Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2008
Юрий Беликов, «Игрушки взрослого мужчины», повесть.
Журнал «День и Ночь», № 11-12, 2007.
Очередная повесть Юрия Беликова «Игрушки взрослого мужчины» с новой стороны раскрывает талант этого самобытного уральского поэта и прозаика. Автор остается верен найденным стилевым особенностям. Мы по-прежнему погружены в условный мир. Пермудск, Червоточинск — нет на карте таких городов, — а между тем, все, что описывается в повести, до боли узнаваемо, вплоть до места возле пермского классического университета «…за готически мрачным корпусом военной кафедры, под сизым шлаком крутой железнодорожной насыпи, в буйных зарослях взнявшихся на майском тепле уральских кленов-ясеней, куда тянулась, извиваясь удавом, толстая коленчатая труба…»
И все же если первая повесть автора «Изба-колесница», опубликованная в 1-2 номере «Дня и Ночи» за 2007-й год, в большей степени была событийной — поиск затонувшего в 1913-м году в северном болоте «Колокола дома Романовых» и череда развернувшихся вокруг этого страстей, то в «Игрушках взрослого мужчины» нашему вниманию предстает своего рода психологическое исследование. В центре повествования некто Шрамов, как и всегда у Юрия Беликова, герой с «говорящей» фамилией, которому, судя по фамилии и отметин на лице и теле, порядком досталось в жизни. Но, пожалуй, кроме этого намека, Шрамов социально никак не определен, если не считать упоминания об окончании некой «ГШД — годичной школы диверсантов», тоже весьма иронически-закамуфлированной и потому условной структуры.
Между тем, именно благодаря этому авторскому приему и устранению внешних подробностей нам и удается сосредоточиться исключительно на внутренней стороне жизни героя. Перед нами — перемещающиеся фантомы беспокойной болящей памяти Шрамова. Преимущественно — фантомы возлюбленных женщин и фантомы собственного «я», порожденные (видимо, и у фантомов могут быть дети?) фантомами тех самых женщин. Однако это — не сопливое самоковыряние… Шрамов — вовсе не слабый человек. «У него даже есть бумага за подписью Ельцина, который лично благодарит Шрамова за мужество, проявленное при обороне» «Белого дома». Правда, Шрамов не придает ей большого значения и не считает себя героем: «Хватает уже и того, что он изредка слышит: «Смотрите! Вот этот тихий и скромный человек, сидящий за нашим столом, защищал «Белый дом»!»
— В августе, — с досадой уточняет он».
За этим исполненным «досады» уточнением, — информационное умолчание, каких немало наберется на протяжении всего произведения. Кто включен в новейшую российскую историю, тот поймет «досаду» героя: потому что был еще октябрь 1993-го. В умолчании — очевидная внутренняя переоценка причастности к одному историческому событию и не причастности к другому. Для иного сочинителя тут бы потребовались страницы описаний. Для Беликова же достаточно реплики, в которую свернуто многое.
Любопытно, как представляет автор «Игрушек…» мотивацию самого хода истории. «Есть подозрение, что закройщиками Времени становятся двое каких-нибудь безуглых, неопознанных миром и не утоливших страсть любовников». Оценка, безусловно, иррациональная — с точки зрения той же политологии. Но именно эти, иррациональные оценки, которыми пронизана проза Юрия Беликова, странным образом обретают победный вес подспудной жизненной правоты. Вот только один пример: «Сейчас он не помнит из тех дней ни фюрерской челки беспалого вождя, ни номера своего отряда, ни подъезда «Белого дома», у которого стоял их отряд, ни кухонно ползущих по облицовке здания тараканьих надписей типа «Забил заряд я в тушку Пуго» (на поверку ернически-провидческой, потому что Пуго оказался приличным человеком и застрелился)… не помнит трясущего все той же фюрерской челкой, заполошного Гарика Сукачева с кудреватым Макаревичем, выступавших у фасада «Белого дома» перед его защитниками, когда те склубились в тысячи; …но никогда не забудет, как в 5 утра, когда объявили отбой тревоги, и Шрамов присел у варварского костра, разложенного на государственных плитах, он увидел юношу лет восемнадцати-двадцати, читающего книгу. Заглянув через плечо, изумился: столбцы стихов! Шрамов придвинулся ближе: Батюшков! Еще ближе: «А Кесарь мой — святой косарь…» Эхма! Именно эту строчку они любили у Батюшкова со Светой! Ну, не провидение ли? Когда толпа кричит на площади: «Кесаря!», безумный, на полжизни погасивший свет сознания Батюшков, почти через два столетия диктует нам из пророческой тьмы чтецким выбором баррикадного юноши: «А Кесарь мой — святой косарь…»
В беликовской прозе много таких — «боковых» — теней. Например, описывая «Пермудск, вечное пристанище шрамовых» и уподобляя придавленный тучами город консервной банке со вскрытыми наспех краями и наклейкою «Сердце Пармы», а чуть ниже — «SOS! Износ 200%», автор, конечно же, рассчитывает на осведомленного читателя. Потому что «Сердце Пармы» — название романа Алексея Иванова, ставшего до того официозным пермским (или пермудским?) летописцем, что местный драмтеатр готов уже приспособить это «Сердце» под мюзикл — лекало, по которому можно умертвить ловкими руками социума все настоящее. Посему эта выброшенная на дорогу повествования «консервная банка», из которой кто-то сожрал «Сердце Пармы», гремит, как освежающий хохот на всем искривленным Пермудском.
А начиналось все так чудесно, с подлинного и первородного — с игрушек. Но у Шрамова отняли детство (оно, конечно, естественным образом когда-то «отнимается» у всех, однако у главного героя повести было отнято грубо и преждевременно): «…когда отец, раздосадованный, что переросток запустил учебу… в одночасье хватает ту самую картонную коробку «с игрушками» и по первому снежку выворачивает ее содержимое на мусорной свалке…»
И вот малые и безобидные ребячьи игры незаметно перерастают в большие — любовь и жизнь. А правила в этих играх уже далеко не детские. Они, хоть и не меняются, а все же до конца неизвестны — определяются во время самой игры. Впрочем, есть во взрослых играх и такое правило: надо быть всегда победителем, всегда успешным, не столько для себя, сколько для других. А любовь — это ведь тоже погоня за успехом и признанием. Но поскольку случилось так, что все главные женщины Шрамова, которые находятся в центре его воспоминательных извлечений и совмещений «матрешек» (жанр повести так и определен — повесть-матрешка), Светлана, Инесса и Наташа — замужние или несвободные, постольку и фигура соперника вырастает в глазах Шрамова до исполинских масштабов.
Скромный университетский профессор Дадашев, постоянно поддакивающий этой жизни «Да-да. Да-а-а?») и не потому ли подрабатывающий научным консультантом в ресторане «Живаго», он же муж Наташи, превращается прямо-таки в демоническое существо. То здесь, то там вновь и вновь Дадашев возникает на пути Шрамова. О, эти вездесущие и ненасытные соперники! Они всегда обладают тем, чем хотел бы обладать ты! И не кого-нибудь, а именно его — своего ненавистного соперника (опять образец иррациональной правоты) свергает Шрамов вместе с другими «дуроломами» в августе 1991-го с постамента, на котором возвышался «железный Феликс». Ведь, если «…честно признаться, защищал Шрамов не «Белый дом», не президента и даже не свободу, а Свету». Защищал от тени соперника…
Из этого видно, что Шрамов любит своих женщин до одури, до умопомрачения. Впрочем, на то он и иррациональный, или «фантомный» реализм Юрия Беликова, что остается непонятным — таковыми женщины Шрамова были на самом деле, или только в его воспаленном, фантасмагорическом уме? И все же «Игрушки взрослого мужчины» — это повесть не о фантомах любовных игр, а об одиночестве. Просто оно бывает разное, в том числе, и на людях. Сколько нужно было пережить разочарований, сколько раз выслушать фразы типа: « — Шрамов, прости, я испугалась тогда неизвестности…» или: « — Шрамов, а не пора ли тебе в Пермудск!..», прежде чем главный герой махнет, наконец, рукой на свою личную жизнь: да и «…какая женщина согласится стать Шрамовой?..»
А ведь, странное дело, ради личного счастья он готов был на многое. Он даже «…добился, что в городке его распределения Червоточинске, расположенном в 130 километрах к востоку от Пермудска, им выделят комнату в общежитии — ему, Наташе и ее дочке, которую он готов был принять как свою». Ради Инессы «…унимая одышку и сердцебиение, — он сидел, — «…у желтого телефона с оплавленной трубкой, стоящего на кухонном столе возле красного раскладного кресла, на котором ночевал у Кормовищевых. Время от времени снимал трубку и слушал, есть ли в аппарате гудок.
— Ты чего? — поинтересовалась зашедшая на кухню Анна.
— Да вот, проверяю — вдруг связь нарушилась? — жалко улыбнулся Шрамов.
— Бедный Шрамов! Уже полпервого ночи. Она не позвонит…»
А между тем, никто так и не собрался сказать Шрамову: «Я тебя люблю!» «Даже Наташа, когда он спрашивал ее: «Ты меня любишь?», отвечала не «Я тебя люблю!», а — «Ну, конечно!». И отныне в любви Шрамову признавались игрушки…» Как-то само собой получилось, что взрослые игры опять превратились в исходно-первородное, в «отнятое»: «На сорок восьмом году жизни Шрамова матушка купила ему детскую игрушку» — именно с этой фразы-действия начинается повесть.
Кто знает, не потому ли Шрамов и обратил внимание на одно из газетных объявлений в разделе «Знакомства»: «Госпожа. Игрушки. Флаггеляция, страпон, бандаж, переодевание, «золотой дождь». И госпожа Кристина «подыграла» ему как нельзя лучше: « — Назови твое любимое имя, на которррое ты будешь откликаться! Ну? Быст-рррей! Женское!..
— Св… Ин… Нат…
— Ты чего? Заикаться, матушка, от стррраха стал? Что за Свинат?..
— Света… Инесса… Наташа…
— Хм… Надо же! Значит, сегодня ты будешь и той и дррругой, и тррретьей. В общем, Свинатом…» Вот так, наш герой и не заметил, как в результате своих сексуальных экспериментов он на целый день (на день ли?) превратился в Свината…
После этого случая Шрамов стал гораздо спокойнее относиться ко всему, что связано с женщинами: «…его расперло в кости, он погрузнел и помордел, напоминая самопровозглашенного Свината, стал пользоваться быстрорастворимой любовью за деньги…» В общем, Шрамов смирился с тем, что Судьба оказалась к нему несправедлива. Но что такое Судьба?! Об этом больше всех остальных персонажей повести осведомлен армянин Сурен Золотарян, давний гостиничный собеседник Шрамова, чья неизменная трубка завершается головой Мефистофеля — «прямой, седовласый старик, заключенный в черно-белую полосатую пижаму, по которой рассыпались хаотичными леденцами небесные разности — то солнца, то луны, то звезды… Одно из двух: или мироздание заточило дядю Сурена, или дядя Сурен заточил мироздание?..» Вот что он говорит Шрамову: «…мой мальчик. /…/ ты вторгся в чужую жизнь и тебе прилетело… Не возжелай жены ближнего своего — разве это мною сказано?»
У загадочного дяди Сурена есть даже некий череп медведя, с помощью которого средствами не то белой, не то черной магии он может влиять на происходящее (еще один убедительный пример иррационального реализма Юрия Беликова, когда миром отказывается управлять социальная структура и эти функции берет на себя… топтыгин, в чьих клыках зажаты десятки фотоснимков: « — Сейчас ты имеешь редкую возможность лицезреть убийц и мздоимцев, ворюг и наркоторговцев, растлителей и маньяков, — стал выпускать попеременно резкие разноцветные клубы дыма обладатель удивительной трубки и таежного черепа. — Лицезреть тех, кого не ищут милиция и прокуратура. Но ищу я. Вернее, хозяин тайги».
Отчаявшись, Шрамов тоже воспользовался «медвежьей услугой» дяди Сурена и отрекся от своего прошлого, как выяснилось, навсегда — отдал «на съедение» топтыгина фотографии своих «надоевших матрешек» — Светы, Инессы, Наташи. Теперь ему оставалось только философствовать о том, что «…По сути, мужчина — это игрушка женщины. Или, если угодно: игрушка в женских руках». Автор не боится (интересный прием!) расписаться в собственном бессилии и открытым текстом передает своего главного героя читателю на поруки: «Здесь, читатель, я оставляю тебя наедине со Шрамовым, который, придя домой, должен извлечь из среднего ящика письменного стола подаренный ему Инессой плеер с кассетой, где до поры-до времени, свернувшись змейкой, спит ее голос, и что произойдет с моим героем дальше, как только он наденет наушники и разбудит певучий клубок под надписью «Сеанс суггестопедии», мне предугадать трудно — честно говоря, я не хотел бы этого видеть и слышать, потому что не ведаю, как помочь Шрамову и стоит ли ему помогать?»
Скажем только, что писатель Беликов, порой с беспощадной психологической глубиной («…она любила заниматься этим в лесопарке, в котором ее изнасиловали»), сумел, кроме всего прочего, изобразить некоторые тщательно скрываемые уголки человеческой психики. Временами он бесцеремонно вторгается в такие области, куда литературе доселе был вход заказан и куда изредка заглядывали разве что психоаналитики да Эдуард Лимонов. Но если последний пишет эти скрываемые уголки откровенно порнографическими красками, то Юрий Беликов не отказывает потаенным комнатам человеческой психики в поэтической палитре. «Вместе со Светой Шрамов так обучился управлять собственным организмом, что мог дать фору не только барже, но и черепахе Ахилла, доползшей из Древней Греции до наших дней. Однако, сдается, даже черепаха Ахилла не помогла бы Шрамову в его решимости удовлетворить ненасытную женщину. Света напоминала ему Каму, а Кама — Свету. Кама, в своем могуществе, настолько бесчувственная река, что в ней можно утонуть или ее переплыть, но она не заметит ни того, ни другого».
Но самое главное — Юрию Беликову удалось показать, что не только «каждый умирает в одиночку», как превосходно выразился когда-то немецкий писатель Ганс Фаллада, но и живет-то каждый, в сущности, тоже в одиночку. И уж, во всяком случае, никакие интернеты и космические корабли не освобождают нас от простых и мучительных вопросов: не тех, набивших оскомину своей социальной агрессивностью: «Кто виноват?» и «Что делать?», а «Уместно ли вам жить дальше?» (с этого вопроса и начинается повесть), а если «уместно», то «Как дальше человеку жить?» И «Во имя чего он живет?..» На них, этих вопросах, как на трех китах, и держится повесть «Игрушки взрослого мужчины». А может, и вся наша жизнь?..
Алексей АНТОНОВ, г. Пермь