Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2008
Виктор Верин, «Русский легион».
Издательство «Роса», Белгород, 2007.
«О чем повесть?» — спросила у меня знакомая, увидев в руках книгу небольшого формата с названием «Русский легион». Легче всего было бы определить повесть как очередную порцию чтива о соединении криминального мира с современной политикой. Название произведению дано по названию нелегального боевого подразделения, действующего, прежде всего, в горах Кавказа, подразделения, где находят пристанище как обычные профессионалы — наемники, авантюристы, ищущие острых ощущений, так и случайные люди, попавшие сюда по прихоти судьбы. Но не слишком ли упрощенно определять содержание по такому принципу? Тогда о чем? О любви? О дружбе? И да, и нет. Остается сказать банальное: о жизни.
Автору повести Виктору Верину трудно отказать в правдивости изображаемых сцен российской жизни «от Москвы до самых до окраин». Это понимаешь практически с самого начала книги, с главы «На Манежной площади», где рисуются до боли знакомые москвичам и гостям столицы зарисовки с натуры. Пожилой интеллигент, промышляющий сбором пустых бутылок; юные любительницы «пива пенного»; то ли настоящий, то ли ряженный на потребу туристам наряд конной милиции; больной беспризорный подросток. Чувствуется, что пишет не просто равнодушный сторонний наблюдатель, а человек, болеющий душой за события, происходящие вокруг. Недавнее по хронологии от нас время делает многие события узнаваемыми.
Кто же он, главный герой повести, претендующий по ряду аналогий на звание героя нашего времени? Сергей Воронежко, взявший своим вторым именем псевдоним «Казбич», — образ не абстрактный, живой. По-своему, этот человек может претендовать на образ положительного героя: он умен, обладает понятием мужской чести, хорошо разбирается в страстях душ человеческих, способен на великодушные поступки. И что? Ни одно даже самое благородное движение души на деле не приносит положительных результатов. Считая себя философом, на самом деле он не мыслит, а мечтает. И в итоге готов обвинить в своих неудачах целый свет, хотя прорывается и искренняя горечь: «так хотелось быть кем-то, быть полезным для человечества, что-либо выдающееся совершить. А получился «пшик».
Из-за болезненного самолюбия, маскируемого под стремление к высоким идеалам, журналист Сергей не только не может найти свое место в жизни и в творчестве, но и делает несчастными всех женщин, которые, так или иначе, появляются в его судьбе.
За всеми, в принципе, нравственными рассуждениями героя о любви, страсти, сексе скрывается едва прикрытое самолюбование, эгоизм мужского начала. Герой рассуждает: «Любовь — это болезнь, к сожалению, неизлечимая. К тому же, чисто мужская болезнь. Женщины любви не знают. Им знакома только страсть. Поэтому они так много говорят о любви. А живут страстями. Страстей-то много».
Любая точка зрения имеет право на существование, но ведь позже приводятся хрестоматийные примеры самоотверженной любви жен декабристов, Нины Чавчавадзе и нашей современницы, выведенной под нарицательным — «Она». И даже если предположить, что это все примеры не любви, а выполненного нравственного долга, то все равно речь идет об отречении от пресловутых страстей во имя, если не любимых, то близких мужчин. «Герой нашего времени» в вопросах, касающихся отношений мужчины и женщины, откровенно противоречив: то говорит о любви старомодным стилем романтизма, то «проверяет свое похотливое начало» при помощи Интернета. Практически сразу после описания сцены «вселенского разврата», когда Воронежко на сутки уединяется с двумя девушками сомнительного поведения для сексуальных утех, читателю предлагается высокоморальная сентенция, с которой он обращается к бывшей подруге Ите: «для того, чтобы познать любовь, почувствовать внутреннюю гармонию, собственную душу, нужно суметь пренебречь всем остальным. Это очищение необходимо для проникновения в мир высшего наслаждения». Интересно, как бы прокомментировал это обстоятельство старик Фрейд? Справедливости ради отмечу: автору удается соблюсти меру и такт, привнести художественный вкус в эротические сцены, например, в главе «Попутчики».
Жизненные идеалы героя разбиты не только и не столько его опытом, сколько несостоятельностью в любви, о которой он, якобы, мечтает. И, так же как и в ХIХ веке, жизненная дорога приводит «героя нашего времени» в горы Кавказа. «Отправиться я решил туда, куда всегда бежали поэты от несчастной любви — на вечно воюющий Кавказ. Я не хотел уподобляться несчастному безумцу, но и продолжать вести скотский образ жизни не было сил. Поэтому — на Кавказ!»
Дружба занимает в повести свое, правда, в отличие от любви, более скромное место, поэтому и неудивительно, что образ Жеки Рога получился несколько схематичным, бледным, лишенным убедительности, да и выведен он, видимо, только для того, чтобы оттенить личность главного героя. В итоге задумываешься: а можно ли было называть отношения Рога и Казбича дружбой? Боевым братством — да. Солидарностью по отношению к вероломным женщинам, проявляемой за стаканом с «горькой», — тоже. Или мне, как женщине, что-то недоступно в восприятии суровой мужской дружбы?..
А вот образ идейного противника Сергея, его антипода, Василия, несмотря на то, что появляется он в повести нечасто, получился ярким и запоминающимся. Кстати, сцена дуэли между Сергеем и Василием и предшествующая ей, без сомнения, самые напряженные в повести. Воронежко вызывает гнев своего соратника по оружию, отказавшись участвовать в издевательствах над женщиной-снайпером, попавшей в плен. «Возле собачьей будки в ошейнике и на железной цепи сидела девушка лет девятнадцати-двадцати. Она была совершенно голая. Ее черные волосы, по всей видимости, подрезанные штык-ножом, валялись на земле». Дикая картина по меркам мирной жизни, на войне — всего лишь рядовой эпизод…
Не скрою, что повесть оставила двойственное впечатление. Автор то выступает в роли уверенного в своей правоте проповедника, то откровенно полемизирует сам с собой. Повесть многопланова, и в канву событий втягиваются по ходу действия новые и новые герои (чаще героини). С одной стороны, писателю удались многие сцены, с другой — сильные места произведения зачастую соседствуют с фрагментами, несколько небрежно прописанными в художественном плане. За строками повести явно проглядывает опыт маститого журналиста, которому не совсем пока удалось овладеть приемами художественной литературы. Хотя возможно, Верин умышленно пренебрег художественными образами для того, чтобы читатель всецело отдал внимание динамике сюжета. И все-таки, несмотря на несколько суховатый в целом язык повести, можно отметить ряд интересных образов. Например: «Поезд сбавлял ход, заглатывая порции света дорожных фонарей, словно примеряя воздушную желтоватую подкладку для своего наряда, готовясь к встрече новых пассажиров».
К сожалению, автор не устоял перед общей тенденцией литературной моды наших дней. Может быть, использование ненормативной лексики и оправдано в той части повествования, где речь идет о противостоянии не на жизнь, а на смерть. Трудно представить, чтобы мужчины в таких обстоятельствах изъяснялись друг с другом языком дипломатов, и все же мне, наивной девушке, кажется, что художественное произведение — это не стенографический отчет, фиксирующий речь выступающего вплоть до междометий. Русский литературный язык достаточно богат, чтобы передать оттенки эмоционального разговора и без употребления в тексте площадной ругани. Впрочем, похоже, что автор и сам прекрасно понимает это, иначе чем объяснить извиняющийся тон долгих рассуждений, обращенных к читателю по поводу непечатных выражений.
Алёна ПАНИНА