Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2008
Хорошие рыбы России
Писателю отказали, и чтобы успокоить нервы он пошел смотреть на витрины магазинов, в которых отражалась Москва. Останавливался, перелистывал журнал и снова думал, почему, чем мои буквы хуже? В витрине магазина стильной одежды стоял манекен в хороших джинсах. Писатель любил рассматривать вещи, в которых не было людей. А вот одень в них человека, думал писатель, и все испортится. Люди испортят что угодно, даже хорошие джинсы.
Потом писатель вспомнил изречение Ницше, что вечные темы ходят по улицам, и пошел искать. Он ходил, а мимо него двигалось множество вечных тем. Но своей он не видел. Дойдя до метро, он решил, что вечная тема вполне может ездить в метро, и спустился.
В вагоне напротив писателя красиво сидела девушка и держала пакет с рыбой. Писатель посмотрел на рыбу и решил о ней не писать. Но рыба оказалась настойчивой. Она с интересом смотрела на писателя сквозь прозрачную пленку пакета. «Хорошие рыбы России», «песни рыбака», «рыбы Декарта», все было, было, было. Избито, пережевано, штампы, объяснял он рыбе, но она выскользнула из пакета и подплыла к писателю. Брысь, шикнул писатель на рыбу, но из пакета появилась еще одна. Брысь, шикнул он на вторую, но из пакета снова и снова появлялись рыбы. Они окружили писателя молчаливой стайкой и чего-то ждали. Писатель кричал «брысь» и махал руками, словно пытался разогнать свору котов. Но рыбы не реагировали, потому что они были не коты. Они смотрели на писателя и отражались в его глазах. А там, на самом дне, отражалась витрина, в которой отражалась Москва, и стоял манекен в хороших джинсах. И теперь в этой витрине отражались рыбы, плывущие мимо витрины и отражающиеся в глазах проходящих мимо. Проходящие мимо, увидев рыб, думали, что они на дне и начинали двигаться плавно, как водоросли. Теперь в глазах писателя отражалась витрина, в которой отражалась Москва, и стоял манекен в хороших джинсах, и плавали рыбы, в глазах которых отражались проходящие мимо, которые думали, что они на дне и двигались плавно, как водоросли.
Писатель достал блокнот и записал: чтобы потрогать гибнущее время, я надеваю белые перчатки, но прах минуты измельчен настолько, что кажутся песочными часы.
Он писал что-то еще, а вагон все ехал и ехал, и не было остановок на его пути.
Мася
Ее называли Мася, и никто не знал ее имени. Да и кому нужно имя маленькой, смешной женщины, моющей в офисе пол. Ей тоже не нужны были их имена. Девушки, которые утром, причесывались, красили губы и заваривали зеленый чай, были непонятны Масе. Они говорили: солярий, пилинг, спа, селикон, мелирование, и Мася не понимала этот марсианский язык. Их тихое общение состояло в том, что Мася мыла пол рядом, а они поднимали ножки на каблучках и шептались, что их уборщица похожа на мопса.
С мужчинами у Маси было еще сложней. И началось это с неприятности. Ее соседку по лестничной площадке навещал солидный мужчина на дорогой машине. Мася смотрела на него как на что-то значительное, но однажды ночью проснулась по малой нужде. Ее туалет с соседским сообщался отдушником, и Мася всегда журчала очень аккуратно. В ту ночь она услышала, как скрипнула дверь. Потом послышалось безобразное мужское сопение, гулкий зевок, причмокивание, бесформенное, громкое журчание. Мася не спала до утра. Она поняла, что под панцирем дорогих машин, под мишурой французских костюмов, белых рубашек, галстуков и шелковых кашне скрываются безобразно зевающие, беспардонно писающие тела.
Теперь, сталкиваясь с мужчинами в офисе, Мася съеживалась в презрительный комок. Был один, к которому она испытывала нечто, похожее на уважение. Она его называла Джексон за взрыв волос, зафиксированный гелем, за кирпичный велюровый пиджак и шарф неопределенного цвета. У него были плавные манеры, нежный голос и тонкие черты лица. Масе нравилось то, что она ни разу не застала его на порносайте, и, разговаривая с другом по телефону, он всегда говорил: «да, милый». Уж он-то со своей мягкостью п?исал очень деликатно, думала Мася.
Началось с того, что Джексон вернулся из отпуска и показал коллегам цифровые фотографии на мониторе. Мася мыла пол, но, увидев фотографии, застыла, как восковая фигура. Коктебель, Кара-Даг, Юнга, Волошин, богема, Лисья бухта, бипланы, «Мускатель» — впитывала Мася сакральные слова и смотрела на экран. Она видела скатерть моря, бирюзовую до самого горизонта, бипланы, похожие на больших птиц, стройные ряды виноградников, тела, обмазанные глиной, людей возле дома-музея, одетых в пестрые балахоны и узорчатые тюбетейки. «Бог-ема», — думала Мася, глядя на ярких людей — «бог — ема». Еще ее впечатлило низкое коктебельское небо. Если забраться на Кара-Даг, можно потрогать руками проплывающие облака.
Мася пришла с работы и открыла старый комод. Достала огромную темно-бордовую шаль с восточным узором и пошла за ножницами. Она свернула шаль пополам, еще раз пополам и осторожно вырезала отверстие в центре. Развернула, продела голову в дыру и пошла к зеркалу. Мася крутилась, поднимала и опускала руки и вспоминала людей с коктебельских фотографий. «Богема», — осторожно шептала Мася. «Бог», — повторяла она, — «ема» и трогала свой новый балахон.
По вечерам Мася мастерила себе костюм, и дни перестали быть бессмысленными. Сначала она обшила тесьмой горловину на новом балахоне, потом нашла в старой зингеровской машинке пакет с лоскутами и принялась за тюбетейку. Она тщательно подбирала кусочки, сортировала по типам тканей, по цветам и рисункам. Выстраивала их в ленту, меняла местами, прикидывала, какое сочетание наиболее удачно. Когда тюбетейка была готова, Мася подумала, что ей непременно нужен рюкзак, и разрезала старые джинсы. Впервые за несколько лет после смерти мамы Мася перестала ощущать ком в горле.
В конце мая Мася написала заявление на отпуск и купила билет. Через две недели она ехала в поезде «Москва-Феодосия» и рассматривала соседей по купе. Блондинка была ей знакома. Она копия тех из офиса, по венам которых течет зеленый чай с жасмином. А вот наблюдать за молодым человеком и девушкой было интересно. Девушка ластилась к своему парню, обвивала, как лоза. Мася думала: значит, не все так просто. Значит, есть нечто в существах мужского пола, способное вызвать любовь, нежность, желание ласкать. Нечто, настолько ослепляющее женщину, что она не видит жутких зевков, причмокивания, бесформенного журчания?
У блондинки был огромный чемодан с одеждой и другой, поменьше, с косметикой. Время от времени она наклонялась, доставала то одно, то другое. Наклонялась она очень красиво и старательно. Ровно держала спину, оттопыривала попу. Затем, достав какой-нибудь крем, тщательно закидывала ногу за ногу и мазала то там, то здесь. В туалет ходила тоже эффектно, по прямой линии, от бедра. Изящными стараниями она метко стреляла в молодого человека, и в районе Джанкоя он был повержен. Его уже не радовали милые детскости его симпатичной девочки. Он уже не целовал ее носик, не гладил руку, а молча смотрел в окно.
Когда поезд прибыл в Феодосию, он взял чемоданы и уныло пошел за своей девушкой. Но на прощание заговорила его плечистая спина. Ах, блондинка, говорила спина, зачем я встретил тебя на своем пути? Зачем я буду мечтать о тебе? Почему все женщины Земли, кроме моей девочки, не похожи на мопсов, как та, в углу, в дурацком наряде. Если бы все женщины были так некрасивы, я всегда любил бы только мою девочку и не смотрел бы на других! Зачем ты села в наш поезд? Зачем я встретил тебя, блондинка!
Блондинка услышала монолог спины и внутренне улыбнулась. Еще один, подумала она, и красиво пошла на выход, унося с собой чемоданы и запах духов. Мася тоже слышала голос спины и снова разочаровалась в мужчинах.
Коктебельское море штормило. На Юнге разросся палаточный городок. Голый мальчуган выглянул из палатки и увидел, что к морю подходит маленькая, смешная, причудливо одетая женщина. Мася трепетала внутри. Она сбросила рюкзак, тюбетейку, балахон, широкие турецкие штаны. Она сняла белье и шагнула в море. Волны с радостью набросились на ее рыхлое тельце. И Мася поняла, что море любит ее! Оно пенилось, лепетало, игриво шлепало по бедрам. Оно лизало ноги, щекотало бока, тянуло на глубину. Мася обнимала волны, подбрасывала капли, целовала пену, и большая грудь вздрагивала от восторга. Мальчуган снова выглянул из палатки и увидел, что маленькая женщина все еще скачет по волнам. Он тихо улизнул от родителей и шмыгнул в море рядом с ней. Теперь они резвились вдвоем, и Мася подумала, что не только море любит ее. Радость пенилась в ней, штормила, подбрасывала вверх. Радость наполняла ее, как воздушный шар, и Мася ощутила, что вот-вот взлетит.
Взлетит и погладит лохматое, белобрысое облако, проплывающее мимо. Да, да, вот это, похожее на пуделя!
Лягушкина душа
Кто-то из студентов принес из лаборантской живую лягушку, ножницы, проволоку и пузырек с адреналином.
— Опыт заключается в том, — говорила Марина Петровна, молодая симпатичная преподавательница физиологии, — чтобы удалить сердце лягушки и посчитать число сокращений в минуту. Затем обработать удаленное сердце адреналином, снова посчитать число сокращений и сравнить результат.
Изящными пальчиками она достала лягушку из банки и жалобно скривилась:
— Как я не люблю эту процедуру. Может, не будем?
Два голоса сказали «не будем», остальные не пожелали увиливать от практического занятия.
Марина Петровна взяла ножницы:
— Сейчас я удалю верхнюю часть головы, где находится головной мозг. А потом проволокой разрушу спинной мозг. Она будет жива, но перестанет чувствовать боль.
Лягушка пищала всего несколько секунд — когда Марина Петровна бросила верхнюю часть головы в судок и рукой нащупывала проволоку для удаления спинного мозга. После боль ушла. И когда Марина Петровна тупыми ножницами вырезала ей сердце, лягушка даже не дергалась.
Случайный студент мог стать ее Богом. Нарушить дисциплину и из лаборантской отнести в ближайший пруд. И там, нежась на солнечном берегу, она рассказывала бы новым знакомым, как Бог уберег ее от смерти. А если бы лягушка оказалась глубокомысленной и обладала философским мышлением, возможно, стала бы родоначальницей нового учения и автором трактата: «Прорыв сознания на новый уровень в результате психофизической травмы».
Но, как говорится, не судьба (выражение банальное, но более точного, увы, не нашлось).
Когда студенты шумно считали число сокращений сердца, обработанного адреналином, лягушкина душа была уже далеко.
Ганна Шевченко — поэтесса, прозаик. Печаталась в журналах «Дети Ра», «Зинзивер» и других. Живет и работает в Москве.