этаж, то увидел там черта». Хорошо, что не Ваксмана.
Если он глянет поверх своих очков, вы увидите глаза ангела. Волоокие, по-детски зачарованные дивными мелочами Божьего мира. Ваксман — из тех взрослых, кто не стесняется навернувшихся слез:
Раньше плакал вроде бы
Только когда ехал в открытой машине
Или когда резал на кухне лук.
Вчера разрыдался вдруг
В книжном магазине
Над картой Родины —
Уцененной.
Он оттого и начал «заниматься литерами» — складывать из букв слова, а из слов — стихи и прозу, чтобы, наверное, как-то компенсировать вечное увлажнение глаз — начиная с детства, когда отец его погиб на фронте, а мама жила в Москве, а он — сначала у тетки в ставропольской станице Бекешевка, потом, с 4-го по 7-й класс — в Барнауле. Именно тогда маленький мальчик начал сам для себя издавал ежедневную газету, в которой были разделы: «События в мире», «События в городе», «События в семье». Мама приехала!.. Это событие казалось необыкновенно важным. Важнее, чем, какая-нибудь Ялтинская конференция.
А потом он «увидит Землю в профильном сечении» (вот вам лишнее подтверждение сверхсекретности его очков!) — уйдет в геологию, которая вкупе с литературными изысканиями приведет Семёна Ваксмана к редкому и, вероятно, закономерному для третьего тысячелетия ощущению, когда первооткрыватель пермского периода в истории Земли, шотландец Родерик Мурчисон, поэт Михаил Лермонтов, космонавты Павел Беляев и Алексей Леонов и безвестные северные топографы становятся действующие лицами единого, не рассеченного на прошлое, настоящее и будущее, времени.
— Семён, однажды ты написал: «Должен быть главою государства /мальчик, притворившийся большим». Можно сказать, тем самым ты даешь напутствие будущим государям. Мы, кстати, ведем беседу за два часа до инаугурации президента России. И мне кажется, эти слова «скромного литератора Ваксмана», как ты сам нередко представляешься, украсили бы любую инаугурацию. Или я не прав?
— Мне вспоминается сценка из школьной жизни. Учитель объясняет ученикам, что такое квадратура круга. И говорит: «Эта задача не решается. Ее нельзя доказать». И вот что интересно: обязательно после уроков остаются двое-трое мальчишек, которые пытаются вывести доказательство этой теоремы. Когда-то в журнале «Юный техник» я прочитал, как на Керчевском рейде мужики баграми сгоняли бревна для плотов. И мальчик, учившийся в 4-м классе, где только что прошли закон Архимеда, глядючи на потуги взрослых дядей, придумал некий способ, с помощью которого можно было бы подводить бревна друг к дружке и сплачивать их, особо не напрягаясь. Простенький способ, исходящий из законов всплывания. Но для того, чтобы следовать мудрым законам и принимать новые, нужно действительно быть таким вот «мальчиком, притворившимся большим».
— Ты был достаточно близко знаком с покойным поэтом Алексеем Решетовым, которого критика нынче именует «серебряным голосом России», называешь себя поэтом «дальнего решетовского круга» по аналогии с «поэтами пушкинского плеяды». У этого круга есть какие-то отличительные черты?
— Я буду говорить про себя. К Решетову я отношусь с обожанием. Я много кого слушал. Сидел за одним столом с Михаилом Светловым и Леонидом Мартыновым. Был на квартире у Владимира Луговского, где он читал нам, молодым, поэму «Середина века». Видел молодого Владимира Солоухина. Я называю фантастические для своего времени имена. Но прошло много лет, и однажды я оказался в Перми, где в Доме имени Аркадия Гайдара выступал незнакомый мне поэт из Березников. Он читал: «Кофточка застенчивого цвета…» Голос пропадал на окончаниях строк. Но тишина в зале стояла такая, что в самом дальнем конце было слышно каждое слово. Я эти восемь строк, чтобы не забыть, повторял раз за разом, двигаясь сквозь снегопад пешком до дому. Я шептал решетовские стихи и в тот момент чувствовал себя абсолютно счастливым человеком! Так я угодил в «решетовский круг». А почему — дальний? Потому что я боялся к Леше приблизиться. Он-то ко мне приближался. А я, как только видел его на улице, когда он шел в своем беретике, походкой, напоминающей луноход, так замирал: ну, как подойти к такому человеку? Вдруг спугну какие-нибудь гениальные строчки, озаряющие его в этот момент?
— Но мне кажется: сам-то Решетов, в отличие от «решетовского круга», точно оценивал собственные возможности. Он еще в 69-м году написал:
Опущу усталую главу:
Поздно для хорошего поэта
Я узрел подземную траву
И потоки косвенного света…
Тем самым ставил под сомнение: что подразумевать под статусом «хорошего поэта»? Есть разница между обожанием и обожествлением. Может быть, сейчас стало больше обожествления Решетова?
— Возможно, ты и прав. Однажды мне удалось — потихоньку, за столом, по постоянной своей привычке — записать своеобразное поэтическое кредо Леши. «Кто-то вбил в голову, — сказал Решетов, — что поэт должен быть семи пядей во лбу. Ничего подобного! Поэт — обыкновенный человек». — «Что такое поэзия?» — допытывался я у него. «Если тайну раскроешь, — говорил Леша, — все полетит к чертовой матери!» И все-таки о двух тайнах ремесла он мне поведал: «Самое главное — взгляд. Второе — передача взгляда». Смотри: про пермский футбольный клуб, который на равных сражался с ЦСКА за первенство России, «Амкар, мы с тобой!» написал гениальный человек. Почему гениальный? Потому что этот слоган был потом растиражирован по всему городу. Это — свидетельство наличия взгляда. А передача взгляда заключается уже в другом. У Пушкина в «Евгении Онегине» Татьяна «И нежным пальчиком писала /На затуманенном стекле /заветный вензель «О» да «Е». И тут я у Леши читаю про то, как лирический герой выводит слова любви, «чтоб только вьюга дальнего села /их шиворот-навыворот прочла». Решетов смотрит уже с другой стороны стекла на то, что у Пушкина написала Татьяна. О чем это говорит? О том, что Решетов на равных вел диалог с Пушкиным.
— Но мне хотелось бы продолжить диалог с Ваксманом. Несмотря на его упорное причисления себя к «дальнему решетовскому кругу», сам-то он, на мой взгляд, давно из этого круга вырвался. Ваксман видит и «подземную траву», и «потоки косвенного света». Даже, как поэт геологического склада, «ископаемый ветер рисует». И знает:
Сюжеты книги каменной просты.
Не каждый прочитать ее стремится,
Ведь вырваны в ней многие листы
И склеились отдельные страницы.
Ваксман пытается восстановить «вырванные листы» и отделить «склеенные страницы». Об этом говорят многие твои стихи и расшифровки расхожих выражений вроде сказочного «жили-были», в котором ты услышал запрятанный глагол «любили». Ты открываешь и выстраиваешь собственную топографию, написав «Путеводитель по Юрятину и «Условный знак пермь». Сейчас ты работаешь над повествованием «Вся Земля» о Родерике Мурчисоне, родоначальнике термина «пермский период». Почему пермский период мог быть обнаруженным только в наших краях, если Земля в своих периодах едина?
— У меня есть хороший приятель Владимир Петрович Ожгибесов, один из главных палеонтологов Перми. Мы с ним время от времени ведем задушевные беседы о стратиграфии или послойном изучении Земли. И вот он свидетельствует, что сейчас идут совершенно дикие разговоры о том, что слово «Пермь» несправедливо введено в мировую геологическую систему. Дескать, и в Китае есть отличные морские разрезы. А американский геолог Филипп Кинг заявил, что система должна быть не пермской, а техасской! Однако, когда здесь у нас, в тихой Перми, в августе 1991-го, когда танки вошли в Москву, проходил всемирный конгресс стратиграфов и палеонтологов, посвященный 150-летию открытия пермской системы, вдруг выяснилось, почему Пермь в научном мире, в принципе, устраивает всех. А потому что, хоть и Мурчисон открыл «верхнюю Пермь», а «верхняя Пермь» — вся континентальная, но эти континентальные разрезы, как коромысло, соединяют северные и южные моря. Это просто удача! Другое дело, что эти стратотипы нещадно уничтожаются. В Техасе и Китае все отложения промаркированы. Их можно показать и туристам, и кому угодно. А у нас содовый завод в Башкирии эти шиханы почти все уничтожил. Это уже было в 1991-м году. Сейчас я не знаю, что там творится.
— В «Путеводителе по Юрятину», говоря про Пермь, ты замечаешь: «Внучка моя пишет это слово с двумя мягкими знаками — Перьмь…»
— И правильно делает!
— «…и оно становится теплым, как варежка». Для тебя Пермь — понятие теплое. Но для людских представлений, начиная с древности, Пермь — нечто холодное, дальнее, пограничное, если не конечное. Отчего, на твой взгляд, сложилась эта «не теплая» пермская аура?
— Я расскажу маленькую историю. Еду я в переполненной электричке к себе на огород. Разговаривают два подвыпивших мужичка. Одного из них потянуло на лирику: «Хорошо за городом!» Цветочки, птицы поют». — «Не то слово!», — замечает другой. Первый: «Дак че же, хорошо ведь? Сейчас вот выпьем, картошечки нажарим». Другой: «Не то слово!» — «Так какое же?!», — начинает терять терпение первый. — «Урал! Пермь! Понял?» Естественно, «Пэре Маа» — дальняя земля. Ссылать-то куда? Сюда — к нам.
— Вот и москвичи, произнося слово «Пермь», так мягко не говорят. Они даже ударение делают: в Перми — на первом, а не на последнем слоге. Никакой варежки и двух мягких знаков.
— Ты сейчас вывел на такой интересный разговор, где все уходит уже в какие-то невиданные вещи, в которых я попытался разобраться. Открытия на Земле совершались вначале по горизонтали: Магеллан-Васко да Гама-Колумб. Потом Земля начала открываться по вертикали. И в этом смысле Родерик Мурчисон сродни Магеллану, Васко да Гама и Колумбу. У Мурчисона — шотландские корни, уходящие в ХII век. Такие же корни у Михаила Лермонтова. Идем дальше. Мурчисон добрался, как известно, до Соликамска. Примерно туда, куда впоследствии «грохнулись» космонавты Беляев и Леонов. И вот тут уже начинается пермская мистика: в тот день, когда Мурчисон достиг Соликамска, был убит Лермонтов, незадолго до того написавший «Выхожу один я на дорогу». Чувствуешь тему дороги у того и другого? Лермонтову вдруг с некой высшей точки открылась вся Земля: «В небесах торжественно и чудно! Спит Земля в сиянье голубом». А Леонова зачем в открытый космос послал Королев? «Лешка, — говорит, — ты — художник. Ты увидишь Землю так, как ее не увидит никто». А потом, знаешь, что он сказал? «Черт вас возьми, ребята! Если б у меня был Лермонтов, в космос я послал бы его». Видишь, как стягиваются пути Мурчисона, Лермонтова и двух космонавтов?
Дальше — личная моя история. Где-то в марте 65-го года, недели за две до того, как космонавты оказались в пермской тайге, я был в районе Майкора. Это недалеко от тех мест, куда приземлились Беляев и Леонов. Представь плохо промерзающее болото, через которое нужно было пройти геофизикам с сейсмостанциями, чтоб получить информацию о том, что творится под землей. Вначале послали туда топографов с шестами. Они шли по тонкому льду, выдавливали на поверхность черную воду — она намерзала. Они выдавливали еще, сверху бросали хворост, и это называлось «намораживанием трассы». И вот те, кто «намораживали», возвращаются к месту стоянки, снимают свои робы, на столе — стопочки. И старший геофизик сейсмопартии Владимир Радионовский, обращаясь к топографу, поднимает тост: «Ну что, Иван Афанасьевич, давай за нашу дорогу выпьем!» Выпили. И тут Радионовский произносит: «…о, русские штыки!» Я переспросил: «Что-что?» Он говорит: «А-а, это из Лермонтова»: «…чужие изорвать мундиры о русские штыки…» Он имел в виду демобилизованных после хрущевского сокращения армии ребят. Им некуда было деваться. Они шли, куда угодно — в том числе, намораживать дороги. Вот как доставалось это знание Земли! И я назвал эти пересечения «Три дороги»: дорога Мурчисона, дорога в космосе и космос в обратную сторону — путь по земле. Как это объяснить, чтобы чувствовалась логика?
— Это пахнет новой наукой…
— Какой?
— Ваксманологией.
— Подожди: у меня фамилия тоже значащая. Мы со стороны отца были потомственными пчеловодами. Вакс — это воск. Из этого пчелиного воска Ваксманы делали свечи.
— Воск — это скрепление. Значит, я прав: ваксманология — это наука о скреплении разновременных параллельных дорог на земле и на небе. И основоположник этой науки — передо мной. И я хочу спросить тебя, как основоположника: ты — автор пока еще не изданного романа «Я стол накрыл на шестерых» о поэтах начала ХХ-го века. Взгляд твой так устроен, что ты везде видишь различные сращения. Я знаю, что когда-то, в силу того, что ты был москвичом, жившим в районе знаменитой Сретенки, твои пути пересекались со многими известными людьми. И стол ты можешь накрыть не только на шестерых, но и посадить за него исполнителя песен и киноактера Юрия Визбора, поэта Юрия Кузнецова… Список гостей можно продолжить?
— Представь Сретенку и переулки, которые катятся вниз к Трубной. Эти переулки считались «нашими». А там, где «переулки Визбора», это — в сторону нынешнего метро Красные ворота. И у нас был свой Седой. Знаешь, есть такие от природы блондинистые ребята. Но и у «них», по ту сторону Сретенки, тоже был Седой. И этот Седой — Визбор. Наши «стороны», конечно, враждовали. В каком смысле? У меня, например, умыкнули шариковую ручку. Я носил тогда бобочку — курточку с накладными карманами, в одном из которых красовалась моя ручка. А заправки шариковых ручек располагались обычно в подъездах хороших домов. Вот заправил я там ручку и, выходя, с гордостью водрузил ее в карман. И вдруг кто-то у меня выхватил эту ручку и даже, по-моему, не убежал, потому что из подворотен выставлялись незнакомые физиономии. Думаю, без Седого-Визбора, будущего исполнителя роли Бормана в «Семнадцати мгновениях весны», тут не обошлось. И бежать оттуда уже вынужден был я. Как-то приехал в Москву через много лет. Зашел в старый, памятный гастроном — так, вдохнуть запахи, увидеть постаревших продавщиц. И вдруг встречаю мужика гренадерского роста из хорошо пьющих. Он жил на Сретенке еще в наши времена. А сейчас стоял и балагурил с продавщицами. И я с ним заговорил: «Папа Карло, ты меня помнишь? Я — с Колокольникова». «Гренадер» прищурился: «Да, помню». И подтвердил, что у нас там был свой Седой — Бородатов, которого все время путали с их Седым — Визбором.
Что касается Юрия Кузнецова, то я с ним виделся только раз. Это была высотка на площади Восстания. Кузнецов с поэтом Вадимом Перельмутером обыгрывали в карты моего приятеля, геолога и поэта Валерку Бакшутова. А я хотел помешать этому и читал вслух самые смешные куски из «Созвездия козлотура» Фазиля Искандера. Однако облапошивание шло своим чередом и помешать этому у меня не получалось. Но в моем архиве сохранилась стенограмма этого облапошивания, которую я вел по своей привычке все записывать. Когда-нибудь руки дойдут до расшифровки и этой стенограммы…
— Известно, что Ваксман был благословлен «посохом самого старика Астафьева». В 67-м году у тебя вышла единственная пока официально изданная стихотворная книжка «Лики Земли» — она-то и стала предметом астафьевской критики. И в своем повествовании «Зрячий посох» Виктор Петрович пишет, что в стихах у Семёна Ваксмана и «хромой Магеллан», и «Улисс и Итака» — в общем, товару всякого, как у дядюшки Якова».
— «Да вот таланту кот наплакал», — добавляет еще Астафьев.
— Обидно?
— Показалось, что обидно. Но, тем не менее, от стихотворения «Поселиться под старость…», о котором речь, я не отказался, а кое-какой «товар» из него убрал, потому что привык прислушиваться к замечаниям умных людей. У Астафьева был хороший писательский глаз. И все он уловил правильно.
— Не кажется ли тебе, что, когда повторяют или интерпретируют евангельское «Несть эллина; несть иудея; есть вересень» (как, допустим, в стихотворении Ваксмана), тем самым, наоборот, подчеркивают, что есть эллины и иудеи? А собственно, почему — нет? Например, трагически погибший Николай Бурашников пишет: «Мне, русскому, мало простора…» А если — «несть» русского, тогда, получается, и «несть» такого ощущения простора?
— Есть такой лауреат проекта «Народный артист» на канале «Россия» Алексей Гоман. В передаче «Смотрите, кто пришел» ведущий спрашивает его: «Вот вы поете песню «Русской парень в воде не тонет…» А узбек что — тонет?» Бесполезно сейчас в этом разбираться. Я посчитал, сколько кровей намешано в моих внуках: то ли шесть, то ли семь. Седьмая под вопросом. Так кто они? Все они русские. Взять мою судьбу. Корни ее берут начало в еврейском местечке, где фашисты выжгли всех Ваксманов. Какой был шанс у отца, пятидесятитысячника, посланного на коллективизацию, встретиться с моей мамой Александрой Тихоновной Дорошенко, предки которой, скорее всего, были Дороховыми, выходцами из Курской губернии, бежавшими от голода на юг и, чтобы их там не дразнили кацапами, ставшими Дорошенками? Шанс, наверное, один из тех пятидесяти тысяч. А я-то кто? Конечно, русский. Так получилось по жизни, что еврейские корни, хотел бы я того или не хотел, но все уже обрублены. Вот у жены моей фамилия Торхова. Торхов — ворота в дом. Петровские немцы. А сын наш Тимур женился на девушке с украинской фамилией Коровко. И пошло-поехало. У моей бабушки Натальи Стефановны, со стороны Дорошенок, в девичестве была фамилия Лиманская. Ясно, что польская кровь есть. Посмотреть на папу жены Тимура — вылитый турок, хоть и хохол. В этом смысле «несть» никого. В конце концов, в России все будут русскими. И все будут повторять вслед за Николаем Бурашниковым: «Мне, русскому, мало простора…»
Беседовал Юрий Беликов,
Москва—Пермь