Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2008
Впервые у меня была возможность встретиться с Виктором Астафьевым в 1987 году, когда готовились к пятидесятилетию Таймырского окружного краеведческого музея. Послали ему приглашение на юбилей. Как-никак, а он земляк по Заполярью. Свое детство провел недалеко от Дудинки в срубленном из сибирского леса портовом городке Игарке. Ждали, надеялись на приезд. Да судьба распорядилась по-своему. Накануне праздника надсадилось сердце его второй дочери Ирины, и шестидесятитрехлетний писатель скорбел у могилы покойной. Сочувствовали и соболезновали ему все работники музея: от уборщицы до директора. Жалели, что не состоится долгожданная встреча с писателем.
Сейчас даже не припомню, что астафьевское я прочитал первым. По-моему, «Последний поклон». Он притянул меня щемящей тоской автора об ушедшем детстве, не детской, а по-взрослому осознанной любовью к своим, ушедшим на вечный покой, предкам, почитанием их традиций и семейного уклада, что царили в сибирской деревне. Хоть я родом из Донбасса, но все прочитанное, казалось, происходило со мной. А омывающий юго-запад Таймыра могучий Енисей навсегда породнил меня и с автором, и с героями его повести, определив на долгие годы мою судьбу и торивший водную дорогу моей дальнейшей жизни. Потом были «Царь-рыба», «Зрячий посох», а уже позже «Печальный детектив», «Прокляты и убиты». Последней я прочитал его книгу «Веселый солдат», подаренную автором в 2000 году на литературных встречах в русской провинции», прошедших в Красноярске, Овсянке и Дивногорске.
Надо сказать, я полюбил автора за мелодику его прозы, за множество деталей, дополняющих и оттеняющих литературные образы его героев. В его рассказах и повестях есть что-то по-гоголевски песенное, но более глубокомысленное и мудреное. Думаю, что это поэзия в прозе. Ведь он тоже увлекался сочинением стихов.
Помню, как, дойдя до диалога Игнатьича с осетром в «Царь-рыбе», остановился. Пошевелил мозгами, задавшись вопросом: «Где-то я уже встречал подобное!». Напряг память. Вспомнил «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя. Подумал без ехидства: «Коль великие умы сходятся, то уж талантам сам Бог велел!». Только Виктор Петрович как автор в этом диалоге гораздо психологичнее американца. Его герой, в предчувствии своей гибели, приходит к покаянию за все, содеянное в жизни, а рыбак Сантьяго, не верующий в Бога, обещает лишь помолиться…
…Заварившаяся смута в России, словно внезапное океанское цунами, завихрила и подняла наружу всю грязь, засохшую в тайниках народного быта. Вседозволенность продажных «верхов» выкатилась на улицы, круша нравственные устои еле державшейся на ногах страны. Головы «размагнитились» и уронили под ноги то, что держало их в рамках приличия при старой власти. Уронили и начали топтать. А в пустоту голов хлынула безнаказанность, никчемность «свежих» идей и мыслей, навязанных политическими проститутками, охаивание прошлого, родившего и взрастившего эти головы.
Не устоял перед посулами демократии и мудрый Виктор Петрович, которого «верхи» прочили в «совесть нации». Еще задолго до этого, словно предвидя беду, в статье «Стержневой корень» он писал: «Нет страшнее доли — остаться человеку наедине с собою, заблудиться в потемках своей души, окаменеть в самом себе». Но он не окаменел, он заблудился.
В повести «Печальный детектив» господствует натурализм смердящих помоек, заплеванных подъездов, скандально-пьяных соседств и прескверно-грешных человеческих душ. Его герои — люди, задавленные комплексами, извалявшиеся в духовной грязи и не знающие как распорядиться мнимой свободой. Я не принял эту повесть, ощутив растерянность и азартную активность автора в очернении основ вчерашней жизни, устоев, которые он воспевал в своих предыдущих рассказах и повестях.
В «Новом мире» смог осилить лишь первую часть романа «Прокляты и убиты». Ко второй пропал интерес. А за ним начала угасать вера в автора. Я пытался тогда и пытаюсь сейчас найти причины его душевного слома, но пока так и не нашел. Душа в непокое. Боюсь ошибиться. Хотя обидно и грешно терять веру в человека. А в писателя — вдвойне. Думаю, он поступил честно, отказавшись от завершения романа.
…Центральное телевидение на всех либеральных каналах вещало и показывало встречи Виктора Петровича то с одним, то с другим губернатором, то с президентом России, то с Никитой Михалковым, то с пришей-пристебаями различных партий и ведомств. Мол, смотрите люди русские, а он-то с нами! С кем-то прозаик соглашался, кому-то противился. Кое с кем молчал, и каждый из этих «могучих владык» предлагал ему своим авторитетом поддержать новую власть, переориентировать миллионы читателей на новые, во многом безнравственные нормы взамен гарантий на издание полного собрания сочинений к восьмидесятилетию автора и другие материальные блага.
Сокрушались его отношением к новым порядкам прозаики Василий Белов и Валентин Распутин. Они удивлялись метаморфозам своего друга и упрекали его за сдачу былых позиций.
Занимаясь сбором материалов к роману «В низовье Енисей могуч…», я целую ночь работал в Красноярском государственном краевом архиве. Накануне вечером созвонился с редактором журнала «День и Ночь», ныне покойным Романом Солнцевым. Справился в очередной раз о здоровье Астафьева после первого инсульта и попросил написать вступительную статью к двухтомнику норильского прозаика Виктора Самуйлова.
— Утешений мало. Пытается говорить много, но язык вязкий. Врачи в беспокойстве: инсульт — это первый звонок! Второй — не за горами! Сейчас дома, в Академгородке, — ответил Солнцев. — А насчет Самуйлова — я не против. Приезжай в пятницу в семнадцать ноль-ноль на редколлегию. Там и потолкуем.
В назначенное время зять Константин заехал за мной в архив и выпалил: «А разве тебе не сказали, что Астафьев умер? Радио и телевидение по всем каналам вещают, показывают телесюжеты о нем».
Я опешил. Застыл на месте. Сразу не поверил. Окинул взглядом суетящихся сотрудников архива, будто хотел по их лицам удостовериться в услышанном. Но они оказались тоже в неведении. Узнав о смерти, девушки как-то сразу сникли, и грусть заполонила их глаза.
— На похороны не останешься? — спросил Костя.
— Билет ведь на завтра. В восемь утра вылет в Москву! Кто знал, что второй звонок окажется так скор! — ответил я, усаживаясь в машину. На душе скребли кошки. Я чувствовал себя виноватым, что не остаюсь на похороны, и мысленно поклялся вернуться в Красноярск на его могилу…
…Полумрак опустился на город. Проскочили Копыловский мост, свернули на Ладо Кецховели. В темноте я не узнавал эту улицу. Лет пять назад здесь был частный сектор, а теперь громадились новостройки. Горы строительного мусора, котлованы, неосвещенные и неблагоустроенные дворы, отсутствие нумерации домов тормозили наш поиск нужного адреса. Выходили из машины, спрашивали редких прохожих, но получить необходимую информацию не могли. Недавно поселившиеся люди знали лишь свои дома. Около часа мы без пользы крутились вокруг новостроек и я уже отчаялся найти, бог весть, где затерявшуюся редакцию «Дня и Ночи». Словно какой-то шайтан водил нас вокруг да около, не позволяя приблизиться к цели. Тогда я решил: «Если еще хоть одна живая душа нас не надоумит, то поиск прекращаем!»
Не успела угаснуть эта мысль, как из ближнего к нам подъезда на крыльцо вышел человек, чиркнул спичкой, прикурил и остановился. Я выскочил из салона и снизу вверх крикнул:
— Добрый вечер! Вы не подскажете, в каком доме редакция журнала «День и Ночь»?
— Здесь все застроено! В темноте не разберусь! Хотя Роман мой друг! Ждите! Позвоню! И он скрылся в подъезде.
— Наконец-то, — обнадежился я.
Через несколько минут мужчина вернулся с нужной нам вестью:
— Редколлегию отменили. Роман с утра в краевой администрации. В комиссии по похоронам…
— Благодарю. Не подумал, что он может быть там! — пожал я незнакомцу руку и направился к машине.
…Жидкий туман оседал на землю. Огни красноярских улиц то проявлялись, то исчезали в мороке. Он сильнее и сильнее окутывал не только город, но и мою душу. Заканчивающийся день был скорбным и слезливым. Я ехал и вспоминал, как совсем недавно вся писательская братия от Петербурга до Магадана по мановению Виктора Петровича собралась в Красноярске на очередные «Литературные встречи в русской провинции». Это он вместе с Управлением культуры добился выделения средств у администрации на писательский форум, открытие которого состоялось в актовом зале краевой библиотеки. Затем были встречи с читателями в различных регионах края, а утром следующего дня мы направились автобусами на родину Виктора Петровича в село Овсянку. Дорога шла вдоль правого берега Енисея, изобилуя крутыми подъемами и спусками. Останавливались у площадок обзора по нужде, перекурить, полюбоваться красотами енисейских берегов да чуть-чуть отойти от вчерашних хмельных встреч с читателями. От Таймырской писательской организации были приглашены четыре человека: поэт Сергей Лузан, прозаик Виктор Самуйлов, предприниматель Александр Ревин и ваш покорный слуга. Рядом с нами был поэт Алитет Немтушкин.
Вскоре прибыли в Овсянку. Небольшая площадь у здания сельской библиотеки была запружена людьми. Не меньше двух тысяч гостей ждали появления Виктора Петровича. Не оттого, что он всех заставил ждать. Так было задумано организаторами чтений.
Писатель вышел из зеленых тесовых ворот своего подворья, прошел короткими переулками и повернул на главную улицу села в сторону библиотеки. Толпа расступилась, создав коридор идущему писателю. Среднего роста, с небольшим старческим животиком, он медленно двигался по живому коридору, кивал седой высоколобой головой знакомым людям. С Алитетом поздоровался за руку, затем с Сергеем и далее с Самуйловым, которых он знал раньше. Немтушкин протиснулся из толпы и крикнул:
— Знакомьтесь, Виктор Петрович! Это Юрка Градинаров из Дудинки, редактор альманаха «Полярное сияние»!
— Знаю! — ответил писатель и протянул мне руку.
Наш альманах-ежегодник ему регулярно отправляла почтой Елена Ягумова, поэтесса из Норильска, давно переписывающаяся с прозаиком. Астафьев рекомендовал ее стихи «толстым» московским журналам, открыв Елене дорогу в большую литературу. Когда поэтесса проживала в Пензе, Виктор Петрович, будучи на экскурсии в Тарханах, на родине Михаила Лермонтова, заезжал к ней на день рождения. Теплые дружеские отношения, длившиеся много лет между поэтессой и прозаиком, подвигли меня просить Елену взять отзыв у маститого писателя о нашем детище.
Ответ пришел по факсу:
«Издание литературно-художественного альманаха «Полярное сияние» на краю земли не только отрадное явление, но и обнадеживающее. Там, где живо слово, жива жизнь и дышит культура свежим воздухом. Альманах хорошо формируется и оформляется, желаю ему держать высокий, чистый тон и сохранить признаки того, что он издается на Таймыре, а не в Бразилии.
Здоровья, сил, терпения и скорой весны вам, северяне!»
…После взаимных приветствий Виктор Петрович пригласил гостей осмотреть его подворье и рабочий стол, где он создавал во дворе свои шедевры. В дом входили цепочкой друг за другом. А хозяин во дворе рассказывал окружившим его литераторам, как построил кухню, как ухаживает за деревьями в своем саду, как контролировал укладку асфальта на главной улице села. В нем не было ничего от мэтра.
Вторую половину дня Чтения проходили в просторном актовом зале Дивногорской городской библиотеки. Вел дискуссию сам организатор встреч Виктор Петрович Астафьев. Выступали поэты и прозаики, литературные критики и литературоведы, редакторы и руководители периферийных издательств. Кто-то просил помощи, кто-то рекомендации в поддержке литературного дела в том или ином регионе. И всем пытался помочь Астафьев или советом, или добрым словом, или письмом к «власть предержащим».
На банкете по итогам Чтений Виктор Петрович поблагодарил всех участников, пожелал успехов на поприще литературы и поднял рюмку коньяка за литераторов России.
Это была моя последняя встреча с живым Астафьевым.
…Через четыре месяца после его смерти судьба снова забросила меня в Красноярск. С дочерью Светланой, зятем Костей и внучкой Татьяной направился в Овсянку исполнить свою клятву, да и родных приобщить к великому имени.
Была морозная, зябковатая запоздалая весна. Село казалось безлюдным. Даже не дымились трубы изб. Лишь по центральной улице натужно гудели автомобили, груженные кирпичом для строящихся коттеджей. Ворота астафьевского подворья были закрыты и опечатаны. Я знал, что краевой краеведческий музей готовился к открытию мемориала в усадьбе писателя и с лета планировал ремонтно-реставрационные работы внутри помещения. Изба осиротело выглядывала из-за забора, а замерзшие деревья беспомощно позванивали на ветру голыми ветками, будто звали на помощь покинувшего их навсегда хозяина. Мы молча смотрели на это сиротство. Даже маленькая, не все понимающая внучка присмирела, заметив грусть на наших лицах.
— Ну что ж! Едем на кладбище! — сказал я, и мы направились к машине. К нам подошел незнакомец, спросил, куда мы направляемся.
— Виктора Петровича решили навестить да заодно и сюда заглянуть. Вижу, хиреет Овсянка без Астафьева. Пустеет. Как все деревни! А ведь теперь ее знает не только Россия, но и заграничье. Тут ведь родина его! — ответил я.
— А я его младший двоюродный брат, — ответил незнакомец. — Сколько сил и нервов вложил Виктор в этот асфальт, а теперь «крутые» «КРАЗами» разбивают дорогу. Управы на них нет! Раньше боялись Астафьева, а теперь купили «гаишников». Позвоните в Афонтово Сергею Киму. Тот парень смелый. Пусть прокатит ГАИ по телеку! Пусть подшевелит власти. Может, Сергей остановит это самоуправство?!
— Постараюсь подключить телевидение. Попрошу помочь! — пообещал я старику.— Вы уж и за избой присматривайте! А то нынче ухарей много! Ну, бывайте!
Я пожал ему руку и подумал: «Наверное, на таких стариках и держится русская деревня. Ему о вечном думать пора, а он радеет за общинное. Считает дорогу достоянием всей Овсянки, а может, и всей России. Ведь его брат оставил о себе память не только книгами и построенной на его кошт сельской библиотекой, но и этой главной овсянской дорогой, идущей из маленького сибирского села в большой, но тревожный мир…»
Снова ехали по трассе Красноярск-Кызыл. Километров через пять свернули вправо и выехали в березовое редколесье. Здесь еще лежал пласт смерзшегося снега, испещренного заячьими следами. Проехав березняк, выскочили на залитую солнцем поляну, у краев которой прямо и справа виднелись укутанные снегом могилы с верхушками обелисков и крестов.
— Давай прямо по зимнику поближе! — посоветовал я Косте, пытаясь угадать, где же похоронен Виктор Петрович. Солнце зависло в зените, усилив светлые тона над мрачным погостом. Вышли из «Мазды», огляделись.
— Где его холмик? — взглянул я на зятя, не ожидая ответа. — И спросить не у кого. Кроме нас — ни души!
— Найдем, если заносы не помешают! — ответил Костя и направился вправо от машины к ближайшим могилам. Его внимание привлекла большая, покрытая черной краской литая ограда, за которой громоздилась гора венков. Подойдя поближе, он призывно махнул нам рукой:
— Вот она!
Мы пошли на голос. Огромный снежный холм до самой вершины креста был обложен венками из искусственных, не потерявших красок бумажных цветов. На белоснежном фоне хорошо смотрелись россыпи ярко-красных роз, алых гвоздик, черных тюльпанов, а на лапниковых венках, среди зеленых иголок сияли лепестки белых ромашек. Венков и букетов было столько, что дальняя от нас решетка ограды тоже была одета этим траурным нарядом. Муаровые ленты еще держали надписи от людей, больших и малых городов, от столиц и целых республик. Думаю, вся Россия не только венками и телеграммами, но и болью души выразила большую скорбь в день похорон Астафьева.
Калитка была приоткрыта, будто звала всех навестить усопших: писателя и его любимую дочь Ирину. А у изголовья покойных склонились семь таежных берез, чьи сестры многажды были описаны прозаиком в своих творениях. Я стоял у могил и вспоминал страницы его полюбившихся книг. И гордость наполняла мне душу за моего современника, великого писателя земли Русской.
— Тебе бы остограммиться не мешало за упокой! — сказал зять. — Да, жаль, что нет ничего!
— Не могу, Костя! Он завещал, чтобы писательская братия не ходила на его могилу водку пить.
— Ну, не у могилы, а уж на поляне за такого человека сам Бог велел! — грустно ответил Костя и щелкнул фотоаппаратом.
А я в светлеющем над могилой воздухе увидел будто зависшие на березках дрожащие строчки его завещания: «…Прощайте, люди! Я домой вернулся, к матери моей вернулся, к бабушке, ко всей родне. Не будьте одиноки без меня. Жизнь коротка. Смерть лишь бесконечна. И в этой бесконечности печальной мы встретимся и никогда уже не простимся».
Юрий Градинаров — прозаик, редактор альманаха «Полярное сияние». Родился в 1941 году в пос. Корсунь Донецкой области. Окончил Воронежский кинотехникум (1961) и Красноярский педагогический институт (1974). Автор многих книг прозы. Составил сб. фольклора народов Таймыра «Сказки полярной ночи», М., «Таймыр-прессфото», 1994. Член СП России (1998). Награжден медалями «За доблестный труд» (1970), «Ветеран труда» (1996). Премия им. О. Аксеновой (1999). С 1961 года живет в Дудинке.