(о поэзии Я.А. Сатуновского)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2007
Сохранился архив Сатуновского на библиотечных карточках (думаю, не ошибусь, если скажу, что Рубинштейн никогда о том не ведал), где поэтический текст записывался не построчно, а сплошь, одним «куском», некий квант мысли, речи. Мне кажется, это очень характерно для Я. Сатуновского. Его стих вообще не препарированный, не специальный. В нем есть рифмы, есть, очевидно, проглядывающий «точный» регулярный размер, есть фрагменты, написанные чистым верлибром. Но внутренняя рифма, созвучие гораздо больше, как правило, ответственны за структуру стиха, чем привычная внешняя рифма в конце строки (если она вообще у него появляется). Стих и держится в основном на внутренней своей структуре. И размер, и рифма как бы ушли внутрь стиха, как и сам стих обернулся внутренней речью.
В этом он, конечно, наследует не только Маяковскому, преодолевавшему инерцию регулярного стиха голосом (по свидетельству брата, Я. Сатуновский еще в ранней юности переписал «Облако» от руки, и очень высоко ценил раннего Маяковского), но и Георгию Оболдуеву. Это его «Ботаническому обозрению» (оно отвечает на безглагольное фетовское «Шепот сердца, уст дыханье…») посвящено стихотворение… и весь ваш Фет пустяки»).
Можно ли говорить о верлибре, как о новом, альтернативном пушкинскому, каноне? Может быть, несмотря на его разноликость. Но мне кажется, точнее было бы говорить о нем не просто как о реакции на засилье силлабо-тоники, но как о самих живых альтернативных формах, которые стали появляться в современном искусстве, как реакция на возможность какой бы то ни было канонизации вообще, из недоверия к любому канону, чреватому рутиной. Ведь и сам верлибр, как система стиха во всем и всегда антирегулярного (не дай Бог где-нибудь рифма проскочит или ямб пролетит), легко той же рутиной оборачивается. И как будто о сегодняшней ситуации писал Пушкин в маленькой поэтической заметке об известном переводе:
Скажи-ка, дедушка, с чего мне всякий раз
как я взгляну на этот «Замок Ретлер»,
приходит в ум: что если это проза
да и дурная…
Свободный стих, он потому и свободный, что очень разный. Кто ввел его в русскую поэзию? Он есть и у Мандельштама, и у Хармса, и у Елены Гуро. А то ведь — и того раньше…
Верлибр это рубленая проза.
Строчка — рубль.
А нам не платят ни копейки
ни за прозу,
ни за верлибр.
И рифмы тут ни при чем.
Как слышно?
Перехожу на прием.
Концовка приобретает на наших глазах все признаки регулярного стиха, в то время как начало — верлибр. Можно сказать, что поэтика Сатуновского настаивает на неоднородности формы. Автор постоянно доказывает свое право писать по-разному в пределах одной вещи, сохраняет за собой свободу на равноправие речевых форм, собственно, как это происходит и в бытовой речи, вне искусства.
Всякая форма, с рифмой ли, без рифмы, может соседствовать с другой — была бы выразительна, убедительна. Работала бы «связь» («перехожу на прием»).
Собственно, все о своем методе Я. Сатуновский сказал в своих же стихах. И как актуально звучат по сей день эти строки:
Поэзия, опрозаивайся!
Проза, докажи, что ты не верлибр!
Удивительна ритмическая гибкость его стиха. В этом, наверное, трудно будет найти ему равных и во всей русской поэзии. В каких-нибудь 12 строчках могут соседствовать 4, а то и все 5 известных регулярной поэзии метров («Для меня для горожанина…», «По-чешски «жизнь» — жажда…»). Произведение может начинаться свободным стихом, а заканчиваться строгим размером:
Мальчишкой я подхалтуривал
в области политической карикатуры.
Чемберлен, Бриан, Желтый Интернационал.
………………………………………………….
Халтурный художник,
поэт халтурный,
я не был бездарный,
я был бездумный.
Очевидно, этот ритмический переход не случаен: он готовит строгую объективность жизненного вывода, суда над самим собой.
Произведение может и наоборот, начавшись со строго выраженного, например, дактиля, дать, в конце концов, несводимый к регулярному свободный ритмический рисунок:
Годы текут между пальцами,
и повторяется снова
ранняя акселерация
Маяковского, Третьякова,
Хлебникова…
И здесь перемена ритма осмысленно выразительна, работает на главную мысль стихотворения. Окончания фамилий в последней и предпоследней строках, взятые то под ударением, то без него, перекликаются, как эхо, «повторяющееся снова». Вообще, украшений в этих стихах не встретишь. Здесь все насущно, объективно, скупо. Тем и берет, потому и запоминается.
«Кокетничать — рисоваться, выставлять напоказ что-нибудь, как свое особенное достоинство».
(словарь Ожегова)
Замечая
иной раз
кокетничанье
в своих стихах,
ощущаю это
как свой особенный недостаток
(17 ноября 65 г.)
(из неопубликованного)
Есть у Сатуновского и моностих, и стихи-высказывания в 2 слова («паучки чипляются»). Есть и стихи, ритмически совершенно однородные (хоть и редки). Но и это оправдано смыслом стиха (как тут не вспомнить мандельштамовское «мы — смысловики»?) Например, какая насмешка вложена в эту упорядоченно начетническую интонацию классической схемы пушкинского четырехстопника (недаром против пушкинских 4, здесь только 3 строки, как стол без ножки):
Интеллигентный человек
выписывает «Новый мир» и «Иностранную литературу»
(цитирую по «Рубленой прозе», хотя последняя строка, по-моему, явно просит разделиться на две). Так и тянет прочитать его с еврейским акцентом. И сама схема регулярного стиха становится здесь уместной, интонационно выразительной не как довлеющая по инерции над всей поэтикой в целом, а просто как одна из ее рабочих возможностей.
Такая ритмическая свобода и гибкость стиха Я. Сатуновского уже 40 лет назад показала, что всякая размеренность поэтической речи — никак не общеобязательная условность в поэзии, но дело частное, так как может происходить непосредственно из речи поэта, той, которой он сам с собой всегда в диалоге. Значит и форма стиха может быть неоднородной и многосоставной. Но она не может не быть осмысленной, не должна оказаться случайной. Понятно, что поэт не может продумывать абсолютно каждый свой жест, как сороконожка — движение каждой своей ноги. Более того, для того, чтобы двигаться, он не должен вообще об этом думать. Но если уж стих начинается с мысли (а мне кажется, что в случае Я. Сатуновского именно мысль содержит в себе, как семя в зародыше, весь цельный образ стиха) то и форма обязана быть смыслом. «Содержание к форме прилипнет», как Я. Сатуновский цитировал высказывание Терентьева из «Кручёных грандиозарь». Поэтическая интонация Сатуновского всегда так очевидна и убедительна, что часто хочется задать вопрос: что за чем идет, смысл за формой или наоборот? Действительно, что было вначале: яйцо или курица? Мысли или рифмы? По Я. Сатуновскому, «это одно и то же»:
Одна поэтесса сказала:
были бы мысли, а рифмы найдутся.
С этим я никак не могу согласиться.
Я говорю:
были бы рифмы, а мысли найдутся.
Вот это другое дело.*
Яков Сатуновский поставил нас перед фактом внутренней речи поэта, как перед основным источником и критерием поэтической формы. По-моему, в этом его уникальность как лирического поэта. И тут он идет вразрез с реставраторскими тенденциями, бытующими в нашей поэзии и по сей день. Однако без этого его поэтического «открытия» не полон будет другой путь: путь, ведущий к поэзии Вс. Некрасова и тех современных авторов, для кого был важен их опыт.
____________________________________________________________________________
* ничего подобного: это одно и то же.**
** Это стихотворение в середине 1960-х гг. повлияло на поэтический стиль Вс. Некрасова, написавшего о нем в статье «Объяснительная записка» (1979 г., опубликована в «А-Я» в 1985 г.): «почти классическая конкретистская регистрация речевого события, явления (как, скажем, вывесок, заголовков и т.п.) — только речь внутренняя — и еще чуть глубже. Само событие как момент выхода в иномерность, точка нарушения. Не так кристалл, как сучок. Не знаю, кто еще так умеет ловить себя на поэзии. По-моему, мои все сноски от этой (год примерно 1965)».
Михаил Сухотин — поэт, литературный критик, переводчик. Родился в 1957 году в Ленинграде. Окончил МГПИ. Автор многочисленных публикаций.