(штрихи к портрету Александра Ткаченко)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2008
Сегодня я снова вспоминаю свое знакомство с Сашей Ткаченко. Познакомил меня с ним Сережа Новиков — коренной ялтинский житель, поэт и владелец половины дома и одноэтажного флигеля на Балаклавской улице. Тогда Саша еще только начинал свою новую — литературную карьеру. Спортивная закончилась. Но он был подтянут, стремителен, крепок, несмотря на недавнюю футбольную травму. По сравнению с ним полный, невысокий, с пивным животиком Сережа выглядел рано постаревшим старичком. Он умер года три назад, и эта печальная весть пришла ко мне с опозданием в несколько месяцев: между когда-то близким Крымом и Москвой протянулись границы, пока еще прозрачные, но уже затуманенные, едва подернутые колючей проволокой… И я вспомнил, как мы втроем гуляли по майской Ялте, где-то пили пиво, а потом с ознобным воплем входили в еще холодную волну где-то в районе гостиницы «Ореанды»…
В Крыму Саша Ткаченко был своим человеком — футбольная юность не прошла напрасно. Его частенько узнавали на улицах, окликали и друзья и незнакомые люди.
Через много лет он написал книгу о своей спортивной жизни — «Футболь», преобразовав название игры в многозначный глагол. Это очень горькая и очень смешная книга, она не только о футболе, а скорее о том, как мы все жили в давние годы. Да и сегодня все идет по тем, неписанным законам, которые наш друг сформулировал в своей книге.
После давнего знакомства в Крыму мы время от времени виделись и на берегу Ялты, и в пестром шуме ЦДЛ… Помню Сашу на одном из Всесоюзных совещаний молодых писателей в 70-е годы прошлого века. Мне довелось вести семинар вместе с Владимиром Цыбиным и Стасиком Золотцевым, который тоже недавно ушел из жизни. А Ткаченко принял участие в семинаре, который вел Михаил Луконин. Чем-то они были похожи с Михаилом Кузмичем — участником Великой Отечественной войны и тоже бывшим футболистом, когда-то игравшим за команду сталинградского тракторного завода. Оба невысокие, кряжистые, крепкие ребята. Но еще больше их сближал ритм стихов каждого из них — рваный, с перебоями, с ломаным ритмом и такими же «нелинейными» строчками, похожими на неровный, зигзагами, бег опытного форварда… Может быть, поэтому Ткаченко так потянулся к Луконину, а тот признал «своего» в еще молодом поэте. А потом мы встретились уже надолго и подружились больше четверти века назад — в сентябре 1981 года, когда начались занятия на Высших Литературных курсах. Саша приехал из родного Симферополя, я был москвичом, третий наш друг Бахытжан Канапьянов сорвался на два года учебы — радости — творчества — познания — из еще советской Алма-Аты. Хотя и до этого встречались и в ЦДЛ, и в Крыму, когда мне удавалось вырваться на пару недель в любимую чеховскую Ялту.
На ВЛК было много интересных курсов, но особенно привлекал творческий семинар, который вели замечательный поэт Александр Межиров и критик Станислав Лесневский. Я неплохо знал обоих. Лесневского как яростного борца за спасение Блоковского Шахматово. А Межиров был одной из легенд современной поэзии — фронтовик, игрок, билиардист, создатель многочисленных мифов о себе и своем окружении.
Когда обсуждали Бахытжана Канапьянова, его все хвалили, и я из какого-то дурацкого чувства противоречия, подверг его стихи критике. Разнес, что называется, в пух и прах. Мне даже стало стыдно моего критического пыла. Но скоро мы объяснились и подружились. А с Сашей получилось так. Когда он выставил на обсуждение свою странную дисгармоничную и частично непонятную поэму «Моль», на него накинулась половина поэтического семинара, выражая непонимание и неодобрение. Тут я напрягся и горячо поддержал его «нелинейное» произведение.
Наши дружеские отношения не прервались после ВЛК. Саша остался в Москве. Бахытжан время от времени появлялся в столице. Мы часто здесь встречались по разным поводам и просто так — безо всякого повода!
Вот одна из незабываемых наших встреч. Это было в постсоветское время. В 1997 году, насколько помню — в феврале, Бахытжан привез в Москву изданную им книгу Ткаченко «Подземный мост». Привез весь тираж — пятьсот экземпляров. Это был знак дружбы, которую не смогло прервать даже крушение нашей великой страны. Выход книги отметили в одном из буфетов гостиницы «Россия». Пройдет еще немного времени — и кто вспомнит, что была такая — самая большая в Москве гостиница, в которой в каком-то заштатном буфете пили за дружбу, за стихи, за будущее три неизвестных поэта. Наотмечались так, что утром перезванивались и выясняли, кто из нас еще дышит.
Когда-то Андрей Вознесенский, сам еще молодой, назвал юного поэта Сашу Ткаченко крымским мустангом русской поэзии. Это было давным-давно. Ткаченко привез его в степи под Симферополем — туда, где были захоронены в общей могиле тысячи крымчаков, евреев и других жителей Крыма, расстрелянные немецкими оккупантами в Отечественную войну. Но не только немцы совершили преступление против человечности — отечественные мародеры уже в наше время искали здесь ценности: золотые зубные коронки, сгнившие от времени бумажники с припрятанной драгоценной монеткой, золотые часы, срывали цепочки с шейных позвонков… Вознесенский тогда написал кровоточащую поэму «Ров». Наверное, тогда же Александр Ткаченко и задумался о судьбах крымчакского народа, к которому отчасти принадлежал.
А через десятилетия в среду 28 ноября 2007 года в Доме русского зарубежья на Таганке Саша представил друзьям и коллегам свою новую книгу — потрясающую, невероятную. Книга о народе крымчаков, которых осталось не более тысячи человек в нашем огромном мире. На всем земном шаре!.. Горсточка трепещущих душ… Он оказался голосом и речью уходящего народа. К этой книге Саша шел всю жизнь. Его книга стала памятником маме-крымчачке, всем тем, с кем он вступал в жизнь… В детстве он подсмотрел уходящие тени истории, услышал говорок своих земляков, впитал в себя память о быте и отношениях никем не познанного крымского захолустья.
Книга «Сон крымчака, или Оторванная земля…» стала высшей точкой судьбы замечательного поэта и прозаика Александра Ткаченко.
Он умер через неделю после этого вечера. Он, как и всегда, никого не просил о помощи. Он умел только помогать другим. Почувствовав себя плохо, заперся дома, умер в ночь с четвертого на пятое декабря 2007 года. В среду об этом никто не узнал — просто Саша не подходил к телефону… Его нашли только в четверг.
Не выдержало сердце.
Меньше, чем за год до его ухода мы разговорились в заваленном книгами и бумагами кабинете Русского ПЕН-клуба. Наверное, можно было бы и не повторять, что всем известно: он был генеральным директором, а последнее время еще и вице-президентом российского отделения этой международной правозащитной организации писателей. Работал на износ. Был бесстрашен, когда защищал других.
Я время от времени заглядывал к нему на Неглинку.
В этом кабинете бывали самые разные люди. Здесь мы болтали с Генрихом Сапгиром, общались с безымянными писателями-беженцами из уже не советских среднеазиатских республик. Писатели спасались от деспотических режимов ближнего зарубежья. Сюда заглядывал Андрей Вознесенский, да и кто только не появлялся в этой тесной от общения комнате.
Иногда Саша бывал замкнут, иногда приоткрывался, бывал пронзительно откровенен и тогда с горечью рассказывал о тщеславии и алчности иных из наших коллег, с которыми волей-неволей ему приходилось иметь дело. Сегодня не время пересказывать эти разговоры.
Примерно год назад Саша рассказал мне, что его прооперировали и установили «водитель сердечного ритма», электростимулятор — электронное устройство, которое подстегивает работу пульса. Он как бы подталкивает ослабевшую сердечную мышцу, заставляя ее биться с определенной частотой. А работает этот прибор от тоже вшитой в тело батарейки.
— Ты понимаешь, измерили пульс, а его практически нет… Сразу предложили операцию.
Меня поразило это откровение. Я осторожно поинтересовался:
— А как теперь? — спросил я. — И на сколько лет батарейка?
— Лет на десять, — ответил Саша. — Я думал, мне запретят все на свете, оказывается, нет. Даже в футбол играть можно.
— А спиртное? — спросил я не самого выпивающего в этом мире поэта.
— Тоже можно. Красное вино. Конечно, в пределах разумного.
Вот они, эти пределы!..
Почему я так подробно воспроизвел эту часть нашего разговора? Потому что это много говорит о характере Ткаченко. Он не задумывался о том, что жизнь может оборваться. Он и с «водителем сердечного ритма» был готов играть в футбол и пить красное вино.
К сожалению, природа не интересуется нашими планами. Она поступает по своему. Неукротимый дух и бренная плоть человека с годами входят в противоречие. Я не скажу, что Ткаченко переоценил себя. Просто он недооценил ту коварную непредсказуемость биологической составляющей человека.
Водитель ритма не помог — сердце остановилось.
Я даже представить себе не мог, что такое возможно: так крепок, бодр, неукротим был Саша в жизни, в творчестве, в обществе. Он так и остался тем степным мустангом, которого нельзя приручить к неволе.
Ткаченко был человеком, который осознавал себя в этом мире значительной личностью. Он знал себе цену и обладал чувством собственного достоинства. Его поведение, общение с людьми было лишено спеси, чванства, не задевало окружающих. В одной из своих поэтических книг «Игра на вылет» — я храню ее еще с тех «вээлкашных» лет — писал:
Как человек
Имею право на эпоху…
Он не только имел право на эпоху, он сам создавал эту эпоху, в том числе и для тех, кто его окружал. Эпоха Александра Ткаченко — это история правозащитной жизни новой России. Он строил русский ПЕН-клуб и сам рос вместе с этим клубом.
Не знаю, предчувствовал ли он, что скоро покинет этот мир? Скорее всего нет. Но работал он жадно, бешено — и в Русском ПЕНе, и за компьютером, и встречаясь с друзьями, и мотаясь по белому свету. Где он только не побывал — и в Мексике, и в Финляндии, в Америке, в Анголе, далее везде… Все это ложилось тайным грузом на сердце…
Не раз летал Саша на мировые конгрессы пеновского движения. Он провел и свой — Международный конгресс Пен-клуба в Москве в мае 2000 года. В течение нескольких дней в пятизвездочной московской гостинице «Редиссон-Славянская» словно сосредоточилась литературная жизнь планеты — ее идеи, ее бури, ее протестные и стилистические противоречия. У меня сохранились фотографии, на которых мы остались под глянцем того времени вместе с Сашей Ткаченко, Борисом Месерером и Беллой Ахмадулиной, Бахытжаном Канапьяновым, каким-то — сегодня уже и имени не вспомнить — японским писателем… В заключение конгресса в большом актовом зале гостиницы прошел поэтический вечер. Здесь даже «нобелевский» Гюнтер Грасс вспомнил, что когда-то и он писал стихи, и рядом, после готической речи Грасса, эти стихи звучали в переводах Ткаченко, впрочем, им же и озвученные. Андрей Вознесенский нарисовал плакат поэтической встречи, которая состоялась 24 мая 2000 года. Он был издан и в большом формате, и памятными книжными закладками. Одну из этих закладок-логотипов до сих пор храню в одном из сборников Вознесенского — белым фломастером на красном фоне в несколько штрихов он начертал силуэт обнаженной женщины и дату проведения встречи. Конечно, женская фигура исполнена весьма условно, а грудь ее изогнулась как два рычажка старинной пишмашинки. Как мне показалось, эта женщина была задумана символом мировой литературы, которая, как ни посмотри, все-таки женщина. Тогда я не успел поинтересоваться у Андрея Андреевича, правильна ли моя догадка, а сегодня спросить стало труднее — Вознесенскому 75 и он болен…
Саша Ткаченко любил гласность, любил, чтобы, как на стадионе, было много людей, голосов, застолья. Почти все свои книги он выставлял на дружеское обсуждение — в подвальном каземате Литературного музея на Петровке и том же Литмузее в Трубниковском переулке, в Доме литераторов и в «актовом» зале самого ПЕНа на Неглинке. Однажды он проводил презентацию книги рассказов в Малом зале ЦДЛ. Он прочитал рассказ из крымской жизни — о великовозрастном дебиле с феноменальными яйцами. Эта крымская картинка напомнила мне мощные латиноамериканские рассказы Габриэля Гарсиа Маркеса, с которым Саша был лично знаком по мировым пеновским конгрессам. Я в своем выступлении подчеркнул как раз эту черту ткаченковской прозы — изобразительную силу, выразительность, яркие краски, крупные мазки.
Он дарил мне свои книги, одну за другой: «Избрань» — поэтическое избранное (на которое я смог написать и напечатать свой отклик в «ЛГ», перепечатанный затем в газете «Новое русское слово»), книгу воспоминаний о спортивной молодости «Футболь», лукавый роман о любви «Левый полусладкий», свои «темные аллеи» страстей и страданий «Женщины, которых мы не любим, или Джентльмен на ночь», прекрасную книгу «Париж — мой веселый жулик», в которую, в том числе, входил чудный цикл новелл «Записки проходимца». Стоят на моей полке и публицистические книги Саши Ткаченко, и последний — изданный за полгода до смерти — сборник его стихов и переводов… При жизни моего друга эта книжная полка только дополняла его — живого, порывистого, вдохновенного… Сегодня, увы, книги человека не заменят. Но хорошо, что они есть — написаны, изданы и, хочется надеяться, не пропадут в нашей литературной истории, в которой, в основном, все как раз исчезает бесследно. Эти книги написаны так, что их можно читать, в них о сложных вещах говорится нормальным человеческим языком, а это нынче большая редкость.
Я не раз, помимо всего прочего, появлялся в русском ПЕН-клубе на Неглинке в середине весны, 19 апреля Саша обычно отмечал свой день рождения. Как правило, пеновские дни рождения он отмечал с коллективом ПЕНа и с кем-то из приглашенных или случайно заглянувших на «огонек» друзей и коллег. В 2008 году многие из тех, с кем он дружил и работал, снова собрались в конференц-зале ПЕНа, если таким торжественным именем можно охарактеризовать большую комнату, где собирались гости. Это тоже произошло 19 апреля. Мы отмечали день рождения Саши. Но уже без него. За большим столом в черном одеянии уже бесслезно сидела вдова Саши и его сын Фёдор.
Саша Ткаченко был надежным человеком в этом неустойчивом мире. В юности он научился «брать» мяч, бросаться с ним на преграды. С его уходом мир стал стал менее надежен и более шаток. По крайней мере, для тех, кто знал поэта.
Саша Ткаченко умер на взлете — жизненном, творческом. Это взлет был так очевиден, что Андрей Битов, завершая свое скорбное слово на панихиде по Ткаченко в Малом зале ЦДЛ, сказал: «Его нет — он улетел…»
Андрей Георгиевич имел право на память о Саше. Увы, в свое время Булат Окуджава пророчески написал: «Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья…». Меня поразило, что к микрофону на панихиде выходили если не враги, то люди по сути малознакомые с Сашей, которые говорили о «Ткаче…», каким для них он никогда не бывал. И я вспомнил, что он рассказывал мне в своем пеновском кабинете о некоторых из этих людей — его слова были целой энциклопедией, посвященной мелочности, скупости, лживости иных из наших коллег. Что тут поделаешь? — таковы люди, такими они были тысячи лет назад, такими хотят остаться через тысячу лет.
А в самом Пене при жизни его обычно величали Петровичем.
Трудно вспоминать о старом друге, пока не еще улеглось ощущение преждевременного прощания. Конечно, это еще не портрет Александра Ткаченко, а только подступы к нему, только отрывочные штрихи и заметки о человеке, с которым, как вдруг оказалось, дружил больше тридцати лет. Половину жизни.
P.S. Имя в рамке…
Свою последнюю прижизненную книгу стихов «Происхождение вида. Стихи. Переводы» (2007) он подарил мне с доброй надписью еще 8-го июня 2007 года, вскоре после выхода ее из печати. Она вышла незадолго до «Сна крымчака…». Мне понравилась эта книга своими неожиданными, как всегда у Ткаченко, ритмическими ходами, отбором стихов для перевода в разделе «Отрывки неба» — среди авторов Роберт Фрост, Уильям Джей Смит, другие классики ХХ века. Я не буду останавливаться на ее страницах — я пишу не рецензию, а воспоминание.
Но вот что меня поразило сегодня, когда я снова пролистал страницы последнего — предсмертного — поэтического сборника Саши. То, что я не заметил, когда принял подарок и когда поставил книгу на полку. И только сейчас даже не увидел — понял, что фамилия автора на обложке — Александр Ткаченко — странным образом заключена в прямоугольную горизонтальную рамку, точь-в-точь так, как обрамляют фамилии авторов посмертно. Вообще в судьбе нашего друга случались мистические совпадения и предзнаменования… Что за мистика открылась в этом оформлении? И была ли эта рамка в июне месяце, когда Саша подарил мне свою последнюю изданную при жизни книгу? Сегодня я начинаю в этом сомневаться.
Март-июнь 2008 года.
Сергей Мнацаканян — поэт, прозаик, литературный критик, мемуарист, обозреватель «Литературной газеты». Родился в 1944 году. Окончил ВЛК. Автор многих книг и публикаций. Член Русского Пен-клуба. Лауреат премии Московского комсомола (1980) и международной Лермонтовской премии (2006). Книги поэта вышли общим тиражом свыше четверти миллиона экз.