Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2007
Юрий Кузнецов, «Крестный ход»,
М., «СовА», 2006.
В аннотации к этой книге написано: «Юрий Поликарпович Кузнецов (1941 — 2003) — наиболее значительный русский поэт рубежа ХХ-ХХI веков».
Это, конечно, милая несуразность. Что значит, наиболее значительный русский поэт рубежа ХХ-ХХI веков? Кто это определил? И как быть с другими поэтами? Ведь есть в русской поэзии и Холин, и Айги, и Хвостенко, и Кривулин, и Чухонцев, и Кедров, и Парщиков, и многие-многие другие…
Однако поэт (тем более ушедший) не отвечает за своих не слишком тактичных пиарщиков.
Кузнецов — поэт. Поэт подлинный, значительный. Поэт, который долгие годы эпатировал бедных советских граждан. То его лирический герой «пил из черепа отца», то «вскрывал белое царское тело» лягушки, то творил еще какие-то странные поступки. Но это не главное. Главное то, что Кузнецов написал немало в высшей степени достойных стихотворений. На мой взгляд, наиболее удачно, емко, выразительно у него получались восьмистишия.
* * *
Я очутился в поле незнакомом,
В моих ногах запуталась тропа.
Я переполнен шелестом и звоном,
Мое дыханье пахнет, как трава.
Раскинув руки, я упал с размаху.
Роса меня покрыла тяжело.
И мне не встать, как будто сквозь рубаху
Корнями в землю сердце проросло.
1960
* * *
Ниоткуда, как шорох мышиный,
Я заскребся в родимом краю.
Я счастливый, как пыль за машиной,
И небритый, как русский в раю.
— Где ты был? — она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука, перед тем, как погладить,
Задрожит, не узнает меня.
1966
* * *
Ты чужие слова повторяла,
И носила чужое кольцо,
И чужими огнями мигала,
И глядела в чужое лицо.
Я пришел — и моими глазами
Ты на землю посмотришь теперь,
И заплачешь моими слезами,
И пощады не будет тебе.
1973
В поздних стихах Кузнецова практически нет юмора. Это понятно. Какой может быть юмор, когда на твоих глазах горсткой вороватых и алкогольно зависимых негодяев была расчленена и уничтожена великая страна, твоя родина.
Призыв
Туман остался от России
Да грай вороний от Москвы.
Еще покамест мы живые,
Но мы последние, увы.
Шагнули в бездну мы с порога
И очутились на войне,
И услыхали голос Бога:
— Ко мне, последние! Ко мне!
1998
Кузнецов — серьезный автор. Трагический. А значит, адекватный времени. Значит, настоящий.
Евгений СТЕПАНОВ
Виталий Амурский, «Tempora mea»,
библиотека журнала «Литературный европеец», 2007.
Новая книга Виталия Амурского «Tempora mea», вышедшая в серии библиотеки журнала «Литературный европеец», пронизана тонкими нитями философских раздумий: о покинутой родине, о поэзии, о литературе в целом, об искусстве, об отношении к миру и взаимоотношениях с миром, о душе, о чем-то тайном, нашептанном в ночи неумолкающей музой.
Где-то печальные строки полны воспоминаний и тоски о России:
Потемневшие вывески:
«Парикмахер», «Портной»…
Полетать бы над Витебском,
Как Шагал молодой.
В мягкой вате тумана
На вечерней заре
У стогов Левитана
Полежать на траве.
В тесной кухне московской,
Под сухое вино,
Поболтать о Тарковском
И о польском кино.
Это уходящая эпоха могикан манит к себе своей величественностью и силой, разворачивая плечи в узком пространстве московских кухонь и коридорах памяти, заставляя и самому себе выставлять собственный счет, оценивать жизнь и выбранную дорогу:
Пока еще не пробил час финальный,
Учись ценить, что даровал нам Бог:
Провал небес и избранность дорог,
И суету квартиры коммунальной.
Потрясающе искренни и виртуозно безыскусны строки Виталия Амурского, рисующего осень. Создается ощущение прозрачности, одухотворенности, визуальности художественного мазка художника, который пишет свою неповторимую, непохожую на другие яблочную осень:
Золотистая, с легкой охрой,
С белым инеем по утрам за окнами,
С ветерком, обнажающим деревьев кроны,
С туманами, дождиками или без оных.
Кисло-сладкая. Яблочная. Печальная.
С пирогами вчерашними да грузинским чаем,
С лужами, на которых ледок хрупок,
С дымками над крышами, как у стариков из трубок…
Льется и льется вязь слов, увлекая за собой в патриархально-импрессионистскую чувственную осень прошлого, такую сказочную и недосягаемо прекрасную.
Размышления о природе сменяются наблюдениями за человеческой душой, практически за тождественностью человека и природы, схожестью их нравов:
В душе, как в храме, легкий мрак стоит.
Такой же, впрочем, как стоит снаружи,
Где через парк подвыпивший старик
Бредет, не замечая грязь и лужи.
И прорывается крик души, ностальгия по родине русского поэта, который и живя в Париже, одном из самых красивых и лиричных городов мира, роняет драгоценные слезы полузабытых видений:
И грустное, и смешное не возвращается заново,
А нынче над Парижем то звезды осыпаются, как известка,
То что-то бормочет дождь губами Губанова,
То из времен иных Поплавский маячит в венце из воска…
В строках поэта слышится русское наследие многих мастеров слова ушедших веков. При этом Амурский обладает могучей силой собственного неповторимого стиля, хотя за его глубиной и исключительным даром мелькают тени Аполлона Григорьева, Иннокентия Анненского и многих других. Но многогранность и творческая неуемность заставляют поэта идти дальше, создавая философские граффити, наполненные потоком сознания и впечатляющей графикой пророческих снов-откровений:
Страна глухонемых. Тетрадка в клетку.
Стихов — признаний — ряд. Нелепы сны.
Поставь в бутыль обломанную ветку.
Быть может, лепестки увидишь до весны.
Полынно-горьки обнажающие скорбь строки Виталия Амурского, посвященные памяти Геннадия Айги:
Помотался по миру русской речи виртуоз-сверчок.
Из Московии в путь последний собрался домой —
Нынче всем молчок,
Шапки долой.
Поэзия Амурского — это сама жизнь во всей ее многогранности и многоликости, оркестровом звучании и соло. Горькая, рожденная с болью и любовью к этому миру во всех его, порой неприглядных, проявлениях. Это время звучания слов, доносящихся через расстояния, как полет звука и света в космическом пространстве, летящих к этой земле. Авось долетят. Будут увидены. Услышаны. Поняты. Прочувствованы. Пока у поэта хватает «Веры в слово, как в чудо».
Ирина ГОРЮНОВА
Мария Ватутина, «Перемена времен: Стихотворения»,
М., Русский Двор, 2006.
Мария Ватутина в пространстве современной русской поэзии фигура достаточно заметная, критиками уважаемая. Многочисленные журнальные подборки (в том числе, в «толстяках» — «Новом мире» и «Знамени»), публикации в антологиях, участие в фестивалях, наконец, весьма лестные отзывы от «серьезных людей» — Юрия Кублановского и Игоря Волгина (у последнего Мария еще и училась в Литинституте).
«Перемена времен» — третий авторский сборник московского поэта (первые два — «Московские стихи» и «Четвертый Рим» — вышли, соответственно, в 1995-м и 2000-м).
Ватутина — один из немногих, в общем-то, авторов своего поколения (родившиеся на рубеже 1960-1970-х), кто последовательно, успешно и, я бы сказал ревностно, отрабатывает на поле только и исключительно Классической Традиции. И берет отнюдь не только ее постакмеистический срез, стихи Ватутиной демонстрируют все «техническое» и пластическое разнообразие силлабо-тоники. Не припомню я в ее творчестве не то что бы авангардных заскоков, а даже ветреного адюльтера с верлибром (подобного искушения мало кто избежал из традиционалистов — даже старшего поколения). При этом фонетической, семантической игры в ее стихах хватает: «Вздернут на Рее коричневый галстук. / Картер как кратер. Кнут или Гамсун. / Мама меня приобщает к Мерилин, / Кроет Победу и хочет в Берлин <...> // Черная музыка, хрип из гортани, / Душещекотка в Тверской глухомани, / Низкий, высокий, поди, с матерком… / Рей моросит над материком».
Уж коль мы вспомнили о поколении. В частности, о литературном поколении нынешних 35-40-летних. На мой взгляд, Ватутиной принадлежит один из лучших поколенческих текстов в нынешней русской поэзии. Есть там такие пронзительные строки:
…А мое поколенье теперь все сидит по домам,
Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем,
Мы мутанты с тобой. Но какими и вырасти нам,
Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.
Мы и там побывали и здесь составляем костяк,
Поколенье разлада, живущее в век беспредела.
Передела не будет уже. Только что-то не так.
Только память бела. И душа у меня зачерствела.
В Марии Ватутиной вообще поразительным образом сочетается предельная, подчас взрывная эмоциональность с христианской спокойной мудростью, бытовая приземленность и глубина философских обобщений: «Я б умерла за лето, если б не эта осень. / Если б не эта осень, не разгадать судьбы. / Я и умру, наверно, если жить не попросишь. / Если бы да кабы. Если бы да кабы. // Развращена намеком на возможную нежность. / Ждешь ли меня, такую, помнящую имена / Всех четырех смертей. Ты — моя неизбежность / Пятая, золотая. Мертвые имена. // Поговори со мною, как говорил бы с Богом. / Вот самовар на шишках, вот ветерок сырой. / Вот на откосе этом, медленном и пологом, / Вечных дубов янтарных тоталитарный строй…»
…и острое, почти тактильное осязание Времени, Истории. Цикл «Фронтовая тетрадь», в котором гармонично соединены фрагменты военных воспоминаний бабушки поэтессы и собственно стихи самой Ватутиной — едва ли не лучшее, что создано нынешней поэзией о Великой отечественной. Как верно заметил Игорь Волгин в послесловии: ее «лирическая память отнюдь не свободна от наследственного груза истории и культуры. Именно они, история и культура, есть способ существования этого поэтического мира, обладающего чутким и преемственным лингвистическим слухом…»
Стихи Ватутиной густо накачены культурными (и межкультурными) аллюзиями, евангелической метафорикой («Тятенька, маменька, вот наши сети. / Мертвые дальше плывут. / Ни на кого не похожие дети / В семьях вчерашних растут…»), однако удивительно легки в восприятии. Пожалуй, существеннейшая особенность поэзии Марии Ватутиной — она на редкость внятна и… вменяема.
Ну, а мое любимое стихотворение сборника позволю себе процитировать полностью:
Война
А у нас — война.
Я отдала пацана
Маме.
Теперь они — под врагами.
А сама машу рукавами
Длинными и пустыми
И кричу холостыми
В мартовскую тишину.
А враг говорит, жизнь мою отнимая,
Что же ты развязала войну
Безрукая и немая?!
Евгений В. ХАРИТОНОВЪ
Андрей Гусев, «Мир по Новикову»,
М., «Вест-Консалтинг», 2007.
Вы хорошо разбираетесь в политике? Вам не чужды закулисные и подковерные игры сильных мира сего? Вы знаете, как выходят в эфир новости? Вы считаете, что понимаете, о чем думает мусульманин, для которого слово джихад не просто слово, а священная война? На эти и многие другие вопросы ищет ответ герой романа «Мир по Новикову» Виктор Новиков. Автор романа Андрей Гусев, писатель и журналист, ведет с читателем серьезный разговор о современной жизни. Раскройте глаза на те события, которые происходят в стране, не делайте вид, что все хорошо. Это не так. Гибель подлодки «Курск», трагедия «Норд-Оста», взрывы в метро и многое другое — вами уже позабыты? Кому нужна война в Чечне? Почему нельзя ее прекратить?
Герой романа Виктор Новиков, художник по профессии, человек маленький, лишний в этом мире, потому что никак не может приспособиться и чувствовать себя хорошо в жестком, алчном и нечестном мире, в котором все перевернуто с ног на голову. Он не идеальный герой, а живой человек со своими достоинствами и недостатками. Картины его не находят спроса, распадается семья, уходит любимая девушка, в голове полный бардак… Такой же как и во всей русской жизни. Интересно то, что одни и те же вопросы освещаются Гусевым с двух точек зрения: мужской и женской, причем обе психологически достоверны. Однако я не думаю, что это психологический роман, как написано в аннотации к книге, скорее, это роман-апокалипсис, роман-предостережение, роман-осмысление. Это попытка ответить самому себе на вопрос: доколе униженные и оскорбленные своим же правительством русские люди будут закрывать глаза на происходящее в стране и мириться с этим?
«Мир по Новикову» состоит из четырех частей: «Российская история 95», «Портреты его грез», «Повелитель пчел» и «Сто лет со дня рождения». Каждая часть и удивительно обособлена, самостоятельна, и, в то же время, неразрывно связана смысловыми нитями со всеми остальными. Политика, секс, культура, отношения в семье, религия — все это есть в таком небольшом по объему романе. Единственное, чего здесь нет, так это «воды», многочисленных лирических отступлений, философско-изысканных отстраненных размышлений и этакого кичливого самолюбования. Это эпопея общества в состоянии войны. Война и мiр.
Заканчивается роман повестью «Новый Армагеддон», историей простого вайнахского парня Мусы, выросшего при советской власти и верившего ей до поры. Он выбрал свой путь, путь террориста, который готов умереть за свои убеждения, за то, чтобы война прекратилась, дав, наконец, свободу чеченскому народу. Да, это страшно. Но не менее страшно то, что русские, определившие себя богоизбранным народом, считают себя вправе решать судьбы других. Живите своей жизнью и оставьте тех, кто имеет другую точку зрения, не пытайтесь навязать свой образ мышления, свой «рай», свои убеждения. Учитель Мусы Сейран предупреждает его: «Ты должен знать… нас будут называть террористами и пугать нами маленьких детей. Да, если сопротивляться, когда у тебя отбирают все, то тебя назовут террористом. Всех нас постараются превратить в новых изгоев».
На другой стороне этой повести простая русская девушка — Надя, Надежда, операционная медсестра в госпитале ФСБ. Человек, спасающий жизни, дающий надежду, но и человек, постоянно сталкивающийся с кровью и смертью, только с другой стороны. Ей не повезло — она оказалась в том роковом вагоне метро на станции Автозаводская, где произошел взрыв. О чем она думает на эскалаторе метро перед взрывом?
Случайно Надя и Муса встречаются в маленьком баре, но не знакомятся, хотя и замечают друг друга. Их отношения невозможны, они на разных полюсах. В современном мiре, то, что могло бы стать любовью и нести жизнь, превращается в ненависть и смерть. Они антонимы. Антиподы.
Кто прав? Чья позиция безупречна? Воины джихада не щадят русских женщин и детей, но и русские солдаты сбрасывали бомбы на мирные аулы горцев, которым «оставалось только прятать маленьких детей в подвал, делая вид, будто это веселая игра и понимая, что подвал при прямом попадании бомбы станет общей могилой».
Андрей Гусев пытается объяснить, раскрыть глаза читателю на реальное положение дел. Он не оправдывает джихад, он объясняет его. И от этого еще горше. Они не изверги, они хотят мира и свободы. Так дайте же им это, черт возьми! И тогда мы тоже сможем вздохнуть спокойно, сможем ездить в метро и не выскакивать из поезда, заметив подозрительное лицо или объемную сумку. Мы сможем не бояться дня, который наступит завтра.
Постепенно от одного к другому маленькие эпизоды жизни Виктора Новикова складываются в одну большую многоплановую картину современной российской действительности, той действительности, которую большинство предпочитает не замечать.
Автор, подводя итоги своим размышлениям, говорит, что: «…это история о том, как догматический мир — мусульманский, христианский, коммунистический — убивает человека еще при жизни. Маркс, Фрейд, Христос — любая система окажется концлагерем, если принимать ее полностью и без иронии. Реальность не может укладываться ни в какую схему». Она и не укладывается. Совсем.
После прочтения книги «Мир по Новикову» Андрея Гусева, я совершенно уверена в том, что ее просто необходимо сделать настольной книгой каждого президента, чтобы знать, как не надо делать историю, как не надо руководить страной. Слава Герострата, уничтожившего одно из семи чудес света — храм Артемиды в Эфесе, это не та слава, к которой надо стремиться.
Закрывая книгу, видишь на обложке слова-предостережения, в которых ирония перерастает уже в сарказм: «Все персонажи этой книги, включая известных политиков, являются плодом воображения автора. Если же обнаружатся некие совпадения с российской действительностью, то тем хуже для последней».
Куда уж хуже…
Ирина Горюнова
Иосиф Райхельгауз «Мы попали в запендю»
М., 2007.
Где чаще всего читает книги обыкновенный российский человек? Правильно, в метро, по дороге на работу или с работы, в институт или из института. И я не исключение. Открыв новую книгу «Мы попали в запендю» Иосифа Райхельгауза в вагоне поезда, я, похоже, привлекла всеобщее внимание, чего со мной давно не случалось. Я человек тихий и обычно веду себя культурно, тем более в общественных местах. Но тут… я всю дорогу хохотала и вытирала слезы, выступившие от смеха, и опять хохотала, промокая глаза носовым платком и совсем не заботясь о том, что мой тщательно наведенный макияж превращается в маску Пьеро с печальными черными потеками на щеках. Тактичный народ искоса на меня поглядывал и пытался краем глаза увидеть название книги. Интерес был практически всеобщим. Честно говоря, я сама не ожидала от себя такой реакции. Ну, театральные байки. И что? Да мало ли сейчас книг выходит о театре и кино, о столичной богеме и их нравах? Может, улыбнешься мимоходом разок… Но это совсем другое.
Книга «Мы попали в запендю» содержит около 150 театральных баек и коротеньких рассказов, историй, подмеченных и записанных в разные годы жизни автора, начиная от студенческой скамьи и не заканчивая… Герои разные. Здесь и Олег Табаков, и Валентин Гафт, и Игорь Кваша, и режиссер Анджей Вайда, и Анатолий Чубайс, и Борис Акунин — имена, известные всем. В этой книге нет ненужного пафоса и самолюбования, прославления себя и принижения других. Есть тонкий и веселый живой юмор, порой в гневе переходящий в сарказм, что еще больше располагает к автору. Есть живой человек — Иосиф Райхельгауз. Не известный режиссер и человек-легенда, а обычный, просто очень яркий, куражливый и озорной человек, который делится веселыми и забавными историями, происходившими с его друзьями и коллегами и с ним самим. Розыгрыши, становящиеся анекдотами и байками, в театральной среде — норма жизни, игра продолжается и вне сцены и продолжается талантливо, успешно, оригинально.
Название книги — цитата из чеховской «Чайки», известный и классический ляп-оговорка, типичный для театра. На обложке — автор книги, Иосиф Райхельгауз в гриме Станиславского. И это не самомнение и самовозвеличивание, а веселая шутка, как и все в этой книге. Совсем не лишние в ней и боковые сноски, которые помогают читателю, далекому от театра, понять о ком конкретно идет речь и почему. Кроме получения удовольствия, эта книга дает и расширение кругозора, что в наш век совсем нелишне, особенно для молодежи. Детство автора, похоже, изначально предрасполагало к театру, что видно еще из предисловия книги, так же пронизанного юмором.
«А как в нашем одесском дворике тетя Софа кричала с балкона своему сыну: «Боречка, вы что опять диротесь?», и сквозь детские визги доносился Боречкин голос: «Мы не диромся, это нас бьют!».
Здесь Райхельгауз сохраняет не только родной ему одесский юмор, но и специфический, легко узнаваемый говор, придающий неповторимый колорит и достоверность произошедшему.
А совершенно анекдотичный случай, казалось бы, просто нереальный и в тоже время абсолютно достоверный, произошедший с Валентином Никулиным и Петром Ивановичем Щербаковым!
«На гастролях Никулина поселили с Петром Ивановичем Щербаковым. Тот был человеком мощной комплекции и мощно храпел по ночам. Валентин Никулин решился просить директора театра Леонида Эрдмана об отдельном номере. Эрдман его выслушал, искренне посочувствовал и посоветовал:
— Не торопись переселяться. Есть отличное средство. Когда Щербаков начнет храпеть, ты тихонечко присвистывай и цокай языком…
Валентин Юрьевич следовал совету педантично, но успехами похвастаться не мог.
Через несколько дней к Эрдману пришел Щербаков:
— Леня, пересели меня в другой номер! Я не могу спать! Этот сумасшедший Никулин каждую ночь вскакивает, свистит и цокает языком!»
Теперь представьте, что таких историй в книге целых сто пятьдесят! И я думаю, что наверняка эту книгу можно было бы продолжить. Все с тем же юмором и виртуозностью человека, живущего театром.
Ирина ГОРЮНОВА
Анна Русс, «Марежь: Книга стихов»,
М., АРГО-РИСК; Тверь: KOLONNA Publications, 2006.
История учит только тому, что она ничему не учит.
В шестидесятые годы стадионы, точно террористы — самолеты, захватывали эстрадные поэты. Они кричали, шумели, эффектно декламировали…
Прошли годы. Многое стало понятно. Понятно, например, что это не поэзия, а рифмованная журналистика. Разные жанры.
Анна Русс, красивая молодая девушка («в черных чулках// На красивых ногах!) идет торной тропой старших товарищей. Выступает, пользуется успехом у публики. И все замечательно, кроме одного. Это не поэзия. Или — так: эти стихи требуют другой формы подачи. На компакт-диске, DVD они выглядели бы более уместно и более выигрышно. В тоненькой и невзрачной книжке такие стихи теряют свое очарование. Форма (книжка) и талант автора (красивой, эффектной девушки) не соединились воедино.
Разные жанры.
Эпатаж Анны Русс оправдан (наверное) на литературных вечерах, но в сборнике он выглядит неумелым и жалким заигрыванием с публикой.
В стихотворении ГЕРОИ (им открывается книга) Анна Русс пишет, а точнее цитирует детскую хулиганскую частушку:
Олег Кошевой
насрал в душевой
В этом смелость автора?! В этом новизна поэзии?! Да нет, конечно. Но если такую постыдную чушь прочитаешь на литературном вечере, наверное, привлечешь внимание.
При этом нужно признать, что Анна Русс — человек одаренный. И словом владеет, и умело работает в области тавтограммы (см., например, стихотворение Я и Лиепа).
Когда поэтесса отказывается от стремления понравиться публике любой ценой, пишет без оглядки, получаются очень интересные, искренние и выстраданные стихи.
Наощупь просыпаешься — гляди,
Нога к ноге, щекою на груди,
Сомнений нет, одна слепая марежь,
Снаружи приближается к нулю,
И слов честней, чем я тебя люблю,
Не выдумать. Но губ не разжимаешь.
Наоборот, встаешь, полощешь рот,
А дальше будет задом наперед,
Иди домой, живи в своем режиме.
Отсюда видно все Царю Горы,
И лучше нету, кажется, игры:
Очнувшись, снова встретиться чужими.
Евгений СТЕПАНОВ