(эссе о стихах Елены Дорогавцевой)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2008
Бабочка. Первое знакомство со стихами Елены Дорогавцевой произошло у меня несколько лет назад, когда я листала пилотный — и единственный — номер журнала с нарочитым названием «Молодость». Не сказать, чтоб я была «в полном восторге», но это вот почему-то запомнилось (как выяснится позже, запомнилось многим): «Я — девочка, не больше мотылька // ночного, дымчатого, что-то вроде // невзрачного растенья, сорняка, // случайно выросшего в огороде, // где шансы уцелеть невелики…».
Так называемые — так уж их называют — м э т р ы (не вспомнить теперь, кто именно) проунисонили что-то насчет чтения ее (Лены) стихов в метро. Кажется, напротив одного из м э т р о в сидела тогда то ли бомжиха, то ли пьянчужка (так кто-то из них написал в предисловии, представляющем младого автора), а посему воспринять живые строки литераторам изрядного возраста оказалось не под силу: что ж, работать «на контрасте» всегда сложнее. Им — строкам — от того, разумеется, хуже не стало: «Я — бабочка, вокруг людей вращаюсь, // но в куколку тугую превращаюсь, // библейскому закону вопреки. // Чтоб гусеницей выбраться во мгле, // чтоб в небо никогда не возвратиться, // чтоб к небу золотому не стремиться, // ползти к земле».
Прочитала — и вскоре забыла, а если б даже и не, что стала б делать с бабочкой?..
узнаешь, что пропасть и погибнуть — не все едино,
что не всякое слово имеет одно значенье.
Стало быть, жизнь в глуши может быть приключеньем
в духе Дюма-сына*.
*Зд. и далее — фрагменты стихов Елены Дорогавцевой из неопубликованного пока цикла «Парадиз».
«…зачем — лицо?» Прошло несколько лет. Я шла в Литературный музей на творческий вечер Ковальджи — шла как «по собственному», так и «по долгу службы»: иногда странным образом это сочетается. Отпустив такси и передав Кириллу Владимировичу пачку его книг (он презентовал свою «Избранную лирику», вышедшую в прошлом году во «Времени»), я заметила рядом с ним высокую темноволосую девушку, лицо которой показалось знакомым. Разговорились: «Так это, значит, вы! Надо же, а я не помню вашего лица, совсем не помню, хотя фото в журнале и было… одни стихи» — «Так это же самое ценное, зачем — л и ц о?..»
Потом она пришла в издательство за книгами — как оказалось, ей, с юридическим ее образованием, тоже (ну да, тоже — а у кого из по-настоящему мощных авторов за плечами Литинститут? То-то, наперечет) «хочется букв». Результат не заставил себя ждать — вскоре в «НГ-Ex-libris» вышли три отличные (действительно отличные) рецензии. «А стихи-то, стихи-то?..» — спросила я. — «Ну да, стихи. Вы понимаете, на самом деле…» — «Мы на ты. Пришлешь?» — «Прости, на ты. Пришлю. Вы понимаете…»
свойство предчувствовать то, что не может сбыться,
точнее, бояться всего, что не сказано. По меньшей мере,
злиться,
цепляясь за каждый пропущенный звук, как предлог к потере —
для нас единственная возможность не раздвоиться.
«…талантам надо помогать»… потому как иначе э т и (далее по списку) «порвут всех» своими «нетленками» (они же «произведения», они же…), фразами «мое творчество», а также «правильным» углом (градусом?) наклона перед столом редактора, который «тоже человек». И порой для него важнее, увы, личное отношение к автору, нежели Сам Текст, иначе как объяснить тогда засилье «серых» или просто предсказуемых в адской своей «правильности» (ни дать ни взять — пятерочное школьное сочинение) иных толстожурнальных публикаций? Скучно, господа (братушки, оленьки, френды), скучно. Но что сделать? Кому сказать, что некоторые (подчеркиваю: некоторые — невозможно выдавать подобный продукт нон-стоп, крови не хватит) стихи Дорогавцевой — это бриллиантовые иглы в стогу сена, сложенного из поэтиков и поэток? А уколоться стоит.
Тем не менее факт есть факт: на сегодняшний день — на дворе все еще лето ноль-ноль-восьмого — в Журнальном зале лишь одна публикация (любопытная, однако, возможно, уже несколько «устаревшая» для самого автора) стихов Л.Д.: «Октябрь», 12/2004.
Память, иное время, щелкает в темечко, путая тесно сплетенные дни,
но вместо Рая воспроизводит Ад как вполне конкретное место
с резким запахом тошнотворным камфорного спирта, сукровицы…
Я знаю точно: человек состоит из жидкостей разной плотности.
В твоей пустоте височной разливается целое море памяти, бьющееся в экстазе.
Прошлое только и существует. Будущее эфемерно, и, в основном, состоит из грязи.
«Так все, что казалось прочным, рвется быстрей всего». А потом мне прислали подарок. Электронный. Файл назывался «Парадиз». Я читала, не отрываясь, что для меня почти невозможно: мало текстов, сила которых… и пр. и пр. (это не значит, что через несколько часов я не отправлю автору мессидж как со списком «восторгов», так и «шероховатостей»). Возможно, тогда в очередной раз и д о ш л о значение словечка резонанс:
смывается, как музыка сквозь флейту.
Я встану утром рыхлая, как толь,
Снаружи — ноль, но жар — по Фаренгейту.
Внутри сплошной сверкающий гипюр
бесформенный, шкварчащий, буйный, рваный..
В пересеченьи двух температур
цунами поднимает океаны,
меняя топографию <…>
Поэзию Дорогавцевой нельзя уложить в прокрустово ложе «гендерной литтеррории» — опечатка по Фрейду, оставить. И когда я пишу, скажем, о стихах Ирины Горюновой и говорю, что это, условно, как бы женская поэзия («женская» в лучшем смысле слова — тонкая, искренняя, чувственная: имею в виду цикл «Слушаю тишину») или Андрея Коровина, этакого «Буковски-light», в романтических стихах которого, несмотря ни на что, доминирует, конечно, Ян, я помню и о чем-то большем. Поэтому, осмысливая в так называемом «гендерном ключе» стихи Лены, хотелось бы отметить не «бесполость», но именно естественную, не сконструированную, летящую над-телесность автора, знающего о плоти и крови не понаслышке, и именно потому бежащего их: «Уже не видно предо мной ни зги. // И это я от боли поседела. // И это взяли у меня мозги, // чтоб у тебя живым осталось тело».
Если же в ее тексты и заложено то, что люди имеют обыкновение называть страстью, то страсть эта, спалив себя и обуглившись, трансформировалась в прозрачный камень: химическая структура угля и алмаза, как известно…
как можно проще
в конце концов, все выходит из мрака
но как именно, знает только твоя собака
ты все проверяешь на ощупь
Иногда я слышу в этих стихах пусть не сразу различимый — но все же код Бродского: все та же энергия «темы креста». (Код не нарочитый, но преломленный; код с той же мощной, и все же иной — «оптикой»; код, переплавленный в печи «окаменевшего» сердца; код, ставший таковым совершенно осознанно… искусство начинается на тех самых подмостках, где человек облекает трагедию (эйфорию, не суть) в совершенную форму.) «Мир перевернулся. Мебель двигается сама. // Чан с огнем — на север, вода — на юг…»; «Грязный, неровный пол двигался к плоскости потолочной. // Так все, что казалось прочным, // рвется быстрей всего. // Искусственный свет // рассыпается на осколки. // На микронном лезвии боли, на колеблющейся иголке // тысяча нервов, проклинающих свой билет»; «Несмотря на всеобщий голод и ночные страхи // и в тридцатых, и во время войны всегда была икра, шоколад и сухое печенье // в генеральских семьях, находящихся на особом обеспечении. // Всегда наготове была пара свежего белья и белая ненадеванная рубаха, // под опись // сложенные в кожаный чемодан, // десятилетие простоявший в конце коридора. // Дед был прокурором в годы террора. // Полжизни верил в партию, вторую половину — в стакан. // Бог знает, где стоит его подпись».
Дорогавцева пишет о том, как стремятся (чаще всего, увы, тщетно) вырваться люди из клетки боли и освободиться от «испанского сапожка» памяти, давно превратившейся в нелепую — и вовсе не безвредную — жвачку ума. Жить прошлым по-настоящему страшно — единственно ценное «здесь и сейчас» исчезает; вдохнуть же полной грудью э т у с а м у ю с е к у н д у, насладиться ею лирическая героиня (да уж, «чистая лирика сопротивления» — привет от Юнны Мориц!) боится, привычней цепляться за фантом прошлого (прошлое — то, чего нет). Вот она и скорбит: уже не там, еще не здесь, хотя и сейчас. Иронизирует. Закрывает глаза. Вздыхает. Падает и встает. Падает и встает. Падает и встает. Падает… — и не плачет (в этом бесслезье отчетливо слышу классическое цветаевское — разумеется, все между строк, м о л о к о м: «самую крепость — в самую мякоть: только не плакать»). Ищет новые смыслы, вдыхая в них то, что М и Ж, за неимением других слов, все еще называют душой: да вот же она, не спугнуть бы:
больного солнца голубая глыба
блеснет со дна как заспанная рыба,
и все вокруг в жемчужной чешуе,
и повар — зверь, и ученик опасен.
Никто из нас быть пеплом не согласен,
но этим светом, этой чешуей…
Наталья Рубанова — поэтесса, прозаик, эссеист. Публиковалась в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Зинзивер», «Другие», «Волга», «Меценат и Мир», «Знамя», «Урал», «Крещатик», «LiteraruS — Литературное слово», «Октябрь», «Вопросы литературы», газетах «Литературная Россия», «Eх-libris НГ»; в книжных сборниках «Пролог» (изд. «Вагриус»), «Новые писатели России» (изд. «Книжный сад»), «Гремят раскаты молодые» («Литроссия» 2006). Автор книг: «Москва по понедельникам» — УЗОРОЧЬЕ, 2000; «Коллекция нефункциональных мужчин» — ЛИМБУС ПРЕСС, 2005; в 2008 году в издательстве ВРЕМЯ вышла книга повестей «Люди сверху, люди снизу».