Беседа с Андреем Коровиным
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2008
Сегодня он отвечает на вопросы редакции.
— Андрей, как ни странно, интересные поэты зачастую оказывается очень хорошими менеджерами. Например, Константин Кедров, Сергей Бирюков, Евгений В. Харитонов, ты и многие другие. Как объяснить этот феномен?
— Думаю, дело тут не в том, кто интересный поэт, а кто нет. Просто есть темперамент, эдакий моторчик, который не позволяет сидеть, сложа руки. И еще есть понимание того, что если не ты, то никто другой — ни издательства, ни союзы писателей, ни Министерство культуры, ни Президент России — не сделают того, что ты хочешь. То есть, может быть, и сделают, но не так, не то или вообще не сделают. Мне кажется важным помочь выйти к читателю интересным, но никому неизвестным авторам, донести современную поэзию до потенциального читателя в провинции, сделать поэзию и поэтов вновь популярными — в пику той гламурно-глянцевой макулатуре, которой начиняют, как фаршем, головы современных читателей. В этой псевдолитературной попсе нет духа, а в реальной-то жизни он как раз есть! Что же касается поэзии — то это божественное вещество в чистом виде, это светская духовность, если хотите. Именно поэтому, я считаю, ей нужно дать красный свет везде — в СМИ, на сцене, в кино. Поэзия способна вылечить наше общество — не сразу, конечно, постепенно. Никакие государственные органы это сделать не в состоянии.
— Как возникла идея Волошинского фестиваля?
— В 2002 году собрались в Доме Волошина в Коктебеле киевский поэт Андрей Грязов, сотрудник музея Игорь Левичев и я — и решили, что можем спасти литературный, волошинский Коктебель от забвения, — а такая опасность в 2002 году наметилась совершенно реально — если немного о нем пошумим: сделаем литературный конкурс, фестиваль, привлечем известных литературных деятелей… Директор Дома М.А. Волошина Наталия Мирошниченко поддержала идею. И понеслось.
А если на ментальном уровне, то, думаю, что это моя любовь к Коктебелю и Крыму сыграла со мной злую шутку. Раньше я ездил в Крым отдыхать, а теперь езжу как бы в отпуск от основной моей работы, но на самом деле — работать, организовывать тот самый Волошинский фестиваль. Ибо фестиваль — это хобби, и дополнительного отпуска на работе в связи с фестивалем мне никто не даст. Больше всего теперь мечтаю просто отдохнуть где-нибудь в Крыму, где меня никто не знает и не будет задавать вопросы о Волошинском фестивале. Хотя я, безусловно, рад, что конкурс и фестиваль, как говорится, «раскрутились» и полюбились нашим участникам.
— В стихах ты часто воспеваешь Крым, в частности, Феодосию, Коктебель. Ты что, родом оттуда?
— Многие так думают. Но, как справедливо заметил однажды Саша Иличевский, «туристы чувствуют все острее», поэтому их стихи и проза о Крыме более зрительны, обонятельны, чувственны. Я — турист, который любит Крым как второй дом. Можно сказать, что это моя духовная родина. Там есть следы почти всех цивилизаций, там какое-то геомагнитно-силовое место, «место силы» — я это чувствую. Там низкое небо, там крупные звезды, там чувствуется дыхание вечности. Протяни руку — и кажется, что прикоснешься к Богу.
— Третий сезон ты ведешь поэтические чтения в Булгаковском доме. Расскажи об этом проекте?
— Да все просто. Мне предложили вести литературную программу в Булгаковском — я согласился. До этого я вел вечера в театре песни Виктора Луферова «Перекресток», но это были в основном вечера сетевой поэзии — она тогда только начинала выходить из интернета в реальную жизнь. На этой сцене, кстати, впервые выступал в Москве Саша Кабанов, впервые вышли на сцену Саша Анашкин, Глеб Бардодым и другие поэты, которые раньше не были публичными, а некоторых я даже долго уговаривал это сделать. Хорошие были времена! Жаль, что «Перекресток» закрыли. Но прошло время, и мне показалось интересным уже не разделять поэзию на «сетевую» и «несетевую», а сделать нормальную литературную площадку, просто без бытовавшего тогда культуртрегерского высокомерия и снобизма на тему «наших» и «ненаших», «традиционалистов» и «актуальщиков»… Меня обвиняют в излишнем демократизме, но то же самое могут сказать и о моих коллегах-кураторах других популярных площадок. У каждого, конечно, — свои пристрастия, причем, некоторые характеризуются исключительно давностью знакомств и некогда сформированной системой критериев. Я стараюсь быть выше, хотя это не всегда получается, признаю. Слаб человек. Пока мне не удалось выстроить такую программу, которую я бы мог назвать безупречной. Но это же литпроцесс, так что все нормально. Все идет как идет. Время расставит все по своим местам. Главное — не упустить по-настоящему новых интересных авторов, это, может быть, главная задача культур-мультуртрегера (улыбается. — Е.С.).
— Я знаю, что твои проекты — чистой воды альтруизм. И все-таки что они тебе дают? Зачем ты это делаешь?
— Про моторчик я уже, кажется, говорил… Что еще? Мне интересны талантливые люди. Я вообще люблю людей, а талантливых — особенно. Мне нравится помогать им пробиться. Может быть, потому, что мне самому в юности никто не помогал, а мне это так было нужно! Когда меня в 17 лет «обломали», я ударился в журналистику и потратил на нее больше десяти лет жизни. Это, конечно, тоже было не впустую, но этого могло бы и не быть. Немало моих друзей по этой профессии в Туле погибли в 90-е годы и чуть позже. Я вполне мог лежать сейчас рядом с ними. Насчет альтруизма — наверное, только то, что человек делает от души, а не потому, что ему за это платят деньги — и есть подлинное искусство и вообще настоящее Дело в глазах Бога. Причем, неважно, чем человек занимается: пишет стихи, организовывает фестивали, помогает бедным или защищает несправедливо осужденных.
— Дай свое определение поэзии.
— Я не люблю энциклопедические определения, поэтому попробую сказать иначе. На мой взгляд, поэзия, литература, равно как и любое искусство вообще — это поиск Истины, Абсолюта, смысла бытия, попытка достичь совершенства и гармонии. Это возможно в большей степени в поэзии, музыке и живописи. Это три кита, на которых держится дух человеческий. Возвращаясь же к вышесказанному: поэзия — это божественное вещество в чистом виде.
— Кто твои любимые поэты?
— Их так много, что всех будет сложно перечислить. Больше всего перечитываю наш XX век — Анненского, Гумилева и Ахматову, Мандельштама и Цветаеву, Волошина и Есенина, Пастернака и Арсения Тарковского, Хармса и Хлебникова, малоизвестного эмигранта первой волны Валерия Перелешина, Слуцкого и Левитанского, Бродского и Губанова. Называю умерших — и то далеко не всех, потому что из ныне живущих читаю слишком много, это скорее читаемые поэты, а кто из них любимые — покажет время. А вообще-то почти у каждого поэта есть стихотворение, которое мне нравится. Если нравится больше — это уже кандидаты в любимые поэты.
— Как ты считаешь, кто из современных поэтов останется в русской литературе? О ком не забудут лет через пятьдесят?
— Для критика, обслуживающего какую-то одну группу авторов, это легкий вопрос: знай называй своих в том порядке, в каком заведено идеологом группы. Если же встать над групповщиной — вопрос этот фактически риторический.
Есть на вершине современного литпроцесса имена, которые у меня вызывают отторжение и недоумение, есть имена, которые мне близки, есть просто «модные» поэты, а мода, как известно, проходит, а есть имена как бы новаторов, которые сейчас популярны, на мой взгляд, чрезмерно, и все их новаторство состоит исключительно в форме и подаче, а отнюдь не в самой сущности стиха. Владение формой для профессионального поэта, естественно, обязательно. Но это не главное. А в большинстве случаев, кроме владения формой, и говорить не о чем. Открытия должны быть внутри, между строк. Таких открытий сейчас немного, и они, как правило, не замечаются «актуалистической» критикой. Сейчас в моде термин «актуальная поэзия». Что это такое — я, хоть убей, не понимаю. Когда мне говорят: вот это актуальные стихи — я смотрю на них и вижу старую рыбу под новым соусом. Где же тут новое? — спрашиваю я. А мне отвечают, что я ничего не понимаю в поэзии. Такова литературная жизнь. Ничего, кроме мемуаров, от нее не останется. В поэзии останется другое и другие.
Если же вспомнить известный анекдот про Михаила Светлова с классификацией водки на «хорошую» и «очень хорошую» и подтекстом, что «плохой» водки не бывает, то в нашем случае все обстоит иначе. Плохая поэзия бывает — причем, на каждом шагу, хорошая поэзия тоже давно стала нормой, а вот с «очень хорошей» поэзией есть определенные трудности. А различные ярлыки, вроде «актуальной», придумывают культуртрегеры, критики и издатели, чтобы товар был более продвигаем на литературном рынке, чтобы обозначить «своих» и «чужих». Мне это противно. Поэзия должна быть только очень хорошей. Вне зависимости от партийной принадлежности и рыночной стоимости. Так я считаю.
— А как будут писать через пятьдесят лет? Силлабо-тоника останется? Мне кажется, она будет суперавангардом…
— Любой авангард рано или поздно надоедает. И любой авангард рано или поздно становится классикой. Так что все останется. Что-то будет более популярно какое-то время, потом снова уйдет в тень. Поэзия — это диалог с Богом. Иногда — монолог. Ибо Бог разговаривает не со всеми. Можно перейти на шепот, можно — на крик. Можно просто молчать. Но пока мы молчим на одном с Ним языке — мы существуем.
— Статьи каких современных критиков поэзии тебе интересны? Вообще, у нас есть критика?
— Я всегда с большим удовольствием читал литературную критику. И мне интересны статьи всех, кто пишет о современной русской литературе — будь то Дмитрий Быков или Владимир Бондаренко, Кирилл Кобрин или Виктор Куллэ, Сергей Арутюнов или Данила Давыдов, Евгений Степанов или Павел Крючков, Евгений В. Харитонов или Евгения Вежлян и многие-многие другие, хотя я довольно редко разделяю взгляды их авторов. Критика у нас есть. Ее портит корпоративность, личные дружеские связи критиков с авторами и кураторами литпроцесса, незаинтересованность редакторов журналов в качественной, оперативной и, может быть, даже злой критике. Злая критика обязательно должна быть. Политкорректная критика — это все равно, что резиновая женщина: процесс есть, а удовольствия нет. У нас же нормальная злая критика вызывает бурю в стакане отфильтрованной каждым культуртрегером для себя лично поэтической воды. Пусть критики спорят друг с другом до хрипоты, до — в конце концов — истины! Главное — чтобы не доходило до рукоприкладства и групповых литературных войн.
— Чем отличается графоман от поэта?
— Графоман говорит сам с собой. Тогда как поэт — с Богом.
— Испытал ли ты влияние зарубежной поэзии?
— Всегда любил переводную поэзию, латиноамериканскую, испанскую, французскую, английскую. Влияние? В каком-то смысле, наверное, да. Из нее я понял, что такое верлибр. Это не имеет, как правило, ничего общего с тем, что у нас называют верлибром. Мне ближе именно европейский лирический верлибр, или же жесткий американский — Чарльза Буковски.
— Твое любимое стихотворение?
— Разве может быть одно любимое стихотворение? «Слово», «Память», «Мои читатели» Гумилева, «Дом Поэта» Волошина, «У самого моря» и «Поэма без героя» Ахматовой, «Зимняя ночь» Пастернака, «Я учился траве, раскрывая тетрадь…» Тарковского, «Осень (масло)», «Полина» и «Марта» Губанова, «Второе Рождество на берегу незамерзающего Понта…» и «В деревне Бог живет не по углам…» Бродского да много еще чего. Даже у одного автора сложно выбрать одно, не говоря уже обо всем корпусе хотя бы и одной только русской поэзии. Больше всего любимых стихов — у Гумилева и Ахматовой, их перечитываю чаще всего.
Беседу вел Евгений СТЕПАНОВ