Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2006
Пузырек для ящера
Я слишком захвачен слоистою читкой пространства —
бессонную грамоту эту готов позабыть я.
Где щука спасенья, чтоб в рыбий пузырь перебраться
и больше не зреть, как зобы раздувают событья?!
Возьмите на зуб пузырек, в янтаре затвердевший —
он юркнул в смолу с приближеньем чужой атмосферы.
О, ящеры! О, бронтозавры парящие! Где ж вы?!
Они — в пузырьке. А вокруг — мизгири да мегеры.
Я тоже вдохнул твоих снадобий и благовоний,
царица, что маслом оливковым мне натирала
стопы перед тем как возвысить в разбуженном лоне
мой фаллос. Отныне мне ебли обыденной мало!
Как ящер, влетевший в гусиное время с размаху,
взыскую, корежась в разреженном воздухе тяжко,
ятарного схрона, какого не высосет Бахус,
но встретит в лодчонке у Вишеры Бахарев Пашка.
Здесь лунные ловят плескучих тайменей прабабки.
«Да кто вы такие?» — «Да мы, — говорят, — нищеебы!»
И, как балалаечки, вставшие в смехе на лапки,
Прыг-скок трясогузки по камушкам. Веришь? Еще бы!
Вот здесь остановимся. Здесь и сокроемся. Здесь и
засветимся. Вроде бы — как на ладони.
Да вот не возьмете своей атмосферой. А если
возьмете (возьмите!), то — в перстне, серьге иль в кулоне.
Вдоль берега
Памяти Вилория Глухова
Учитель! Уже отрасли те ветви ивы, которые ты срезал под удилища,
уже обнажила красные десны река…
Снасти готовы, Учитель. Иди и буди леща.
Один ведь бреду по берегу — ни Учителя, ни ученика.
Заветы твои затвержены: тюль на окне,
если на что и пригоден — живца ловить для щурят,
женский чулок, хлебом набитый, вполне
рыбам на прикорм подходит — чулок даже будет рад
чувственным прикосновеньям язей, голавлей,
словно поползновеньям князей, королей.
Рыбы подыхают на берегу реки,
они раздувают жабры, как розы.
На берегу реки не умрут рыбаки —
без берега подыхают, но смысл последней просьбы
пыльного, берестяного, русского мужика,
коего зона не съела, но тихо больница списала, —
по батарее холодной стук — истошней сигнала
нет! — чтобы баба снизу вынырнула, легка,
и не заговорила, видя, как очи меркнут,
а загородила, рыбонька, зеркала.
И когда баба снизу окажется сверху,
небо войдет под ногти: «Вот и вся жизнь прошла!»
Так умереть, Учитель, если воздух шипит из нимба,
если поэта, как рыбу, жизнь завернула в газету.
Лучше не разворачивать! Чего тебе надобно, рыба?!
«Старче, в России рыбой надобно быть поэту,
чтоб укрупнять молчанья синюю чешую:
чья тишина протяжней? И разыграть ничью
с каждой челябой, то бишь ямой речной: молчите!
И на поминках звука молвить: «Прощай, Учитель!»
Супертяж
Когда подходил я к рингу —
меня за своего принимали.
Когда взлетал на подмостки,
говорили: «Это — не наш!»
Я и впрямь читаю стихи,
при помощи рук,
словно провожу хуки и апперкоты.
Как сказала одна особа,
разглядевшая меня с двух сторон:
«У него при одном анфасе —
сразу два профиля!
Слева — Франческа Петрарка,
справа — Виталий Кличко».
А другая особа,
когда, сплавав туда и обратно,
я вышел из Камы на берег,
томно спросила, поглощая взором
мою дымящуюся фигуру:
«Мужчина, а каким видом спорта вы занимались?»
Я ответил: «Боксером не стал…»
Все мои стихи — это удары по печени
с последующим ударом в голову.
Взгляните на Евтушенко или Кальпиди:
вот лица поэтов! А я
давно принимаю удары Тайсона,
дразню Леннокса Льюиса.
Для меня Федерико Гарсиа Лорка —
спящий на шелковых простынях
золотой мальчик Оскар де Ла Хойя.
А любимые фрукты — дикие груши:
бьют они оземь, как перчатки боксерские!
А нотный стан — это ринг,
если отнять один из канатов.
А ринг — это нотный стан,
если канат прибавить.
Я — супертяж.
Мой вес превышает 91 килограмм.
Зачем мне встречаться с Кушнером-легковесом?
Или средневесом Рейном?
Если уж сходиться на ринге,
так с Велимиром Хлебниковым,
Павлом Васильевым и Леонидом Губановым,
Пабло Нерудой и Шарлем Бодлером,
или Андрюшей Нитченко из Сыктывкара!
Заброшу стихи. Буду смотреть
передачу «Нокаут».
Жизнь проходит, а я еще
морду никому не набил!..
Бесчинство над летейской девкой
Я ревную тебя к заоконному (конному, пешему и корабельному) лесу.
Пешеходы его запыхались, кони вздыбились, а корабли дали течь:
из пространства ударило время, из времени — руки до плеч,
дальше не воплощались — гудели, не в силах облечь
в массу лета себя. Но тебя стали втягивать в Лету.
И ты била ногами! Да так, что с летейского дна в крем сбивались
Барков и Саади.
И когда я к твоим припадаю ногам, ты бежишь со всех ног — холодны! — и сосны сторонишься, где руки гудели в засаде,
и в досаде, и в неге ты просишь объятия сзади,
у сосны.
Ту сосну я спилю. Не спилю, так спалю. Но останется срез или уголь,
сквозь который чистейшая Лета хлестнет.
Не хлестнет, так останется лес,
этот мятый шатер, этот мятный шартрез,
этот шафер-шофер, у кого, что ни вальдшнеп, то угнан.
Лес мой! Друг мой! Кругом — аж башка идет кругом! —
трансформаторы рук. Отвали, безголосый, будь другом.
Стану зэком твоим. Но — опять же — останутся уголь и срез…
Жар любимейшей женщины я загребаю чужими руками.
Ну так, лес, по рукам! Будет белка тебе и свисток, только чтобы от рук,
зазывающих в бездну, отбилась она. Обнимаю, как в зеркале, вдруг,
когда сам ей звоню, кто-то так же играет ее позвонками?
А к моим разгибается в крик из стены черным лебедем крюк…
И в карман зазеркальной дыры уже лезут то Гоголь, то Гёте.
«Руки!» — им на отшиб говорю, словно мент вороненый ворью.
«Вы — исчадия плоти!» (Кому это я говорю?!)
Выйду в темных очках. Здешним солнцем дыру заварю.
Если не заварю — если из лесу вы не уйдете,
вот вам руки мои! Я проткну ими вашу зарю!
И — вы к этому гнете? — летейскую девку в полете
завалю. За свою. То же самое с ней сотворю.
Пробитые боксеры
Мне нравятся пробитые боксеры,
что память о пропущенном ударе
таят от взглядов, как фамильный клад.
Меня влекут затопленные лодки —
они, как те пробитые боксеры,
в себя погружены, и сами реки
лежат в них, будто умерший удар.
Что толку всех подряд валить на ринге,
не зная, как с настила подымает
благая весть нокаута? Тебе
как бы вторая голова дается —
грейпфрут удара иль удар грейпфрута —
ты носишь его вровень с головою,
покуда жажду им не утолишь.
Артуро Гатти, Оскар Де Ла Хойя,
Рой Джонс, Заб Джуда, Аселино Фрейтас,
Майк Тайсон, Леннокс Льюис, Костя Цзю —
вот имена, подобные грейпфрутам
и ямбу пятистопному! Они
все мыслили второю головою
(а первая затоплена ударом),
затопленные лодки не рассохлись —
возьми черпак, шпаклевку и гудрон.
Но жалко мне боксеров непробитых,
таких, как англичанин Рикки Хаттон,
которого ничем уж не пробьешь.
Не быть ему затопленною лодкой,
хранящей до краев величье краха,
пожизненно пыхтеть ему на веслах,
что Костя Цзю от боя отказался
в одиннадцатом раунде. А Цзю,
быть может, потому и отказался,
что он величье краха предпочел?..
А Рикки Хаттон… Что мне Рикки Хаттон?!
Не в Лондоне мы, чай, — в Перми, привыкшей
все шиворот-навыворот читать.
Ей «Рикки Хаттон» — как «Натахи кир».
Какой Натахи? Да такой Натахе,
которой жаль боксеров непробитых:
любого непробитого боксера
в пробитого Натаха превратит.
Юрий Беликов — поэт, журналист. Родился в 1958 году в Пермской области. Две книги стихов — в Москве и в Перми («Пульс птицы» и «Прости, Леонардо!») — изданы в конце 80-х и начале 90-х. Получил Гран-при и звание «Махатма российских поэтов» на Первом Всесоюзном фестивале поэтических искусств «Цветущий посох» на Алтае. В начале 90-х в журнале «Юность» открыл рубрику «Русская провинция». В газете «Трибуна» вел рубрику «Приют неизвестных поэтов». Составил и издал книгу с одноименным названием, куда вошли произведения 40 авторов глубинной России. Награжден Орденом-знаком Велимира «Крест поэта» за «утверждение идеалов великой русской литературы». Живет в Перми.