Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2007
Нина Смирнова, «ИСПЫТАНИЕ»
(стихотворения, поэмы, переводы), Калуга, Эйдос, 2006.
«ИСПЫТАНИЕ» — пятая книга стихотворных произведений калужской поэтессы Нины Смирновой. Книга включает стихи с 1977 по 2005 годы.
Личное знакомство с Ниной произошло в начале 80-х годов, когда она стала жить в Калуге. Я следила за ее интенсивным и талантливым творчеством по публикациям в областных газетах. Писала рецензию на ее сборник стихов «Играю блиц» в 1994 году. И потому в книге «ИСПЫТАНИЕ» больший интерес для меня представили произведения ПОСЛЕ этого периода.
* * *
С первых страниц обращает на себя внимание неточность образов. В частности, в стихотворении «ЛИСТОПАД» (с. 6). Мне как-то трудно вообразить «ладоней моих ГРОМЫХАЮЩИЙ БУБЕН». Начинаешь с юмором думать: какие нужно иметь ладони, чтобы они громыхали!..
«Искры света. БурЯ снега…» (с. 13)
Опять же авторское слово, употребленное «без оглядки» — «ДИКО шпорами звеня». Шпоры ну никак не могут ДИКО звенеть. Шпоры — это то, что вонзают в бока лошади. Тем более, что в тексте стихотворения некто СКАЧЕТ на лошади. Шпоры могут ЗВЕНЕТЬ только при ходьбе. И то — не ДИКО, а как-то по-другому.
«Твое величие, страна…» (с. 14)
Веет национализмом, что мне всегда было чуждо. Это раз. Второе — легковесность: не так-то просто вернуть величие стране.
ВЕСЕННИЙ НОКТЮРН (с. 17)
Стихотворение начинается с нечленораздельной фразы: «Каким поистине волшебным // Сегодня ветер снизошел…». Имеется в виду: ветер снизошел волшебНЫЙ. Но автору нужна рифма на -НЫМ. Вот и вышел ляп.
МАРТ (с. 18)
Получились только три строки в последней строфе: «Лес привстал на цыпочки в снегу,// Потянулся к нежности и свету — // И весна вздохнула на бегу…».
ФЕВРАЛЬСКИЙ СОНЕТ (с. 43)
«…И ВЬЮГА нам швыряла вслед салют // Из снежной необузданной картечи…». А дальше сразу — строки: «И ты меня от БУРИ защищал…». И хочется спросить автора: так все-таки от БУРИ или от ВЬЮГИ? Это же не одинаковые явления природы.
НАПИТОК ЛЮБВИ (с. 46)
«Эта фантасмагория света и тьмы — // словно клавиши у рояля…». Трудно представить ФАНТАСМАГОРИЮ КЛАВИШ. Здесь, видимо, имеется в виду фантасмагория ИГРЫ на рояле или фантасмагория ЗВУКОВ, которые издают клавиши рояля, а не сами по себе клавиши…
ПОД ЗАДУМЧИВЫЙ БЛЮЗ (с. 47)
Героиня «на старом английском балу» слушает блюз. Блюз — не английская примета. По аналогии: кто-то назовет свое стихотворение — КРАКОВЯК (польский танец) и расскажет в нем, что, слушая краковяк, чувствуешь себя как на МЕКСИКАНСКОМ, например, балу. Второй непродуманный образ: «Но прекрасно ИСКУСНОЕ ложе» опять же снизил все стихотворение. И попутно возникает мысль, что ложе, которое героиня «раскинула НА ПОЛУ», вряд ли может быть искусным. Скорее — живописным.
«Горит долготерпением окно…» (с. 48)
«Часы остановились. И сукно, // Разрезанное для нужды домашней, // Под стол скользнуло, словно день вчерашний…». Очень точно найден образ для характеристики героини.
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ (с. 54)
ЧУМЫ в стихотворении нет. Есть ПИР, но плохо прописанный. «…Остановись! — сей кубок для гостей — // тех, что и так спешат под КУПОЛ НОЧИ…». Если под «куполом ночи» имеется в виду смерть, то слишком мягко сказано. В тартарары они спешат, а не под купол ночи! Да и не СПЕШАТ, а ПРИГОВОРЕНЫ, если речь идет о пире ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ. Невнятное стихотворение.
КОСТРЫ ОСЕННИЕ (с. 62)
«…и даль прозрачная, как НА РУКЕ, видна». Есть выражение: «видна, как на ладони». Существует мнение, что в поэзии не принято ломать такие словосочетания без необходимости.
«Редкие счастья обрывки…» (с. 97)
Хороша только последняя строфа: «…Что впереди? Опустели /// Рюмки на бабьем столе.// Не дотерпев до постели, // Спишь на измятом крыле».
«Измочалена ночь. Истерзана…» (с. 97)
Нельзя РАССТРЕЛЯТЬ НАПОВАЛ, можно только УБИТЬ наповал. Расстреливают В УПОР.
ПАНТЕОН (с. 104)
Как хорошо лежать на дне
Большой реки
И видеть рядом стаи рыб
И пузырьки.
Слагает музыку волна
Там — наверху!..
Чудесное стихотворение по задумке! И начало хорошо вводит в поэтический «пейзаж». Но дальше опять грубые ошибки, вроде: «…какой ВЗВЕЛА на дне реки // я пантеон…». Пантеоны не ВЗводят, а ВОЗводят. А концовка стиха убила и хорошее начало.
«Ах, как вьюга-то нынче мела…» (с. 104).
Удивительно было читать, что поэтесса с тридцатилетним «стажем» в первой строфе стихотворения сначала говорит об ИГЛЕ, а потом в этой же строфе — об ИГОЛКЕ. Ведь ИГЛА — это один поэтический образ, а ИГОЛКА — совсем другой!
ЗАВЕЩАНИЕ посвящается М.И. Цветаевой (с. 126).
Меня всегда коробит, когда все, налево и направо, называют панибратски Марину Ивановну Цветаеву — Мариной. Она была Мариной мужу, отцу, матери, друзьям. Нам она — не Марина…
Странное словосочетание в этом стихотворении — «брячущей строкой». Не нашла в толковых словарях слова «брячущая», которое поэтесса, похоже, сама придумала. «Бряцающая — есть (от глагола «бряцать»). Есть еще слово — БРАЧУЮЩИЕСЯ, но это прилагательное к тексту вышеуказанного стиха не имеет отношения по смыслу.
Ну и напоследок, стихотворение «ИСПЫТАНИЕ» (с. 107), от которого пошло название сборника. Я всегда полагала, что если уж идти таким путем к названию, то «заглавное» произведение должно быть «самым-самым» в книжке. У Нины Смирновой этого не получилось. Хотя оно датировано 2005 годом, кажется, что писалось оно в каком-нибудь далеком «советском» году, столько в этих строчках давно ненужного пафоса: «…Чтоб я смогла с моей державой // Все испытанья одолеть — // Стать дочерью, достойной славы,// И гордый дух земли воспеть». Это выглядит фальшиво, и не потому, что пафос «не в моде», а потому что он сейчас другой — не по заказу.
И особое слово о последнем разделе книги — переводах азербайджанского поэта Тапдыга Сулеймана. У меня сложилось впечатление, что Нина Смирнова могла бы быть хорошей переводчицей. Какие красивые строки:
…Буду я до рассвета весенние тропы тревожить
И по лунной дорожке серебряный блеск догонять…
Подумалось, может, поэтессе стоит издать свои переводы?
Что же касается ее собственных стихов, то чрезмерная и, порой, необоснованная патетика; стилистические ошибки; множество неточных образов и часто ненужная подробная их расшифровка; но самое главное — небрежность письма — весьма существенные недостатки книги «Испытание».
Понравились мне стихи: ДЕРЕВНЯ, ПОСЛЕДНЯЯ БАБОЧКА, «Я чувствами торгую на углу…», «Осенний сумрачный приют качает небо…», СЛЕЗЫ ВСЕЛЕННОЙ, ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ (верлибр).
Приведу одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений в этой книге, датированное 1990 годом:
* * *
Последняя капелька яда
Стремится к упрямым губам. —
Расплата? А может — награда…
Но Жизни я вам не отдам.
Как бедную странницу ночью,
Гнала я ее за порог:
В одежде, разодранной в клочья, —
На совесть двуликих дорог…
Но стукнут тихонечко двери,
Но стихнут во мраке шаги, —
И не во что больше мне верить,
Хоть вой, хоть вдогонку беги…
А утром — со свежестью первой —
Метнешься без сил за порог —
Застынешь — дворнягою верной
Кружится она возле ног…
И все — ни обиды, ни горя,
Ни мук запоздалых души —
Хозяйскому голосу вторя,
Готова до смерти служить.
(«Последняя капелька яда…», с. 101)
Правда, и здесь внимательному читателю видны маленькие изъяны. Но тут они «не отменяют» поэзии.
Если бы у Нины Смирновой все 180 (или около того) стихотворений были такими, то и книга была бы более удачной, хотя последнее слово не очень точно определяет качество произведений.
Вера ЧИЖЕВСКАЯ
Мария Ценнстрем, «Советские переживания Катарины»,
издательство Игоря Улангина «Free Poetry», Чебоксары, 2006.
Первый роман Марии Ценнстрем (перевод со шведского Ирины Карлсон) в чем-то отвечает маргинальному течению современной шведской прозы, рассматривающий человека на стыке нескольких культур, языков, когда взгляд прозаика фокусируется-фиксируется на сломах-разломах этих языковых структур, и этим — зачастую «перекошенным» — языком пробивается к тому, что можно осмыслить как реальность современного мира. Однако тема-задача романа Марии Ценнстрем по сути все же несколько иная. Это повествование о жизни героини-иностранки в последнем советском десятилетии в России. Структурно «Советские переживания Катарины», собранные по законам сценария, напоминают некий сценарный план. И как определяет сама автор — «это почти фильм». А по жанру — почти дневниковая проза.
Современый историк Юрий Троицкий, рассматривая историческое событие, говорит о том, что для полноты описания любого исторического события необходимо четыре точки зрения. Первая — это взгляд современника, участника события. Второй — взгляд потомка, то есть того, кто это событие реконструирует по множеству разных (и порой разноречивых) фактов, документов. Третья точка зрения — взгляд иностранца. То есть некий отстранненый (остраненный) взгляд. Когда на событие наслаивается (порой даже наивно) иной культурный контекст. И четвертый взгляд — это (отсылки к Бахтину) взляд смеховой (через пародии, лубок и т.п.), то есть как бы «снижающий» взгляд.
Роман Марии Ценнстрем — взгляд иностранки на российкую (советскую) реальность середины 80-х начала 90-х годов. Положение человека, который в первые годы своей жизни в другой стране (а тем более — в России) почти не знает языка, всегда особенное. Это «безязычие» позволяет человеку лишь всматриваться, только фиксировать реальность, как реальность чувственно-зримую. Тем более что все темы этого романа сконцентрированы в основном на главной героине. И то, как и что она видит, как объясняет, осмысляет увиденное, — представляет необычайный интерес. Особенно, когда читатель понимает, что взгляд этот лишен негативной оценки. Это, скорее, любопытствующий, внимательный, парадоксальный и даже каким-то отдаленными путями отрефлексированный на классической русской литературе взгляд. А в языке романа (как самоопределяет автор: «язык романа иногда не вполне шведский») появляются ценные для шведского прозаика особые русские интонации, связанные, может быть, и с тем, что происхождение Марии Ценнстрем по материнской линии — из России.
Ландшафт романа «Советские переживания Катарины» — это и Москва, и Петербург, и вечное путешествие из Петербурга в Москву, и Кишинев, и иные зоны географического притяжения авторского «я». Восприятие героини романа (Катарины) всегда пульсирует на желании совпасть-приблизиться к тому чуждому-и-часто-чужому для нее миру советской России. И приближение-совпадение с этим миром, с его порой трудно переносимой степенью несвободы остро ощущается героиней, однако ощущается как бы подспудно. А первые (мгновенные) реакции на окружающую жизнь проявляются не через рефлексию на социум, а через нечто близкое — любовь, увлечения, привязанности. Однако понимание того, что жизнь в России на протяжении 9 лет — не только листки дневника, прерывающиеся, обрывающиеся, лаконично и скупо или — напротив — предельно откровенно фиксирующие реальность, но уже не повторимая, единственная судьба, — это осознается, вероятно, потом. Когда 7 тетрадей с записями оформятся в роман, последнюю главу которого автор назовет просто: «Здесь время другое». Реальность сама собой превратится в документ, жизнь — в дневниковую прозу, а Мария Ценнстрем, родившаяся и выросшая в Стокгольме, получит Большой приз Шведской Академии за лучший литературный дебют 2001 года.
Татьяна ГРАУЗ
fs, «2004»,
Таллинн, Tuum, 2005.
Если в поисковом окне набрать буквенно-цифровую комбинацию «fs 2004», Интернет выдаст сотни ссылок на компьютерный симулятор управления самолетом. И только в Эстонии данное соединение укажет на книгу, точнее, на сборник стихотворений. В январе 2005 года издательство «Tuum» объявило о выпуске русского перевода этой книги, которая была признана фондом Капитала культуры Эстонии лучшим поэтическим сборником 2004 года. Ее автор обозначает свой псевдоним двумя латинскими литерами fs, а название книги «2004». Необычно? Да, но в этой книге немало и других необычностей. К примеру, исследователи литературы и критики не могут прийти к единому мнению относительно содержания сборника. Одни говорят о том, что издание поддерживает жуткое направление «хоррор». Другие называют его антихристианским. Третьи находят его гуманным. Автор же публикует в периодике свои новые стихи, сопровождая их снимками в стиле Элвиса Пресли.
Будучи переводчиком русскоязычного издания, мне хотелось бы поделиться собственным опытом прочтения книги, найти в ее стиховом пространстве свою разгадку мифа fs. Или попытаться это сделать.
Сразу стоит сказать, что персонаж fs не очень-то и стремится скрываться от читателей. Будем честными, в маленькой Эстонии, где почти все писатели знакомы друг с другом лично, это практически невозможно. Таким образом, автор открывает свою книгу программным стихотворением «fs — кто он такой и откуда взялся», в котором сообщает: «Я эстонский поэт / из Ласнамяэ (один из районов Таллинна. — прим. автора)» (с. 7). В другом месте он пишет, что слушает «Joy Division» (с. 60), а в конце книги и вовсе, что он «тридцати двух лет / от роду» (с. 69). Но не следует искать разгадку fs в имени автора, оно указано в выходных данных книги — Индрек Месикепп. Однако автор никогда не публиковал стихи под своим настоящим именем, а под псевдонимом Franсois Serpent, откуда и происходит загадочная аббревиатура fs.
И здесь намечается один из главных мифов книги — миф реального и вымышленного героя. Читателю предлагаются описания из жизни Индрека Месикеппа, завотделом критики журнала «Лооминг» (официального издания Союза писателей Эстонии. — прим. автора), который смотрит «через конторский стол / на желтый парк в полосках жалюзи» (с. 32), и поэта fs, выступающего то самостоятельно, то по указке автора. Этот самый fs по жизни страдалец и «неумеха» (с. 71), шатается по ночам и вообще попадает в различные передряги. Он способен загреметь в кожно-венерологический диспансер (с. 49) или «разговаривать на равных / со шпалами» (с. 38). Он отождествляет себя с «серыми» людьми (с. 38), заводским рабочим «в солдатских ботинках / с сигаретой без фильтра» (с. 75). Он живет в мрачном и холодном мире — мире машин и моторов, мире, в котором невозможно найти правду и логику, но которым все-таки кто-то управляет. Большой брат? Бог? А может, и вовсе дьявол?
Во всяком случае, оформление книги выполнено в черно-белых тонах, с давящим преобладанием черного. Фотографии железнодорожных путей и полустанков, спутанных проводов для электричек и заброшенных построек, выполненные питерским мастером Алексеем Тихоновым, тем не менее удачно гармонируют с содержанием книги. Тон книге задает также эпиграф, слова, взятые из знаменитой антиутопии Джорджа Оруэлла «1984». Ссылкой на этот роман, возможно, объясняется и название сборника fs «2004». Это очень существенная деталь.
Для меня fs — это честный неудачник и необыкновенно волевой человек. Он наелся унижений, но сохранил человеческое достоинство. Ему знакомо чувство презрения, но сам он не держит ни на кого зла. Такая позиция не может не вызывать сочувствия, а значит, симпатии. «Это жизнь / это не поэзия», — объясняет автор в одном из стихотворений (с. 39).
На самом деле в книге дается срез жизни в Эстонии в 2004 году. Здесь нет каких-либо знаковых событий, передана сама атмосфера, запечатлены мысли и маршруты жителей столицы и провинции. Надо отдать должное автору — он предельно внимателен к деталям и точен в описаниях. Он читает мысли одноногого инвалида на привокзальной скамейке и понурой проститутки, возвращающейся рано утром домой. Он замечает запаршивевших кошек и отражение солнца на стеклянной стене банка. Пишет достоверно. И хотя в среде эстонских критиков fs сравнивают с Гамлетом, мне представляется более уместным говорить об этой книге как об эстонском аналоге «Евгения Онегина». Месикепп откровенно играет с fs и чуть-чуть подыгрывает ему. Кроме того, эту книгу можно назвать если не энциклопедией, то справочником эстонской жизни начала XXI века.
В сборнике есть много отдельных стихотворений и строк, которые в дальнейшем, несомненно, войдут в различные антологии и учебники как образцы и шедевры поэзии. В связи с этим хотелось бы обратить внимание на стихотворение «Черные деревья в черной воде», вернее, на его концовку, полную поэтического напряжения: «Тишина между людьми / как стоячая холодная вода / вокруг черных корней / … / двусторонняя страсть / двусторонняя тоска / двусторонняя грусть / двукратное одиночество» (с. 29).
Но эта книга имеет ценность и как единое произведение, поэтому насквозь «эстонское» издательство «Tuum» совершенно оправданно решилось на выпуск первой книги не на эстонском языке. Теперь судьба эстонского «Онегина» в руках русских читателей.
Игорь КОТЮХ
Яан Каплинский, «Sonad sonatusse / Инакобытие»,
Таллинн, Vagabund, 2005.
В то время как эстонские писатели стремятся издать свои книги на Западе, а представители русской диаспоры делают громкие заявления, будто местная русская культура находится в опасности, Яан Каплинский публикует в Эстонии свои стихи на… русском языке. В 2005 году маэстро удивил литературную общественность, выпустив в издательстве «Vagabund» сборник стихов «S?nad s?natusse. Инакобытие». Речь идет не о переводном издании — наряду с эстонскими стихотворениями Каплинский решился опубликовать в сборнике двадцать текстов, изначально написанных на русском языке.
Подобные литературно-языковые эксперименты весьма полезны как для самого автора, так и для читателей, поскольку открывают новые связи между двумя культурами через опыт одного человека. Книга порождает массу вопросов — хотя бы о так называемой национальной принадлежности текстов. Продолжает ли русскоязычное творчество эстонского писателя оставаться эстонской литературой? Либо это уже русская литература? А, может, эстонско-русская литература?
Кроме того, в данном случае любопытно применить сравнительный анализ эстонско- и русскоязычного творчества автора. Какие оригинальности, «эстонскости», можно обнаружить в русских текстах Каплинского, и что, наоборот, привлекает его в русской литературе, то есть что делает «русского» Каплинского «русским» Каплинским?
Сразу стоит сказать, что «русский» Каплинский — это легко угадываемый «эстонский» Каплинский. Все та же известная лаконичность, при которой нарочито простые слова погружают читателя в экзистенциальные размышления, побуждают его задуматься о смысле жизни, раствориться между строк. И все то же честное и уважительное отношение к языку. «Поступок одного человека в масштабах истории человечества не является важным, он канет в Лету, поэтому неразумно вести себя опрометчиво. Время все поглотит» — таково одно из посланий книги.
Каплинский пытается внедрить в своем русскоязычном творчестве приемы из эстонской литературы и грамматики. Все двадцать текстов написаны свободным стихом, хотя в литературных кругах России до сих пор спорят об этой форме. Вместо конечной рифмы Каплинский повсеместно рифмует начальные слоги, что характерно для обеих литератур. Что делает «русского» Каплинского особенным — это тяга к словообразованию. В эстонском языке всевозможное спаивание корней и суффиксов обусловлено самой природой языка. Каплинский же переносит эту практику на свое русскоязычное творчество, что дает превосходные результаты. Такие слова и выражения, как невинно-безымянно, инакобытие, крохотка и др. доставят удовольствие эстетствующему читателю, кроме того, они свежи и точны.
Отдельно следует подумать о том, что привлекает Каплинского в русской литературе? Ответ мог бы звучать так: абсолютная классика и элитарное искусство. В одном из своих стихотворений автор пишет: «Я давно готов выйти из себя и из моды /…/ стать одним из тех скромных жуков-могильщиков / кормящих своих детей лакомыми останками / Ломоносова Лермонтова Пушкина и Бродского» (с. 71). Этот перечень позволяет сделать несколько предположений. Ломоносов может в данном случае символизировать начало русской поэзии, Пушкин и Лермонтов ее вершину, а Бродского принято считать последним крупным русским поэтом. Другими словами, эти несколько имен являют собой историю русской поэзии, от «а» до «я».
Если подобные рассуждения применить к эстонской поэзии, получится любопытная картина. Поскольку первые известные стихи на эстонском языке принадлежат Кристьяну Яаку Петерсону — он открывает историю эстонской поэзии. Густав Суйтс и младоэстонцы с их призывом стать европейцами отмечают золотую пору эстонской литературы. По аналогии с русскими писателями-шестидесятниками кто-то из эстонских писателей этого поколения должен подводить черту под историей эстонской поэзии. Или нет?
В связи с этим интересно заметить некоторые биографические и творческие совпадения между Бродским и Каплинским. По сути, мы имеем дело с ровесниками (Каплинский всего на 8 месяцев младше), оба имеют еврейские корни. Советская власть разлучила обоих писателей с родителями — Каплинский вырос без отца, Бродского вынудили эмигрировать. Для обоих авторов русская литература послужила толчком к творческому развитию. Кроме того, они подверглись влиянию английского модернизма (Элиот) и польской литературы. Хотя Каплинский имеет университетское образование, оба поэта очень много занимались самообразованием, освоив таким образом английский язык. Оба много переводили и известны как проницательные эссеисты. Их творчество интеллектуальной направленности, с пессимистическими нотками, авторы превозносят отдельного человека, деталь. Адресат текстов, в общем, неодушевлен. Каплинский посылает слова в «инакобытие», Бродский обращается к различным предметам (например, к стулу). Для обоих поэтов важны такие смысловые пары, как «элитарное — массовое», «умное — понятное». Тем не менее речь идет о двух разных авторах.
Поэтический мир Каплинского гораздо пространнее, поскольку ищет выхода в духовной сфере, религии, древней философии. Бродский более документальный — прежде, чем достигнет выхода, кропотливо конструирует реальность («Большая элегия Джону Донну»). Эту разницу можно объяснить одним высказыванием Бродского: «Все зависит от того, к кому ходишь в юности». Нобелевский лауреат общался в пору своей литературной молодости с Анной Ахматовой, проповедницей акмеизма. Каплинский тем временем с увлечением слушал рассказы Уку Мазинга, полиглота и знатока восточной культуры.
Эта литературная перекличка стала возможной благодаря тому, что два поэта встретились в пространстве одного языка. На эстонском языке до сих пор нет ни одного переводного сборника Бродского — тем ценнее опыт Каплинского.
Проект «Каплинский по-русски» определенно оправдал себя — на книгу обратили внимание в Эстонии и России. В Таллинне она была номинирована фондом Капитала культуры Эстонии на премию «Лучший поэтический сборник 2005 года», а выходящий в Москве литературный журнал «Звезда» опубликовал несколько стихотворений из этой книги, когда она еще готовилась к печати («Звезда» № 1, 2005).
Игорь КОТЮХ