Беседа с Юрием Асланьяном
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2008
Беседа с писателем Юрием Асланьяном, автором книг «Территория Бога»
и «Последний побег»
— Поздравь меня! — звучал в телефонной трубке голос ликующего ребенка. «Земную жизнь пройдя до половины», а именно: перевалив 50-летний рубеж, живущий в Перми писатель Юрий Асланьян начал выпускать книги. Сначала в местном издательстве «Книжная площадь» вышел его уже наделавший шуму роман-расследование «Территория Бога», затем — сборник художественной хроники «Последний побег». Жесткая, честная, нелегкая проза… А собственно, могла ли она быть иной, если человек вырос в поселке, именуемом Лагерь, служил во внутренних войсках и вплоть до недавнего времени обитал в коммуналке? Есть у него стихотворение с характерным названием «Солдат»:
Я видал Урал и Байкал,
уходил в запой и в бега,
на постах Толстого читал
и вставлял золотой металл
вместо выбитого клыка.
Я лежал с большой головой
в боксе смертников, как в гробу.
Торговал бессмертной душой,
«Беломор» курил с анашой
и срывал с бутылок резьбу…
Как говаривал применительно к Великой Отечественной солдат Виктор Астафьев (именно так обозначал он себя во всех анкетах), важна не точка зрения, а кочка зрения. Вот с этой «кочки зрения» и ведет свой «прицельный огонь» по «пройденной половине» жизни Юрий Асланьян.
Мы учились с ним на одном курсе, в одном университете, выступали в двух поэтических андеграундных группах — «Времири» и «Политбюро», верили в торжество преображающего мир слова.
— Но сегодня не поглотило ли нас ощущение, что выходящие в свет книги никакого влияния на окружающую жизнь не оказывают, во всяком случае, мир не преображают?
— Книга с окружающим миром ничего сделать не может. Для того, чтобы произошли изменения в мире, должны выйти тысячи книг, тысячи фильмов. И все эти тысячи должны быть переработаны человеческой душой. Культура — это слой светящейся пыли, который накапливается веками. А за мгновение, которое проходит от момента написания до обращения читателя к изданному произведению, эта культура не накопится. Беда нашего общества в том, что слой этой светящейся пыли невероятно тонок. Настолько, что данное обстоятельство наглядно иллюстрирует то, что произошло с нами за последние двадцать лет. Мы считали себя самой читающей страной в мире, собирали стадионы в Лужниках на поэтические форумы. Но прошло какое-то время и оказалось, что Лужники — это не ложа познания, а полная лажа. И все было мгновенно забыто вместе с гигантскими поэмами типа «Братской ГЭС», да и их авторами. Остались только крохи. Это говорит о том, что культура действительно накапливается веками и тысячелетиями…
— Но разве Пушкин, Достоевский, Толстой и Солженицын (я беру только представителей литературы), не создавали то значимое накопление веков, о котором мы говорим?! Казалось, оно-то и должно потрясти Человечество и изменить его в лучшую сторону. А мы видим — колоссальные плоды мутации…
— Достижения Пушкина, Достоевского, Толстого и Солженицына — их личные достижения. Это их личная культура. Это сделали они. А окружающие этого не приняли, не поняли и вообще не знают, о чем идет речь. Достоевского по большому счету «прочитали» единицы, хотя фильмы по его сочинениям смотрели миллионы.
— А если проблема в том, какие книги, по преимуществу, выходят сейчас к читателю и к каким книгам его приучили?
— Я прочитал недавно статью одного доктора филологических наук, помещенную в психиатрическом сборнике. Он анализирует роман «Мастер и Маргарита» Булгакова с точки зрения воздействия его на человеческую психику. И по этому поводу вспомнил одного врача, жившего со мной в общежитии. Он восемь раз перечитал «Мастера». Я удивлялся. А он: «Нравится — и все!» Но кроме «Мастера», этому врачу еще нравились наркотики. То есть он пил таблетки и впадал в мир иллюзий, уходил от действительности.
— А… булгаковская книга — тоже была вариантом иллюзий?
— Да, она была вариантом иллюзий, своего рода наркотиком. Она очень нравилась советским людям, потому что позволяла уйти в искусственно созданный Булгаковым мир. И то, что сейчас происходит в культуре, подавляющее большинство тех произведений, которые нынче печатаются, — тот же самый вариант иллюзий. Фэнтези и детективы — чистейшие призраки соцреализма или булгаковщины. Люди уходят в детективы и фэнтези — и живут в них.
— Может, это не вина людей, а беда? Если брать окружающий мир, то вокруг — сплошной жесткач, как замечал один из героев-сыщиков телевизионного сериала «Вызов». И от этого жесткача хочется уйти в некую подмену реальности, потому что на страницах газет и журналов — тоже немало чернухи. Отчасти она выплеснулась, когда были открыты шлюзы гласности, и мы начали говорить о нашей тяжелой истории. Тогда же были сметены все разумные цензурные плотины и этот чернушный мир хлынул на читателей. Вот людям по инерции и захотелось от него заслониться. И ширма скоро нашлась — детективы и фэнтези.
— То же самое было и при советской власти: такая же муть, просто к ней уже привыкли — она не оседала десятилетиями. И от нее заслонялись подобным же образом — например, читая Булгакова и других «иллюзионистов».
— Согласись: Булгаков тоже был подполен — он не сразу пришел к читателям…
— Он не сразу пришел, но считай: три десятилетия он уже был читаем. Когда во второй половине 70-х мы учились в университете, мы знали его имя…
— …но то же «Собачье сердце» еще ходило в списках! Помню, как меня вызывали в КГБ: «К нам поступили сведения, что у вас на руках — запрещенное произведение». Я сразу вычислил эту «запрещенную» книгу — тогда один из наших общих университетских знакомых передал мне переплетенное вручную «Собачье сердце» Булгакова. Правда, тогда я прикинулся «валенком»: мол, уточните — какое именно произведение. Дескать, по роду занятий журналистикой мне приходится читать много разных произведений, в том числе, и запрещенные…
— Конечно, иллюзия — это, с одной стороны, защитный механизм психики, по Фрейду. С другой стороны, иллюзия — тот жест, который позволяет себе человек по отношению к ближнему. Что это значит? Человек исполняет акт жертвоприношения. То есть, когда ты закрываешь глаза на то, что происходит (например, в Чечне, в детских домах или в исправительных колониях) и отдаешь людей, которые там находятся, в жертву своему богу иллюзий, ты снимаешь с себя ответственность за то, что делается в мире. И этот вот механизм годами развивался в советском человеке — защитный механизм психики.
Предположим, мой друг, который был членом КПСС и называл меня антисоветчиком, потом неожиданно становится капиталистом, и я его спрашиваю: «Где твой партбилет?» И он отвечает: «У меня хранится! Вдруг наши вернутся — и я снова буду в партии». Это значит, что он предает и тех, и этих. Идет двойное предательство по отношению к ближнему. Или, допустим, работал человек первым секретарем райкома КПСС, пекся о социальной жизни людей в своем районе, но в одночасье, после переворота, стал руководителем крупного предприятия. И когда я его спрашиваю о социальной сфере, о том, как он сейчас заботится о людях, он мне говорит: «А зачем нам социальная сфера?! У нас — бизнес-предприятие, нам люди уже не нужны!» Разве это не предатели своего народа?
Или — такая ситуация: те же самые демократы, которые начали издавать собственные газеты и утверждать, что они создают новую свободную реальность, а раньше, при советской власти, их зажимали и они не могли публиковаться, сейчас, за редким исключением, практически нигде не публикуют стихи. Казалось бы, демократические газеты, на свободной волне созданные, но они не публикуют ни стихов, ни социальных материалов. Они печатают только заказуху — то, за что платят большие деньги. Это тоже форма предательства.
— Твой роман носит название «Территория Бога». Понятно, что это метафора, несущая в себе довольно емкий смысл. Но у этого названия есть и вторая сторона: территория Бога, она что — постепенно с развитием Человечества сузилась? Стала, если говорить о предательстве, своего рода шагреневой кожей? Где она сейчас? И в ком она?
— Площадь этой территории каждый определяет сам. У меня есть знакомый — писатель Владимир Михайлюк, он сказал, что для него территория Бога — это Вселенная. Кто-то говорит, что территория Бога — это человеческая душа. Тоже ведь безграничное пространство. Кто-то из читателей моей книги определяет территорию Бога как территорию Вишерского заповедника, где развиваются события романа. Иными словами, территория Бога — мера человеческой души.
— Или, скажем, мера главного героя твоего романа — инспектора заповедника Василия Зеленина, решившегося на убийство местного хана, директора Идрисова?
— Здесь такая метафора: территория Бога — это, конечно, Вселенная, но у каждого человека есть центр этой Вселенной. Для меня этот центр находится на берегах Вишеры. Для другого человека — в другом месте. Но я говорю, что центр Вселенной — на кордоне «Цитрины» заповедника «Вишерский».
— Для тебя кордон «Цитрины» стал центром Вселенной потому, что ты на Вишере вырос и это твоя малая родина? Или не только поэтому?
— Нет, не только. Дело в том, что Россия уже на протяжении нескольких веков является страшно централизованным тоталитарным государством. И все в этом государстве сосредоточено в Москве. Все силы — в том числе, культурные и финансовые. При этом окраинам отдается роль подсобных рабочих — тележки катать за деталями.
А я, в противовес этой централизованной точке зрения, утверждаю, что центр России и центр мира находится именно у нас — там, где мы живем. Я за децентрализацию страны!
— Условно говоря, Юра Беликов может сказать, что центр России и мира находится в чусовских лесах?
— А он так и говорит. Леонард Постников, создавший этнографический парк «Музей истории реки Чусовой», творением рук своих утверждает, что столица — здесь! Асланьян пишет «Территорию Бога» и свидетельствует, что столица там, на Вишере. И тем самым поднимается значимость России целиком. Каждый на своем месте поднимает свой участок территории Бога. То есть происходит децентрализация страны. Это о чем говорит? О том, что существует первичное и вторичное сознание, провинциальное и столичное. Человек, живущий в провинции и утверждающий, что он создает центр мира именно здесь, обладает первичным, столичным мышлением. А человек, который бросает провинцию и едет в столицу, является провинциалом. У него — вторичное мышление. Потому что он сам за себя ответить не может — требует поддержки.
— Когда я прочитал «Территорию Бога», у меня сложилась такая формула, отчасти выразившаяся в стихотворном экспромте:
Он всем москвам, алма-атам:
«Куда летите, щепки?!», —
сказал, расставив по местам,
как тот сержант в учебке.
Стрелявшего он оправдал,
ментов подвинул к сроку…
Любому место указал.
И даже — место Богу.
У меня сложилось впечатление, что этот роман не понравится многим, если не всем. Журналистам — потому, что ты, казалось бы, берешь известные им сюжеты, но выворачиваешь по-своему и вроде бы ты из «ихнего» цеха, а чего тогда выкобениваешься в писатели? Роман не понравится, разумеется, представителям идрисовской (так мы ее назовем) линии, тем, кто привык вольготно жить за счет природных ресурсов и шире — ресурсов окружающих людей. Не понравится москвичам, поскольку ты наезжаешь на Москву. И — Алма-Ате, поскольку Идрисов — казах. Тут уже пахнет едва ли не международным скандалом. Эта реакция после выхода в свет твоего романа, она не ощущается?
— Очень сильно ощущается. Об этой реакции меня предупреждал писатель Дмитрий Ризов. Он сказал, что, с одной стороны, тебя будут все хвалить, но, с другой стороны, ты встретишь молчаливое сопротивление. А редактор книжного издательства Надежда Гашева предрекла: «Они будут сжимать зубы, но читать тебя! Но сжимать зубы все-таки будут». Все так и происходит. Московские и питерские издательства меня на дух не выносят. Я отсылал свой роман по электронке. Даже получал отзывы. В одном известном московском издательстве мне ответили: «Это не экшен». Как будто я говорил, что это экшен — приключение на авантюрном сюжете. Они постарались меня в рецензиях разгромить, но мне ведь не 20 лет — я только поулыбался: это же все фигня! Я знаю, как надо писать — и не им меня учить. Отдаленная реакция на мой роман — очень тяжелая. Ближняя реакция лучше потому, что чаще разговариваешь с теми людьми, которые тебя понимают. Мне чуть ли не каждый день звонят, пишут, присылают сообщения по электронной почте. Роман производит на людей очень сильное впечатление. И они не скрывают этого — покупают по десять книг сразу.
— Кстати, как земляки на Вишере отреагировали на выход романа?
— Они даже не верят, что администрация Пермского края выделила деньги на издание книги. Проблема в том, что администрация выделила деньги, не прочитав роман. Если бы они прочитали, они бы денег точно не выделили. Я не имею в виду низший уровень чиновничества, говорю про тех, кто на самом верху. Лучше всего реагируют люди, которые не имеют гуманитарного образования и не принадлежат к так называемым элитным слоям общества. Простые люди — геологи, лесорубы, учителя — реагируют совершенно замечательно. Люди, которые не пытаются анализировать текст, а чувствуют художественное слово и верят ему как таковому. Чаще всего роман не принимают люди, которые имеют деньги. Потому что в «Территории Бога» я говорю, что нравственная основа у держателей больших денег сегодня отсутствует.
— Поговорим о новой твоей книге, которая только-только увидела свет и называется «Последний побег». О чем она? Почему — последний побег? Какой смысл ты вкладываешь в это словосочетание?
— В этой книге рассказывается о службе во внутренних войсках в середине 70-х годов. Первые три повести — «Сибирский верлибр», «По периметру особого режима» и «Последний побег» — об этом. Действие происходит на зоне особого режима в Сибири. Колорит происходящего — пожары, стрельба, психологическое противостояние, драки, выяснение отношений, кто победит, всеобщее противостояние. Как среди зэков, так и среди солдат. В эту ситуацию попадает молодой герой, который понимает, что ему надо отстоять свое человеческое достоинство, иначе он не сможет жить. И не просто отстоять свое достоинство, а еще и других прикрыть. Дедовщина, она как существовала, так и существует. В этом смысле ничего не изменилось. Как говорили: зона и армия — это всего лишь модель общества. И того, и нынешнего. Потому что те офицеры, которые командовали тогда во внутренних войсках, будучи лейтенантами, они в 90-х стали полковниками и командовали уже подразделениями в Чечне. Именно эту «нравственность» они принесли с собою с особых зон. Оттуда они выволокли законы беззакония, навыки, как унижать и уничтожать человека. Время едино, как кристалл. Поэтому писать о 70-х — тоже самое, что писать о 90-х. «Последний побег» — с одной стороны, означает, что герой произведения хочет убежать из этой ситуации. С другой стороны, физически убежать он не может. Поэтому ему остается отстаивать свое достоинство здесь, на месте. Побег на самом деле не состоялся. И последний побег в контексте трех повестей — это побег из армии, демобилизация. Герой оттуда уходит. Но на самом-то деле он оттуда уйти не может, потому что находится в обществе, смоделированном армией и зоной. Значит, последний побег — это очередная его иллюзия. Когда он побежит, он опять попадет туда же. И снова будет отстаивать свое человеческое достоинство. В книге говорится, что его никто и никогда не поймал. Действительно, его никто и никогда не поймал, потому что он там уже прошел мощную школу отстаивания собственного достоинства.
— А «День рождения мастера»?
— Это повесть о том же поколении 70-х, только теперь действие происходит уже в 80-е. Группа молодых людей, живущих в общежитии. Герои работают на оборонном Мотовилихинском заводе, один — социологом, другой — мастером. Происходит авария на производстве, после которой начинается коллективный запой. И — различные приключения, связанные с противостоянием государственной машине: один попадает в милицию, другой — в КГБ… Это группа нонконформистов, которые не хотят жить по навязываемым им законам. Они выбирают свой путь. Пьют, поют песни…
— То есть это тоже — продолжение линии «последнего побега»?
— Поэтому я и обозначил жанр книги как художественную хронику, которая распространяется на все пространство повествования.
— Отец у тебя — армянин, мать, как выясняется коми-язвинка. Есть у тебя и греческие корни. При такой смеси сам-то ты ощущаешь себя кем?
— Сам я ощущаю себя чисто русским человеком.
— Что это значит — быть чисто русским?
— Во-первых, быть носителем языка, но не того общебытового, который мы выбираем для общения, а языка культуры. Я ведь вырос на Пушкине, Есенине, Сергее Маркове, Высоцком… Я воспринял русскую нравственность. Именно по ее законам и живу. Это определяет мое место в мире. Я принадлежу русской культуре и чувствую себя русским. Переживаю за русский народ. И если буду воевать, я буду воевать за русский народ, а не за какой-то другой. Потому что я здесь вырос. Да, мой отец — армянин, подростком партизанивший в Крыму во время Великой Отечественной и высланный по навету на север. Отец знал и армянский язык, и татарский, и русский, но, тем не менее, он по духу тоже был русским. Он тоже вырос на русской культуре. В своей крымской деревне он читал русских поэтов и когда уже работал шофером на Вишере, приходил домой вечерами, садился за стол и читал того же Пушкина и других русских писателей, равно как и учебники по русской истории.
Нельзя сказать, что отец приехал на Урал в роли тихого захватчика, потому что его, как и всех его соплеменников, привезли сюда под конвоем. И он стал на Вишере русским. Потом два раза уезжал в Крым — и все равно возвращался обратно, потому что уже не мог жить без этой культуры. Он кавказскую, крымскую культуру уже не воспринимал. То есть знал, что они существуют, но жил по законам русской культуры и русской нравственности. Той нравственности, которая была выстрадана в бараках Вишеры…
Беседовал Юрий Беликов, Пермь