Девять фрагментов любви и разлуки
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2006
По всей стране вводится режим
чрезвычайного положения.
ГКЧП 19 августа 1991 г.
Дон Кихот — пролог
Навсегда опоздал.
Лат железных не сыщешь нигде.
И, кастрюлями опоясанный,
из пригородных поездов глядел…
В парке Горького
донимал торговку шарами с гелием,
а рядом парили кони
пестрые, карусельные.
Собирал объедки со стола закусочной,
ругался с посудомойкой…
В парке Горького круглосуточно
карусельные скачут кони!
Вечерней электричкой
еду в Бирюлево к своему Санчо,
которого почему-то называют лимитчиком
и не хотят иначе.
Санчо, говорю, ты знаешь, Санчо,
там такие кони, каких свет не видывал…
Брось ты мечтать о высокой даче,
когда даже нет теплого свитера…
Пей до дна свою кружку
горькую. Пусть усмехается дворник…
Пусть увезут в психушку,
что еще остается кроме?
Пусть колют аминазином,
инсулинят дочерна…
Будут долгими зимы
и холодными очень…
А когда отпустят нас
(Мы вернемся еще на землю. Веришь ли?),
Дульсинея нам браги даст
и душистого сена постелет.
Фрагмент первый, построительный
Вышел… Тревожный гул…
Электричка уходит на Дмитров…
В тумане какие-то лица,
стулья…
Я, наверно, забыл тебя?
Хлопнули по плечу:
— Пойдем по стаканчику…
Я тебя знать не хочу!
Я, не вспомнив тебя, плачу.
От Савеловского — в такси.
У барыги — раскумар на пару…
Цыганка, хоть ты спаси
память мою слабую!
Не вспомнил, когда болел.
Так мучительно поднять голову
в те минуты, когда уже никто не сумеет
отвести глаза в сторону.
Может, это в далеком детстве —
с картинки над умывальником
ты была этим самым светлым…
Зачем ты меня оставила?!
Фрагмент второй, полосатый
За дождем — глаза
на заплаканных лицах вторника.
Потому что все троллейбусы опоздали,
когда я не сумел тебя вспомнить.
В проплывающих фонарях
ночного потока перед остановкой
мысли тревожными тополями стоят,
в голове мокнут…
А та, чей облик, как на воде
размытые рябью водоросли,
тянет к себе,
путая с дождем волосы…
И уже ничего не спасет.
Из этого гона не выпутаться.
Осталось тупо смотреть, как дождь идет,
как в этом дожде мокнут листья,
как первая электричка ушла,
как мимо Бутырского рынка продребезжал трамвайчик
с людьми, у которых так рано — дела,
которые так много для них почему-то значат.
Фрагмент третий, жизнеутверждающий
Ветер на углу стоит.
На Барыковском у нас дыра в потолке.
Каждую ночь звенит
звезда в алюминиевом котелке.
В дыру мыши заглядывают,
пищат о паскудной жизни.
Зато мы радуемся,
что у нас еще этот рай не свистнули.
Банка пива с утра…
Уделанный в губной помаде бычок…
Ты мне больше, чем сестра,
мне с тобой все нипочем!
Я-то знаю,
когда торгую газетами на углу,
что на свете есть жизнь другая,
что в той жизни дольше живут.
Зато, когда я прихожу неожиданно,
доставая спирт и сигареты с пяткой,
жизнь в твоих глазах становится длинной,
невероятной.
А когда кольца дыма, улетая в форточку,
переплетутся с дождем, тогда волосы
отразятся со звездой водосточной
в перехваченном нежностью голосе.
Фрагмент четвертый, смертный
У флейты сорвался голос.
Дрогнул и захлебнулся…
Эхо улиц и тонкий волос
на руке…
Утро,
как яблоко, надкушенное несмело.
— Утро, — шептали губы
флейты-Лены.
А потом внезапно зима кончилась.
Все разъехались в разные стороны.
Осталась бессонница
с длинным вдоль сердца корнем.
Фрагмент пятый, телефонный
— Кто говорил от твоего имени,
когда уже зима кончилась?
— Ветром оборвало линии
или это была бессонница?
— Скорее всего, это март берега попутал…
Голоса… Мозги растекаются…
Я тебе звонил утром,
телефон заикался в беспамятстве…
— Это, наверно, была соседка,
она всегда мне желает смерти…
— Я сегодня спал на газетах
в каком-то чужом подъезде.
Днем от ментов шарахался.
Есть хотел, как собака…
— Порезала палец,
представляешь,
и хуже ребенка плакала…
Мамка меня пилит,
с тобой увидела.
«Она у нас с кем попало лижется», — орет,
а я говорю, что некому бить меня,
говорю, нечего было рожать от попутчика.
Злится, старая жаба…
— Чего-нибудь вкусного не забудь.
Жду, все там же, где вечность ждал тебя.
Такой холодный ветер.
Пацанье в будке все стекла повыхлестало.
Единственное, что греет — твой голос.
— Скоро полезут листья,
будут шуметь над городом,
как огромные стаи птиц невиданных.
— У меня последнее время что-то с горлом,
вдохну и не могу выдохнуть.
— Это, наверно, простуда?
— Если сердце простудить возможно…
— Я захвачу варенье и буду
кормить тебя с ложки.
Лучше всего малина с чаем.
Надо поискать термос…
— Прислушайся… Тут люди проходят мимо
с таким видом, будто им жить вечность.
И на каждом лице печать Бога.
Представляешь, Ленка, даже плюнуть не на кого…
За первым углом дорога,
говорят, ведет в мир, от которого можно ослепнуть…
А я здесь знаю одно: схлынут слова непонятные
и за чертой этого житья бестолкового
останется только мир необъятный,
с прежним пивом у гастронома…
Фрагмент шестой, сумасшедший
Ленка не умела предохраняться.
Дура была залетная.
Поэтому в роддоме имени Крупской часто
зависала с абортами.
Тогда, вечером, в троллейбусном парке
у барыги перехватив пол-литра
очередного убиенного обмывать,
под окно приходил…
Друг художник рисовал наше потомство,
исходя из возможного сходства.
— Пятый зажмурившийся отпрыск
с твоей улыбкой на лице закусил боты.
Картина «Тимчинов с абортами на прогулке»
(как всегда любящий рисоваться),
«Я и мое потомство утром»,
«Я и жена-красавица».
А на заднем плане идут амебы,
реторты с гомункулами
и город
в дожде на асфальте затертом
стоит с располосованным горлом…
Короче, я понял,
это был не наш чемодан.
В нашем чемодане степь лежит.
Там на лисицу смастырен капкан,
в котором по сию пору ветер стоит.
Там брат мой суслик живет.
У него по три зернышка на тоску.
Зато когда копейку найдет,
свистит, пока не вывернет скул.
Фрагмент седьмой, иррациональный
Жидкий суп на газовой плите.
Тусклая лампочка. Перекошенный свет.
Сумасшедший домовой в темноте
кричит, что это ветер,
что форточка… что длинный путь до уборной…
смертельная белизна унитаза…
Режет под ложечкой.
Скорая…
Скорая…
Кажется, что это мою гибель празднуют,
радуются,
какие-то высокие люди с шорохами вдоль спины.
Свет мигает…
Кажется, что потолок рушится,
давит…
фотокарточка падает со стены
расширенными зрачками на пол…
Вспомнил!
Она была похожа на мать,
та, что с картинки над умывальником.
Теперь этому рту не перестать кричать:
зачем ты меня оставила?!
Фрагмент восьмой, скорпионовый
Какие-то люди в военных машинах
поспешные лица на прикладах провозят…
Состоянье с похмелья паршивое
и главное, непонятно, когда успела наступить осень.
Солнце делает круг
и уже светит через стекло в голову…
Листья, будто гвоздями руки,
прибиты к асфальту черному…
В полночь отдаленный грохот,
редкие выстрелы…
Потом к утру учащенная перестрелка…
Стекла выхлестнуло…
Кажется, что кто-то подбирается к двери…
Почему-то кажется, что две луны в небе…
Вышел на улицу в надежде опохмелиться.
Не то.
Как летучая мышь в склепе,
сердце всего боится…
У коммерческих ларьков потасовка,
солдаты коробками спирт тянут…
В голове ее голос звонкий
в самую гущу манит…
— Вот он!
— Держи его!
Бегу. Выстрелы…
Успел подумать, что это зачем-то я сам закричал.
А затем кто-то черный во мне шевельнулся…
вышел,
и мне полегчало.
А потом ветер,
как в пустом тоннеле.
Огни…
Лицо матери, которое на этом свете,
Оказалось, больше всего любил.
Ветер, который не обжигает холодом,
от которого уже не нужно искать спасения,
вышел горлом
и затерялся в листве осенней.
Фрагмент девятый, апокалиптический
Полем подсолнухов
представлял себе человечество,
на котором полночь
встречал с тобой вместе…
Такого страшного ветра,
от которого фонари ушли странствовать
с тополями,
никогда не было…
После долгого пьянства,
Ленка,
видишь,
платформы
у Бирюлева товарного
вырвало с корнем
и унесло в пространство?
Остров Патмос.
Старый еврей над пергаментом.
Этот спектакль бесплатный, Ленка,
только места невостребованными остались…
Старый еврей ухмыляется,
подглядывает в замочную скважину,
как саранча разрастается
в одиночестве многоэтажном.
Андрей Тимченов — поэт. Родился в 1967 году. Печатался в сборнике «Авантюра по имени Новая жизнь» (1994), журнале «День и ночь», альманахах «Иркутское время» и «Зеленая лампа». Автор книг «Игры в домино с Чингисханом» (2001) и «Пустынное место» (2004).