Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2008
Документальное свидетельство трагической жизни и заточения писателя
Евгения Титаренко, родного брата Раисы Максимовны Горбачевой
Читаешь его книги и осознаешь: нет, не он — брат Раисы Горбачевой, это Раиса Максимовна — сестра большого русского писателя… О Евгении Титаренко писали мало. О трагедии его жизни — вскользь, и в основном — как о брате… Наяву все выглядело несколько иначе. Недолгий литературный путь и… психушка под Воронежем. На тягучие 23 года, на всю последующую жизнь, на бесконечность…
Ко мне приехала минувшим летом давняя подруга из Казахстана, талантливый, опытный журналист. И первыми ее словами было: свози в психушку, где Титаренко.
Мне больно туда ездить, хотя и не впервой. Орловка — это слово у воронежцев нарицательное: покрутят у виска, изрекут — и всем понятно, мол, собеседник спятил. А впрочем, недалеко, четыре десятка верст. Когда останавливаешься у широких ворот после разбитой деревенской дороги в стороне от трассы на некогда купеческий Острогожск, оборачиваешься: чудодейственный видище — крыши домов в яблоневых воротниках, богатая овечья кучерявость холмов, а далее Дон-батюшка, ну прямо какое-то олицетворение России по самый горизонт — благочестивой, упитанной, вовсе беспроблемной…
Но повернись через спину — стопудовые, кованые железные ворота, древесная, теневая зона наполовину скрывает приземистые здания, все больше пускающие свои корни-основания в черноземную землю… Орловка… Тишь, ни человечка…
23 года без свободы, без творчества — значит, без жизни. Мне всегда вспоминается узник зловещего замка Иф, но узник тот питался баландой из черепка гораздо меньший срок, пребывал в здравом уме и в конечном счете был неслыханно вознагражден, отмщен, возликовал, возлюбил… Этот же никогда в подобное состояние не вернется, хотя его «замок» посреди благоговейных кущ…
Бывший флотский паренек
Иногда судьба напоминает остановившиеся часы на стене — будто всегда они здесь в застывшем, неизменном состоянии. Он больше сохранился в памяти былых друзей-приятелей, братьев-писателей, издателей как Женя, как с редкой щепетильностью относящийся к своей внешности человек, как очень умный и остроумный, одновременно немногословный работник и собеседник, как красавец-любимец женщин, как щедро одаренный и сразу пишущий начисто литератор, как редактор, улучшающий произведения других, как… как… И все в превосходной степени, с романтическим налетом растворившихся в сладостной дымке вчерашней молодости, мечтаний, планов… Как, наконец, родной брат Раисы Максимовны Горбачевой, бывшей первой леди страны.
Жене сейчас 71, он на три года моложе сестры. И сегодня он жив, хотя жизнью, наверно, это назвать трудно. Многие в Воронеже, когда речь нечаянно заходит о нем, считают его давно отошедшим в лучший мир. Порой усомнятся: «Неужто жив? Не может быть…»
И вот на моем столе стараниями Тамары Давыденко, давнего редактора Центрально-Черноземного книжного издательства, работавшей с Женей в одном отделе, появились его книжки. В доме детского писателя Владимира Добрякова (мужа Тамары Тимофеевны) их восемь — все изданные. Книги из тех, что, не падая, стоят на торце, что с налету не прочтешь.
И странное возникает ощущение, когда смотришь на его книжки. Их автор вроде и не классик всеобщей известности, не модный для нынешнего времени творец бестселлеров, это, скорее, неведомый писатель, не получивший даже достойной критической оценки. Бежишь глазами по его строчкам — и они заставляют тебя трепетно соображать, громоздят в голове сложные вопросительные барьеры, порой даже и не мыслью излагаемого, а соединением этой мысли с личной, на редкость уязвимой, ущербной, если хотите, изувеченной судьбой писателя.
Он приехал в Воронеж, столицу центрально-российского Черноземья летом 1965-го в пик своих творческих возможностей цветущим и жизнерадостным — в его чемодане таилось то, что могло окрылить всю его дальнейшую жизнь, воздушно, блистательно вознести на верхотуру славы. Во мраке чемодана находились законченные рукописи двух романов — «Обвал», «Мужчина и женщина», наброски повестей, рассказы. Рядом — жена Зоя Гобоева, осетинка, поэтесса, тоже свежеиспеченная выпускница Литинститута, дочка Иришка, которую он назвал в честь своей племянницы Ирины Горбачевой. Работать в Воронеже, в книжном издательстве, его сосватал друг по институту воронежец Эдуард Пашнев. Что еще человеку надо — ему ведь только 29! А позади такая непростая, противоречивая, со сплошными спотыканиями жизнь, поломавшая его с немым удовольствием до хруста сухожилий, пройдя хоть мизиничный отрезок которой, мы говорим: школа.
Родился в селе Веселый Яр степного Рубцовского района в Алтайском крае, южнее Барнаула, а семилетку уже заканчивал в башкирском Стерлитамаке (отец трудился на железной дороге и без конца путешествовал — впереди еще будет Краснодарский край). Сын, самостоятельно мысля, как бы не разделил дальнейшее отцовское странствие и после семи классов поступил в Саратовское военно-морское училище. Позже, в 1953-м, — в Высшее военно-морское училище инженеров в Ленинграде. Всего курс не доучился и бросил: стезя офицера его вдруг перестала устраивать. В наказание загремел на Северный флот рядовым матросом…
«Оттепель» его романы не обогрела
…Тамара Тимофеевна угощает чаем. Провинциально изданные, в ворсистых картонных обложках тома книг Титаренко — перед нами. Вот сборник трех повестей «На маленьком кусочке вселенной», изданный в Воронеже в 1985-м. Этот год — точка отсчета ухода из активной жизни. Как оказалось, навсегда. «Тамаре Давыденко, давнишнему товарищу по труду, давнишнему другу…» — посвящение на передней обложке…
— Он демобилизовался в 1958-м, занесло его в Донбасс — работал молотобойцем. Кругом шахты, тяжкий горняцкий быт, изнемогающий труд. А Женя, как я после узнала, начал писать рано, еще в морском училище прятал под матрацем свои тетрадки. Донбасс для нарождающегося писателя — это клад, пласт… Там он знакомится с поэтом Николаем Анциферовым — помните: «Я работаю, как вельможа, я работаю только лежа…» От него впервые узнает, что существует институт, где «учат на писателя». И он поступает, выдержав непростой творческий конкурс. Я вот так думаю: он в Литинституте работал сутками. Чтобы между лекциями сотворить два романа?!. Шахтерский «Обвал» ему был нужен и как дипломная работа, — Тамара Тимофеевна обрывает нить разговора. — Мы в издательстве читали эти рукописи. Мне выпал роман «Мужчина и женщина», а Люсе Бахаревой, поэтессе, — «Обвал». Ее рабочее место было рядом с Женей, в одной комнате. Ночами читали, а по утрам шептались, сплетничали… Книжки-то необычные, непривычные. Правда, и время такое стояло на дворе — «хрущёвская оттепель», еще живы в памяти страсти вокруг «Одного дня Ивана Денисовича»… Только мы не заметили одного — «оттепель» кончалась очередным «заморозком». А в «Обвале» — шахтерская поденщина без прикрас, жизнь, как в романе «Мать» Горького… В «Мужчине и женщине», напротив, чувства, переживания и, как сегодня определили бы, секс. Ну, вы скажите мне, кто такие книги тогда напечатал бы, если рукописи читались в обкоме?!.
Зав. редакцией тогда работал Юрий Семенов — интеллигент, умница, китаист (знал китайский до диалектов), начитанный и воспитанный литературой 20-х годов. Он сразу ухватился за «Обвал», подписали договор, аванс Титаренко выплатили. Тут же вели интенсивную переписку с вдовой Андрея Платонова и заполучили от нее рукопись знаменитого «Чевенгура», стали тоже готовить в печать… За окном начинали расцветать бутоны свободы и никто не заметил, что их прихватит резкое похолодание. Руководство издательства вызвали в обком партии: «Что вы нам подсунули? Вы даете себе отчет?..» Так на самых главных, капитальных, опустошивших душу и сердце молодого писателя Титаренко произведениях был поставлен смертельный цензурный крест. Заодно в очередной раз пострадал и великий Платонов.
Евгений был всегда несколько тихим и замкнутым. Теперь он окончательно спрятался в клубах дыма — курил, курил. Озабоченность, если не подавленность души, выходила наружу, осунулось и жестче стало выражение лица. Любое предложение авторов, коллег насчет обмыть чей-то успех, просто за встречу, за знакомство уже не встречало отказа. За Женей укоренялась нелестная характеристика тихого алкоголика. Как-то все сразу наслоилось, усугубилось. Жил на частной квартире в тесноте, без удобств, денег вечно не хватало. Жена как поэтесса, считай, не состоялась. Ей предлагали писать что-либо на родном языке, обещали хорошо перевести и сделать из Зои «Гамзатова в юбке» — не помогло. Она оказалась не приспособленной ни к какой работе. В конечном счете — развод. Евгений, только получивший от издательства однокомнатную писательскую квартирку в центре Воронежа, оставляет ее жене и дочери и идет скитаться по углам.
— Мы, конечно же, всегда были рядом, мы утешали, приободряли — друзья, коллеги… Как погасить аванс за «Обвал»? Говорим, давай, Женя, срочно издадим какую-нибудь повестушку… И он предложил повесть с таким вот закрученным названием, а точнее, как натянутые в один рядок вожжи: «Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей». Вскоре он вообще сделает крен на литературу юношескую, отчасти приключенческую, притягательную для молодых людей, на повести о судьбах ребят, их становлении, мятущихся исканиях. Возможно, это был осознанный на горьком опыте, не раз обдуманный ход — в больших произведениях, мол, не миновать глубинного анализа жития общества и он будет нелицеприятным, а, значит, книги света не увидят. Расспросить его обо всем трудно было — он в себя уходил и, как в бронь, облачался. Он больно переживал все это… — Давыденко начинает перечислять его книги повестей и рассказов: — «Четверо с базарной площади» — 1967 год, год спустя — «Минер», «Никодимово озеро» — 1973, спустя пару лет — «По законам войны», еще через такой же промежуток — «Изобрети нежность», года не прошло — «Критическая температура» и, наконец, в 1985-м — «На маленьком кусочке вселенной»…
Штамповал, — заметит кто-то профессионально. Да, он писал быстро, многие строки его ложились впервые и окончательно, не нуждаясь в последующем переписывании. Работал много: с одиннадцати вечера до шести утра. Говорят, и много пил. Возможно. Только чрезмерно пьющими писателями никого не удивишь. Но остаются некая истина и секрет в одной спарке: порой чрезмерно пьющие бросают писать, тихо деградируя, иногда бросают и первое удовольствие — пить, и как бы возрождаются. Наверное, несовместимо это все же, чтобы человек, постоянно находящийся подшофе, творил интенсивно и интересно. Стало быть, Женю трудно отнести к последним. А главное, все сходятся в одном мнении: он был крепко сколоченным, сильным человеком, личностью, обаятельным, с хорошей хитрецой, быстрой реакцией, с карими, яркими глазами.
Помню его и я лично. Вечерок в книжном издательстве, в канун большого праздника. Уж много лет тому… Накрыли столик письменный. Меня знакомят: а это Женя Титаренко. Молчаливый и симпатичный лицом и всем своим существом парень, невысокий, щупловатый, привстал и сдержанно подал руку. Я назвал себя, как полагалось, корреспондентом «Правды». И вдруг… Его лицо перечеркнула острая конвульсия, губы напряглись в ниточку. Чем я ему не понравился? — откликнулась моя мысль. Лишь спустя время смекнул: моя должность вызвала ассоциации с властью, может, увидел во мне очередного соглядатая. Через минуту Женя встал из-за стола и незаметно исчез. «Отряд», как водится, сразу «не заметил потери бойца». Спохватились, бросились догонять, искать. Тщетно… Увы, это была единственная в жизни моя с ним встреча. Но у Жени, к сожалению, нет штатных биографов, друзья его былые, оставшиеся в живых, заняты в основном сами собой, подчас также безуспешно. Потому и пишу сейчас…
Опасно быть родственником короля
— Мне было жалко его, но он в жалости не нуждался. Он был очень гордый. Главная черта — гордость. И — ум. Спорят, доказывают — в коридоре ли, на собрании. Вдруг тихий голос Жени Титаренко: «Ну зачем же так, все проще…» Говорил немного, но после его оценки ситуации, предмета дискуссии, разговор на эту тему как бы сразу прекращался — Женя все разъяснял и ставил точку. И все же… Он на глазах терял физическую форму, здоровье. Жаловался на печень, на сердце, на проблемы с ногами — стали замечать его бредущим с палочкой… У меня была близкая знакомая врач-психиатр. Говорю: Женя, давай я тебя свожу к подруге, посмотрит… Согласился. Та мне потом открытым текстом: обычная белая горячка, дескать… Алкоголизм… До этого он уже пытался выброситься с балкона своей квартиры… — печально закругляется Тамара Тимофеевна.
По рассказам Давыденко, Женя — на редкость обаятельный и нередко общительный — в душу к себе не позволял влезать никому. Замыкался мгновенно. Трагическую подоплеку его судьбы видит в ранней самостоятельности, полном отрыве от дома в свои 14 лет, в нелегкой северной службе, в шахтерской изнурительной работе, в вольнице Литинститута, когда в нем почти пожизненно учился Евтушенко, когда куролесил по общагам не менее трагичный Рубцов.
А время не стояло на месте. Взлетала к вершине политического Олимпа семья Горбачевых, там родная старшая сестра — Раиса Максимовна…
…Олег Федорович разливает водочку по рюмкам. Он, Шевченко, известный в черноземном крае поэт: «Ну, кто не пьет. Мы пили, пьем, и будем пить. И Женя пил бы, если б…» Примерно то же вторит Люся Бахарева, поэтесса, супруга Олега.
В молодости их как-то позвал Титаренко съездить к своей «партийной родне» в Ставрополь, развеяться на пару-тройку дней. Уж очень он был непосредственным, этот Евгений Максимович — удобно ли ехать к высокой партийной родне с незнакомыми для нее друзьями и заранее рассчитывать на радушный прием? Поехали. Люся, если верить на слово, прочла задолго до того неопубликованный «Обвал» несколько раз.
— Это глыба! Ярославцев — главный герой… Жизнь без прикрас, ее драматизм, все то, что сегодня, не скрывая и не сдерживаясь, предлагают нам лучшие произведения. За «Обвал» Женя получил бы со временем если не Нобелевскую премию, то Букеровскую — точно!.. У него все выходило из-под пера без правки. Эх, жизнь наша, у нас пол-России таких… — эмоционально твердит Люся.
— Он был не просто редактором в издательстве — был учителем. Он дописывал авторов, а некоторых и переписывал и ни один не возразил — он улучшал рукописи. Я вел тогда в Воронеже литобъединение начинающих поэтов, Женя — пробующих перо прозаиков. У меня приходят полсотни человек, и я ему хвалюсь об этом, зная, что к нему идут человек шесть-семь. А он мне в ответ: «Я графоманов не культивирую, у меня — завтрашние писатели…» Он бесталанных жестко, бесцеремонно отсеивал, те к нему второй раз не шли… — вставляет свое Олег и продолжает: — Он мог бы жить припеваючи, сибаритом, учитывая такую родню. Кинул бы в архив до лучших времен свои романы, мог переехать в столицу. Но он был честолюбив, раним — с обнаженным сердцем, а рассчитывал всегда только на себя. А впрочем… кто из талантливых писателей не грешит честолюбием через край? Нет, все же плохо, опасно быть родственником королевской семьи, — категорично заключил Олег. — Жди гонений, гильотины…
Прав, наверное, Шевченко. Если верить утверждающим от имени Льва Толстого, что он писал исключительно из чувства честолюбия и корысти, то… Уж куда Титаренко? Честолюбие для человека творящего душой — бензин высшей марки для самого непревзойденного двигателя…
В августе 65-го Евгений с друзьями приехал в Ставрополь к Горбачевым. Со святой непосредственностью брат звал с собой в гости к сестре и Тамару Давыденко, но та отказалась. Михаил Сергеевич в то время работал, кажется, еще зам. заведующего отделом крайкома, — вспоминает Олег Шевченко, — сам сел за руль и повез нас на изумительную горную турбазу Архыс. Партработник покорил всех полным отсутствием чопорности и высокомерия, свободными по тем временам суждениями. Женя ужинал в семейном кругу, но притащил в наш домик несколько килограммов шашлыков, вина дюжину бутылок… Когда сегодня читаешь в отечественной и зарубежной прессе, что сестра перестала поддерживать контакты с братом, что он компрометировал семью генсека, что его специально «упрятали», верить в это в какой-то мере отказываешься. Он называл ее ласково и по-родственному сестренкой, — припоминает Давыденко, — мы забегали к нему в квартиру, и его холодильник повергал нас в шок деликатесами. «Да вот сестренка обо мне беспокоится», — пояснял хозяин. Надо учесть и то, что Женя получил взамен тесной комнатушки, отданной им после развода Гобоевой, двухкомнатную просторную квартиру. Супруга и дочка, кстати, очень одаренная художница, окончившая училище в Воронеже, а затем Суриковское в Москве, уехали в столицу, и там с жильем у них не возникло проблем благодаря Раисе Максимовне.
И все же, что-то ведь было… Взять хотя бы выдержки из публикации английского журналиста Марка Франкетти: «Чтобы избежать скандала, который мог бы навредить репутации Горбачева, Кремль и местное КГБ предприняли экстренные шаги, направленные на то, чтобы никто не узнал о проблемах Титаренко. Любая сколько-нибудь компрометирующая информация могла получить слишком широкую огласку… Пожалуй, это привело к тому, что он стал еще более одиноким. КГБ отгородил его от всего остального мира. Во избежание непредвиденных ситуаций за ним было организовано постоянное наблюдение… До того, как Горбачев пришел к власти, Евгений был обычным алкоголиком, как миллионы русских. Однако вскоре он превратился в пьющего шурина Генерального секретаря партии, и это стало серьезной проблемой. Его понадобилось спрятать от общественности… После всего этого от человека, каким он был раньше, мало что осталось… По словам бывших друзей Титаренко, спецслужбы спрятали его от любопытных глаз. Его номер телефона менялся каждые несколько месяцев. В конце концов, даже друзья под нажимом КГБ отказались от посещений…» Когда я вознамерился рассказать по возможности правдивую историю о житье-бытье Титаренко, стал искать его знакомых, друзей, то обратился и к одному бывшему сотруднику КГБ. Он сразу, как отрубил: «Не берись за это — неблагодарная тема. Все равно всю правду не скажешь. Просто не узнаешь. Да, мы вынуждены были за ним присматривать. Он опустился, спутался с компанией пропойц. Выпьет и начинает кричать, ругаться, вспоминать недобрыми словами сестру, осуждал политику генсека… А Раиса Максимовна продолжала передавать продуктовые посылки с проводниками поездов, мы принимали эти свертки, передавали Евгению. Она и сама не выдерживала, дважды приезжала в Воронеж инкогнито…»
По воспоминаниям друзей писателя, в доме у него появилась и женщина посторонняя, которая занималась уборкой, готовила на кухне. Конечно же, и она была из того «присмотра». Одно время существовал и пост милицейский подле подъезда.
Впервые побывав в психиатрической лечебнице, он познакомился там с музыкантшей, красавицей Ирой. Выписались, стали вместе жить. Но и этот союз людей с нарушенной психикой развалился — Ирина сбежала негаданно и навсегда, растворилась, как случайное призрачное облачко на чистом небе. А это была последняя, по словам писателя, настоящая любовь. Все к одному. Он сломался окончательно. В сердцах за бесценок продал кому-то белое пианино, подаренное любимой. Деньги пропил. Начал писать за других, бездарных, но трезвых — лишь бы что-то платили. В издательстве он уже давно не работал. Финишная ленточка его литературного творчества была порвана без свидетелей и триумфа, и дистанция осталась не преодоленной до конца…
Что же это за писатель был? Такового писателя ведь в стране почти никто не знает. Раскрываю его том «На маленьком кусочке вселенной»… «Давнишняя и за давностью позабытая всеми история, которую я хочу рассказать вам, началась, пожалуй, второго сентября, когда счастливчик Димка наладил свой велосипед и впервые выехал из дому на Ермолаевку…» — первый абзац повести. Пытаюсь подчеркивать наиболее удачные строчки и выражения слабыми штришками карандаша, выписывать номера страниц на листок. И быстро начинаю понимать, что затея пустая — пришлось бы переписать все произведение. «И будто от желтого солнца во всем — в каждом листе, в каждом стебле ясменника, в каждом блике на изуродованном стволе березы — просвечивает желтизна». «Ведь не может оказаться в жизни так, что вся она пройдет, а ничего необыкновенного не случится!» «Потому-то, наверное, бережливые прадеды и возвели по лопатке, по горсточке три плотины, чтобы речка не уносила свои воды…» «Когда сватался дядя Митя за Сану, красоту ее в приданое брал…» «Взгляд у нее и то особый. Зеленые, широко открытые глаза глядели как внутрь тебя, усматривая даже больше, чем в тебе есть на самом деле…» «Все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало его буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться…»
Впрочем, не рецензируем же мы повесть. Но как не «споткнуться» о такие фразы: «И патефон, и пластинки были до невозможного древними. Мембрана трещала, как трещит соль на горячей плите…» Или о растениях: «Они не такие одушевленные, как бабочки, и в гербарии словно бы продолжают жить, тогда как на улице умирают…» А «тряпичная кукла с одним выцветшим глазом», «нетерпеливое мычанье отяжелевших за день коров»? Я давно ничего не читал о подростках, и это уже как бы не моя тема, но почувствовал какую-то необыкновенную легкость, ощутил счастливое состояние души, когда все более углублялся в неведомую жизнь незнакомой повести.
Лично для меня открытие состоялось — настоящего писателя, мастера слова, я оказался в его власти… Так я читал Платонова, Лихоносова, Бажова, Астафьева, Казакова… У меня сразу же возникли вопросы, в частности: где те его два загубленных цензорами от идеологии романа? Этот же вопрос задала много лет назад их автору Тамара Давыденко. Он якобы ответил: «Сжег! Все сжег! После меня ничего не должно остаться!» — «Где же ты их сжег, Женя, у тебя ведь паркетный пол и камина нет?» — в пику возразила Тамара. Нет ответа. Кто-то из друзей полагает, что они могут еще однажды возникнуть под чужим именем, может, их женщины прихватили, покидая его беспокойный и все чаще тягостный очаг?
А может, сегодня обратиться к руководству Литературного института: роман «Обвал», не исключено, жухнет и пылится в архиве — ведь по нему Титаренко диплом защищал. А, может, обе рукописи оказались в спецслужбах? Нелишне обратить и внимание Союзов писателей: знайте, есть такой русский писатель Евгений Максимович Титаренко, не такой как все, каких мало. Руководитель семинара Литинститута Лев Кассиль однажды преподнес своим юным подмастерьям Женю как самого талантливого своего студента, подчеркнув, что у него было много талантливых и прежде, но он счастлив, что оказался наставником именно Титаренко, так как Женя непременно станет большим писателем! «Я помню эту фразу наизусть», — клятвенно заверил меня поэт Шевченко. Так почему же книги Жени, изданные лишь однажды, ограниченными тиражами, в основном, в глубинке, не известны ныне массовому читателю России? Впрочем, Титаренко — член того же Союза писателей. И не сравнима ли его судьба с мучительной жизнью воронежского земляка Андрея Платонова? Может, в той же аудитории Литинститута однажды после долгого речетолкования маститый писатель сказал будущим инженерам человеческих душ примерно следующее: «А теперь подойдите к окну. Видите, человек метет двор? Это великий русский писатель Андрей Платонов».
Кому больше выпало мук — Платонову, у которого в отместку отцу загнали в лагерь сына и тот умер впоследствии, туберкулезный, на руках у отца, книги которого перечеркнули грязным черным углем, или Жене Титаренко?
У нас есть солидные издательские Дома в Москве. Почему бы не замахнуться им на полное издание всего написанного Евгением Максимовичем? Бог воздаст и благодарностью, и удачей, и вожделенной прибылью…
И вот ведь вечный русский философский вопрос: не по пьянке ли сгубил талант? Словно не было у нас никогда классиков, на которых молимся и обязаны молиться веками, которые страдали и признаками шизофрении, и игроками слыли заядлыми, все свое и не свое прожигая, наркотиками балуясь и тем же часом создавая вечные произведения на зависть менее Богом одаренным, либо вовсе бездарным. Но ведь среда подавляюще формирует человека — где он живет, чем дышит, сколько ему кислорода дают! Либо подавляет… И я не мог обойти стороной еще одного человека, Виктора Федоровича Панкратова, известного в Черноземье поэта, друга, искреннего друга Жени.
— Знаешь, я не могу сейчас пойти к нему в этот дурдом в Орловку. Как идти к человеку с пустыми глазами, с отрицательной энергией, с полным распадом интеллекта, к человеку, который меня совершенно не признает, возможно, обругает. Ведь он, по утверждению врачей, стал агрессивным. Хотя и был моим большим другом… Откуда все это взялось в нем? Самый трудный вопрос. Твердят кому не лень: алкоголик! Да я больше его пил, а ныне в рот не беру. Он не был алкоголиком! Его сломали психологически. Не выдержал — это верно… Все мы пропивали шальные гонорары в дружеских застольях, спорили о литературе, о новациях, но тот же Шевченко остался поэтом. И у меня сохранилась радость (я единственной льготой ее называю) — способность писать, работать дома за столом. И леший с ней, с нищенской пенсией. Моя квартира — всегда пристанище творческого люда. У меня, кстати, были и Раиса Максимовна, и ее с Женей мама Александра Ивановна… Но когда резали по живому, уничтожали романы Жени — это же убийство. Может, и поэтому пытался с собой покончить… Большая беда человеческая произошла на наших глазах. И она была сотворена людьми от власти, системой… — Панкратов был категоричен, ортодоксален.
Систему, ясное дело, не забодаешь. Кто прав, кто виноват — не всегда рассудишь. Будущее не предугадаешь даже провидением Ванги. Завтра мне главврач Орловки скажет, что Евгений Максимович имеет вполне здоровое сердце и еще нас с вами переживет. Пророчески изрек. Олег Шевченко, моложе Жени, живущий на воле, хоть и в скудноте беспросветной, покинул нас навсегда. Отошел в лучший мир Виктор Панкратов… Жизнь Жени теплится, держится, как средняя температура по больнице: прав главврач. Титаренко все так же много курит, и ждет рюмочку сухого красного вина на день рождения от сердобольного персонала. Но он никого не узнает, никого не признает и, возможно, счастлив, что для него уж давно нет никакой власти, никаких ограничений, и, особенно, цензуры на его сокровенные творения. Разница лишь в том, что его друзей, его сотоварищей по литературному цеху похоронили и похоронят по-человечески, на общечеловеческом гражданском кладбище, его же — неведомо где, вновь на закрытом, «подцензурном». От системы не уйдешь…
Я пытался всеми возможными силами встретиться с ним, увидеть его в сегодняшнем виде хоть на минутку. Это невозможно. Данный «Замок Иф» превосходит узилище Монте-Кристо. Два санитара, твердостенных шкафа, лениво покуривали поздним вечером у древней, ушедшей в землю стены. Лишь после того, как захрустела бумажка в моих и в руках одного из них, тот сказал, как сплюнул: окно светится на втором этаже, видишь, смотри минут через пять внимательно…
В светлом квадратике появился человек, контур, затем — еще контур, помассивнее, голова бесформенная, как в скафандре… Контур держался неподвижно пару минут… замахали руки… все мигом растаяло, как и образовалось…
Если это Женя, то…
Слеза горючая, звезда закатная
…Черные лапы дубов, тронутые зимним инеем очередного для Жени 2008-го, в аскетической духоте периметра строгих стен. Обветшалые осевшие здания позапрошлого века. Забор вокруг. Орловка! Тихий дом. В Воронеже в известных случаях просто произносят всем понятную здесь фразу: тебе в Орловке место. Психиатрическая лечебница, средоточие драм, трагедий, слез, глухого взаимонепонимания, обитель достоевщины в замкнутом квадрате старинной усадьбы. Мы оставляем машину и идем к главврачу с Тамарой Давыденко, Владимиром Добряковым, и я вынужден прибегнуть к маленькой хитрости — не представляться журналистом. Мы — бывшие сослуживцы Титаренко по издательству. Иначе, если нас и не выставят, разговаривать не станут. Пусть извинят меня сотрудники этой лечебницы — я изначально не хотел никого ни в чем обвинять, я все еще ищу правду о трагедии Евгения Максимовича, пусть это и наивно… У меня в руке сумка с фруктами «помягче» — бананами, апельсинами: Тамара Тимофеевна предупредила — может у Жени зубов уж нету.
Секретарша Алла Афанасьевна встретила нас любезно и даже завязался разговор — она читала книги Титаренко! Они ее очень удивили. И вот нас принял главврач Сергей Витальевич, человек еще молодой и современный, в кожаном высоченном кресле, с сотовым телефоном. «Нет и нет! Поймите меня правильно — он может вас не узнать, встреча вызовет у него неадекватную реакцию, он постоянно ругается… И вообще — что за интерес, рвутся отовсюду, желтая пресса, какие-то иностранные корреспонденты!..» — Сергей Витальевич закуривает «Союз — Аполлон». Мягчает сердцем и заказывает чай на всех. Он ставит нас в известность, что Евгений с еще одним больным находится в двухместной палате. Что он ни в чем не нуждается — мясное блюдо в обед, рыбное вечером, порционное масло, каши, салаты… Очень любит кофе, чай, сладости и заядлый курильщик — на это тратит часть пенсии. Что курит? — переспросил меня. — Мы с ним одни сигареты предпочитаем, — кивает на пачку. Аппетит прекрасный. Как с зубами? Провели протезирование несколько лет тому. Телевизор, к сожалению, не смотрит, ничего не читает, в первые годы пробовал писать, дали ему пишущую машинку, настучал несколько страниц и все порвал в клочья. Всех сторонится, замкнут. Но к обеденному столу ходит сам.
Сергей Витальевич ничего, принадлежащего перу Титаренко, не читал. Но интерес вспыхнул неподдельный, и Тамара Тимофеевна пообещала ему дать для чтения книги. Насчет ориентации больного во времени: «Он ждет свое пятое декабря, день рождения, еще задолго — знает, что придем его поздравлять, накроем стол… нальем ему сто граммов вина. Выпьет в два захода и сразу размягчится, подобреет… Но посещать его запрещено!» Записку передать? Можно… Здоровье? Сердце крепкое. Поживет еще… — прозвучало со смыслом, дескать, способен и пережить кое-кого из нас…
Подошла Ксения Власовна, старейший, уважаемый работник лечебницы. Без наводящих вопросов поведала, что Женя находился здесь как бы без перспективы на долгое будущее. Однажды его выписали. И он исчез. Даже из поля зрения «присматривающих» в Воронеже! Как оказалось, сел в поезд и уехал в Москву. И там, в многомиллионном муравейнике, растерялся, не понял, куда попал, зачем… Москва привиделась ему городом-страной из фантастики, ничего не слышащей, никого не понимающей, так, сама по себе, куда-то стремительно бегущей и бесчеловечной… Он оглох в ней, окончательно отключился и попытался покончить с собой. Лежал за бордюром, истекая кровью. Случайно подобрала «скорая». В Склифосовского его разыскала Раиса Максимовна. Перевела в «кремлевку». Там брата подлечили и тщательно обследовали. Диагноз «кремлевки» и Орловки совпал, — ведет рассказ Ксения Власовна. Его там подлечили основательно, хотели поместить в соответствующую лечебницу в Москве, но он запросился в Воронеж.
Сюда, в Орловку, приезжали мать и отец Титаренко, была здесь даже дочь Горбачевых, племянница Ирина, у Ксении Власовны есть уфимский телефон Людмилы — сестры Раисы и Евгения — она регулярно сюда звонила. А главврач добавляет, что сюда даже «мужики из фонда Горбачева вот с такими баулами продуктов приезжали»… Мол, о каком невнимании правомерно вести речь? Они по-своему правы. С одной поправкой — все это было несколько лет назад. Дальше — глухо. Раиса Максимовна отошла в рай, другие постарели, либо тоже отошли. Не до вошедшего в раздор со здравой жизнью писателя. Правы ли те из бывших друзей Жени, которые утверждали в разговорах со мной, что «психушка» радикально усугубила состояние писателя. Наверное, и они правы.
Над «гнездом кукушки» всегда иное солнце, иные звезды ночью, и даже иные времена года окутывают его.
Здесь, «на маленьком кусочке вселенной», угасла звезда, не побоюсь этого слова, большого писателя Евгения Титаренко. Здесь уже никогда не обласкает солнце страницы его новых романов и повестей. Здесь затухает вся его трагическая, сознательная жизнь…
Воронеж
Анатолий Старухин — прозаик. Родился в 1940 году в селе Красноярка Алтайского края неподалеку от известных ныне шукшинских Сростков. 14-летним пацаном покинул родной дом. Окончил Томский топографический техникум и исползал с теодолитом и нивелиром Урал, Новосибирскую, Кемеровскую области, Алтайский край, захватил и Камчатку. Позже стал собкором республиканской «молодежки» в городке Талгаре под Алма-Атой. Далее — «Строительная газета», «Комсомольская правда» (шесть лет), «Правда» (шестнадцать лет, из них шесть — в Польше), ТАСС и, наконец — собкор газеты «Трибуна» в Воронеже, где живет и работает по настоящее время. Дебютировал как прозаик в журнале «День и Ночь».