Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2008
Философия бедер
Бедра ее пунцовели! Я глянул
сзади: плетеная татуировка,
креслом в кафе нанесенная ловко…
Тата в тату! О, не ту ли Татьяну
вывел я вечером летним и праздным?..
В нас рокотало «Ркацители».
Было лицо ее бледным, бесстрастным.
Да!.. Только бедра ее пунцовели.
И нарочито на шаг, на полшага
я отклонялся от цели, чтоб к цели
взглядом прильнуть, и, мужская, дышала
улица вслед, и, приникшая, еле
шла на обгон — так они пунцовели!
И на мужскую уже наезжала
женская улица — бедрами тоже,
но не стыдом и закатом на коже,
а вихловатым мандражем — о Боже! —
дескать, неужто вам э т о г о мало?!
Мало!.. Коль, следуя вниз по Сибирской
в белом «Роллс-ройсе», по бампер в расстреле,
князь Михаил Александрович сбился
с века — и в полосу встречного быстро
въехал, где бедра ее пунцовели.
Нет «Философии…», Ганька, «…убийства» —
глянь-ка: есть бедра, а ты — не при деле.
Есть лишь одна «Философия бедер».
Ах, Гавриил Мясников*, неужели
не сочинил бы? И был бы угоден
Богу. И бедра тебе пунцовели.
_______________________________
* Гавриил Мясников, он же Ганька — в 1918 году идеолог убийства в Перми великого князя Михаила Александровича Романова, впоследствии описавший сей умысел в работе «Философия убийства» — авт.
Женщина на печке
М. С.
Мне глянулась не женщина, а печка,
в которой бьется пламени сердечко,
а женщина у печки кочергою
тому сердечку не дает покою.
Она живет на улице Подгорной,
и я, Подгорной улице покорный,
люблю молчать у печки — под горою
и взглядывать на женщину порою.
Увы, как печка, женщина не греет
и, может быть, об этом сожалеет.
Так печь вмещает душу человечью,
так женщина была когда-то печью.
Захочешь растопить, а не растопишь:
в глазах зеленых сам себя утопишь.
И станет воздаянием осечки
местечко, отведенное у печки.
Но ежели на печке, как Емеля,
из-под горы я выберусь, хмелея
от женщины, от дыма над трубою,
и так открытой вьюшкою завою,
что на стороны — все ее «Тойоты»,
за город увозящие («Споете?»),
и следом за «Тойотами» — столетья,
какие не смогу преодолеть я,
а женщина… не печкой ли уж правит?
Меня забудет — печку не оставит.
Ключи от храма
В храм не войти. Заезжей магдалине
я передал ключи. На мандолине
мурлычет отчего она так мило
в предбаннике? Наверно, обронила.
Иль выбросила? Там, на колокольне,
куда мы поднялись, и я невольно
от звона расширяющегося
ее приобнял, словно всех и вся,
она вдруг возомнила, что Учитель
ее приобнял. С возгласом: — Учтите,
апостолы, меня приобнял он! —
из храма вышла, не дослушав звон,
и выбросила (или обронила?)
ключи. На банный обморок сменила
храм, что теперь — зимы на передозе —
в меня в упор стреляет на морозе.
Вонзаю коченеющие пальцы
в сугроб, а попадаю в звездный кальций.
Берусь за звезды: мол, ключи нашарю —
макаю в снег потерянную харю!
Я понял, что такое смерть, — когда
ты ползаешь в сугробах мирозданья,
ища ключи от храма, но сознанье
улавливает корочкою льда,
как там, в парной, без лишних колебаний,
соратники шуткуют с магдалиной,
и визг стоит, как звезды над долиной,
как дым бессмертья над прогнившей баней.
Ребро самоеда
— Это кто ж так талантливо про тебя написал?! —
погружаясь в газету, спросила мама.
Я не стал расстраивать маму, что это я сам —
на себя поднял руку и вырвал ребро Адама,
и в тоске первородной из вырванного ребра
сотворил псевдоним под названием «Ева»,
оттого-то ко мне так щедра и добра
эта дева.
Мама говорит: — В гости ее пригласи.
Я вам приготовлю праздничный ужин…
Да не ведает мама, что на Руси
никому поэт, кроме собственного ребра, не нужен!
Приглашу-ка я лучше собственное ребро
в бар «Подкамник» — ребро хорошо к пиву.
— Ну и как я тебе, — спрошу, — косой да рябой
и тебя обгладывающий, как наживу?
И взыскующей плоти ее отделенная плоть
не замедлит с исчерпывающим ответом:
— Потому-то из рая нас и изгнал Господь,
что, ребра не щадя, ты от собственного ребра отведал.
Деревце-многоглаз
Воздух дышит землею дождя…
Но пред тем как на клей осязанья
посадить — и листвы не щадя,
и прильнувшего к ней мирозданья —
свет представший, вмещается сплошь
предвесеннее деревце в зренье:
сколько глаз ему выделил дождь! —
изумление? нет, напряженье —
в каждой капле, чью оптику он
всклень на всякую почку примерил, —
с четырех, вероятно, сторон
разглядеть себя, хрупкое, в сквере
жаждет, равно как свет, где ему,
деревцу, суждено оказаться —
ставит на кон древесную тьму:
ну а стоит ли света касаться?
Квадрат для боксерских жен
За рингом жен боксерских нет.
Из тюбиков точеных лица,
выдавливаясь — цвет на цвет! —
с холстиной ринга лезут слиться.
Гнетет Малевича «Квадрат»
неравенство с квадратом ринга,
где Божий зрак моргает над,
как будто ринг — его соринка.
Еще бы! С четырех сторон
веревкой небушко связали…
И «Синий» он, и «Черный» он,
и «Красный» для боксерских жен,
квадрат, сгущающийся в зале!
Валуев и люди
Узкоплечий, медленный Валуев
бляхи чемпионские ворует,
потому что бабушка его,
видимо, со снежным человеком
согрешила в наважденье неком.
Ну и что? А что… А ничего!
Если б я имел такие дуги
тяжкие, надбровные — в испуге
от меня шарахался бы всяк.
Если б я зарос по плечи шерстью,
попривык бы, думаю, к известью
побеждать противника за так —
только несуразным чудом плоти,
в каковое сколько вы не бьете, —
не убудет. Тайсон произнес:
— Лучше Непытайсоном побуду,
нежели по явленному чуду
нанесу я апперкот иль кросс!..
И вопят у ринга те и эти:
— Валуа! Валун! Валуев! Йети!
Что, проголодался? Бляху — на!..
Он людей оглядывает: — Шкеты!
И кладет на плечи эполеты —
как двух кобр на солнце валуна.
Марш долгового облака
21 августа 1915 года во время Галлиполийского сражения Четвертый Норфолкский полк англичан полностью вошел в облако, лежащее у него на пути, облако поднялось вверх и больше этого полка никто не видел…
Я скоро из облака выйду
совместно с Норфолкским полком
и вынесу миру обиду
за то, что никто не знаком —
ни я не знаком, ни полк не знаком,
ни я полку не знаком.
То облако прошлого века.
И, если свидетелей счесть,
уж нет на Земле человека
такого, а в облаке — есть:
и полк в этом облаке есть, и я в этом облаке есть.
А облако есть ли? Бог весть!
И все же оно возлежало
по руслу сухого ручья,
как будто бы жизни начало,
а может финал бытия.
И полк гремел в облаке: «Я-а-а-а!»,
и я кричал в облаке: «Я-а-а-а!»,
лишь облако «Я-а-а-а!» не кричало.
И то, что прибился к полку я,
ни я не заметил, ни полк,
но облако, битву почуя,
досрочно нас приняло в долг
и взмыло! А мы, маршируя, —
какой, мол, из облака толк? —
про то не возьмем себе в толк.
Пока нас Земля забывает,
в полку прибывает полку,
но в облаке места хватает —
стоит над Землей, набухает.
Эй, кто облака разгоняет!
Что с этим-то? — А не могу!
Ни так не могу, ни сяк не могу
и — хоть об косяк — не могу.
И облако стало Землею,
и облаком стала Земля.
И я сомневаюсь порою:
а если не в облаке я?
И полк повторяет за мною,
что, может быть, в облаке — я?!
Мы здесь не состарились вовсе —
такие, какими вошли.
Из облака выйдем авось мы,
но в облике этом и свойстве
найдем ли признанье Земли?
Узнаем ли сами Земли?..
Узнаем ли мы, не узнаем ли мы,
что мы не узнаем Земли?
Юрий Беликов — поэт, прозаик, журналист. Родился в 1958 году в городе Чусовом Пермской области. Лидер движения «дикороссов» и составитель книги «Приют неизвестных поэтов» (2002). Автор поэтических книг «Пульс птицы», «Прости, Леонардо!» и «Не такой». Обладатель Гран-при и звания «Махатма российских поэтов» (Алтай, 1989), лауреат международного фестиваля театрально-поэтического авангарда «Другие» (2006) и всероссийской литературной премии имени Павла Бажова (2008) за книгу «Не такой» (издательство «Вест-Консалтинг»). Стихи публиковались в журналах «Юность», «Знамя», «День и Ночь», «Дети Ра», в антологиях «Самиздат века», «Современная литература народов России», «Антологии русского лиризма. ХХ век». Награжден Орденом-знаком Велимира «Крест поэта».