Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2006
Все-таки, даже несмотря на то, что родной отец, протестантский патер, проявил чудеса либеральности, рассеянной улыбкой санкционировав невысказанное своими словами одобрение на аборт, несколько раз недвусмысленно, хоть и отвлеченно приводимый в качестве примера для подражания матерью, которому в свою очередь уже последовали многие ее бывшие одноклассницы, Юное Создание не то чтобы наотрез, но в общих чертах довольно определенно отказалось подумать на эту тему в ее положении, окончательность чего не вполне осознавалась ею в должной степени вплоть до того момента, когда это положение перешло за грань допустимого законом вмешательства, что само собой автоматически ввело в положение элемент силы судьбы, каковая, как известно, настраивает на элегический лад даже и самые неискушенные умы, в результате чего проблема принятия самостоятельного решения в ответственной ситуации обернулась своей католической альтернативой покорности, (что, если не принимать в расчет действительно серьезного положения, можно было бы рассматривать как конфликт отцов и дочерей на теологическом уровне), и хотя отец будущего в отличие от отца уже выросшего ребенка был попросту говоря негр, теплилась еще надежда, что в не до конца пока изученном мире генов победит некая пятая колонна чуда и ребенок родится в маму, в маму мамы, в папу мамы и так далее. И вместе с тем стойкость Юного Создания перед лицом судьбы, гораздо более несокрушимая, чем стойкость, необходимая для принятия решения о хирургическом вмешательстве, все-таки, выводя перед сторонним наблюдателем глубинный парадокс о смягчающем действии фатализма на душевную расположенность, все-таки к моменту, когда никакого решения принять уже было невозможно, обернулась своей примиряющей стороной, и Юное Создание в минуту метафизической решимости робко намекнула судьбе, что, мол, светленькая пускай будет девочка, а если уж черненький, то тогда все-таки мальчик.
Вторая книга
Ввиду снова наступившего, но за последние месяцы категорически не принимавшегося в расчет на будущее, угрожающего скорыми и большими неприятностями безденежья, вызванного не халатностью обращения с такой суммой, — в конечном итоге она прослужила нам почти полтора года — и не ее размерами, которые, превышая привычные представления о заработной плате, никак не превышали подобные же представления о блестящем гонораре для дебютанта, как выразился один писатель, пытаясь улыбкой обеспечить ценность слова «коллега», обращенного ко мне в качестве комплимента, пришлось принимать радикальные меры. Гуманитарные дискуссии относительно привычных мер, принимаемых в таких ситуациях, больше не производили того очистительного действия, как во времена до блестящего гонорара для дебютанта, когда все участвующие от умиления душевными порывами друг друга еще переживали деятельный подъем вплоть до позднего вечера, так что можно было вполне считать, что наступавший за тем сон являлся продолжением сладкого забытья, вызванного бескорыстностью и самопожертвованием после ужина в ходе дискуссий относительно зарабатывания денег.
По получении же блестящего гонорара для дебютанта ситуация если и не изменилась внешне, то есть если гуманитарные собеседования за вечерним чаем или алкоголем — кому что — и продолжались по-прежнему, то внутренне, в ее хтонической природе она изменилась качественно и необратимо, судя по вторичным признакам. Разговоры о способах заработать деньги приняли за последние месяцы совершенно отвлеченный характер, уже даже теоретически невозможно было себе представить, что когда-то эти в недавнем молодые люди пленялись планами взаимообогащающего труда, общей кассы и справедливого потребления продуктов питания и повседневного спроса строго по потребностям. Символическим же моментом признания всеми сторонами наступления новой фазы безденежья явилось необычное по своим составным частям замечание Герцога, что никто из нас не в силах заработать сумму, которая раз и навсегда как минимум снова на полтора года решит все финансовые затруднения, кроме меня. Искусно сочетающая в себе одновременно очевиднейший расчет с элементарным подхалимством эта декларация предстоящего банкротства вынудила меня предпринять следующие шаги.
Прекрасно сознавая, что ни один банк не пойдет на риск дать кредит под еще несуществующий договор с издательством на еще не придуманную Вторую книгу, я перехитрил банк. Издательство и договор на вторую книгу с указанием суммы гонорара сами по себе в устной повествовательной форме были слишком расплывчатыми гарантиями в глазах банковского служащего, молодого человека, значительно моложе меня, как я в последнее время все чаще и чаще замечаю молодых людей, от исполнения которыми их функций, иногда в несколько раз более сложных, чем привычное о них представление, зависит не только моя жизнь — например, пилоты самолетов давно превратились из «мужей» обратно в «мальчиков», — но и элементарное благосостояние, как в случае с банковским служащим, цвет и необъезженная приветливость лица которого без всякого сомнения выдавали строгий двадцать третий год, как максимум, почему, может быть, мне с другой стороны несмотря на расплывчатость моего представления о Второй книге и удалось убедить его в том, что Вторая книга будет иметь не меньший успех, чем первая. Ибо ясно, что в двадцать три года при добрых способностях и разумном прилежании можно быть более чем высококвалифицированным кадром, но элементарным знанием о том, что вторая попытка при удачной первой всегда оканчивается неудачей, набраться просто неоткуда, потому что сплошные удачи не развивают зоркости и цепкости, а без зоркости и цепкости оценить шансы какого-то там писателя нельзя.
На этой слабости моего поверенного во враждебном мне мире кредитов и гарантий была построена моя атака. Атака аргументом, думал я впоследствии, но никак не стойкой конвертируемой валютой фактов, одни сплошные россказни, а не документы, добыть которые мне все равно было никак нельзя, ввиду чего всю изъявительную силу, обычно содержащуюся в документе, мне пришлось вложить в устное изображение картины будущего, которая удалась настолько, что молодой банкир не только почти без колебаний принял версию реальности за реальность, но и, окрыленный своим успехом, основанным, как и всякий успех, на поражении противника, письменно расписался в этом. Даже я сам, идя из банка по улице, на мгновение подумал, что вот тебе и Вторая книга — принесла дивиденды и успех, хоть и в малом, бытовом масштабе, но весьма ощутимый, так что, как я подумал сразу же вслед за предыдущей мыслью, может, и писать ничего больше не надо, а сообразить, напрячься и сразу приступить к третьей книге. Так совпало, что Вторая книга сразу же стала одновременно и третьей, потому что кто же с точностью может утверждать, что рукопись и только рукопись есть гарант и залог книги, когда даже сам банковский служащий, неважно, что молодой, блондин, но с трезвым взглядом, копирующим взгляд начальника, в упоении ли собственным либерализмом или просто в хорошем настроении, чего никак нельзя предполагать мотивацией действий у банковского служащего, ибо куда это мы придем, если банк будет давать нам деньги по прихоти доброго настроения своих служащих, дал мне деньги, не требуя со своей стороны ни одной бумажки, которые в случае банковского сотрудника есть все тот же гарант и залог, каковым в случае литературного сотрудника является манускрипт. Это как все равно, если редактор будет вам радостно улыбаться и с японской предупредительностью подпишет приказ в набор, основываясь на мимике и жестах, которые единственные свидетельствуют о вашем новом сочинении, даже не спрашивая, как оно называется, потому что ответить вам все равно было бы нечего.
Тем не менее, даже в дикой злобе на Герцога, чья беспардонная самоуверенность в моей послушности его идеям в результате-таки оправдалась, потому что только благодаря ей я и отправился в банк, я не мог не ликовать внутренне, одержав победу, даже не выкатив пушки для острастки, а просто выйдя один в поле, по-наполеоновски сложив руки, насупив брови, и как если бы я был Беккет, одним видом своим спекулируя связями с будущим. Именно этот факт, именно ставший фактом в процессе моих переговоров с банковским служащим газообразный аргумент художественного творчества как залог и гарант вообще будущего невероятно сблизил меня и этого самого банковского служащего, который, как я теперь понимаю, увидел во мне коллегу именно в тот момент, когда я с само собой разумеющейся уверенностью торговал этим нашим общим будущим. С точки же зрения будущего, понимал я, идя из банка по улице, победу одержал банковский служащий, увы, в этом смысле ничто не в силах обмануть мою трезвость. На его стороне если и не опыт при его-то двадцати трех годах, то по крайней мере виртуозное владение теорией специфики денежных операций, то есть твердое знание коэффициента прямой геометрической прогрессии зависимости денег от времени. На самом деле, думал я, идя по улице из банка и все больше погружаясь из первоначальной эйфории в беспросветную подавленность, он дал мне не деньги на время, а время на то, чтобы я вернул ему денег в полтора раза больше, чем взял. И без всякого сомнения победа за банковским служащим, а не за мной, потому что, как и всякая победа, она исчисляется не столько завоеванными территориями, сколько размером потерь, а то, что я понесу больше потерь, чем он, есть неопровержимость, приближающаяся к аксиоме. Даже если каждый день ставить будильник на восемь часов и садиться за Вторую книгу, думал я, реалистично оценивая свои посредственные способности к ежедневной дисциплине, то и этого одного не хватит на то, чтобы, даже предположив успех самого начинания, положиться на успех окончания. В конечном итоге я прекрасно понимал, что никогда не напишу детектив или любовный триллер, который покроет расходы банка на время, отпущенное им мне на это.
Да, думал я идя из банка по улице в неизвестном направлении, которое, к счастью, регулируется само по себе, потому что город в отличие от сельской местности не уводит в даль, а приводит к какому-нибудь месту, из которого всегда можно уехать, не обдумывая заранее маршрут прогулки, чтобы потом его придерживаться, отвлекаясь от тяжелых раздумий, которые чаще всего, а в моем случае особенно часто, то есть почти всегда, ни к чему не приводят, откуда можно быстро уехать. Да, думал я, деньги это не выход.
Само по себе, то есть в отрыве от конкретного результата, занятие литературой, даже безо всякого изначального представления о том, что такое литература, всегда привлекало мое полудетское сознание. Теперь, спустя так много лет, и научившись говорить обо всем или почти обо всем в более или менее абстрактных понятиях, и научившись наконец разбираться в том, что такое литература, настолько, что одно только упоминание слова «литература» вызывает ровное надменное чувство превосходства над теми, кто это слово произнес, неважно даже кто именно это был, за исключением двух-трех людей, которые как раз и не произносят этого слова, но если бы произнесли, я бы не поморщился, теперь, когда я, как прикованный к скале, сам бесконечными повторениями: литература, литература, литература, литература, приковал себя к этому понятию, населил его выдуманной жизнью и страдаю от того, что и в этой жизни, как и во всяких других жизнях, у меня нет ни семьи, ни денег — в данном случае в переносном смысле, — а только, как и во всех других жизнях и, в первую очередь, в так называемой реальности, есть одно тупое и неискоренимое влечение к продолжению, ничем не оправданное, теперь я с брезгливостью смотрю вокруг на все то, что так привлекало мое полудетское сознание, и не понимаю, как можно было только так глупо ошибиться. То есть рождаются дети, идут в школу, получают пятерки по литературе, поступают на филологический факультет, разочаровываются во всем от Кантемира до Мойдодыра, сидят, тупо смотрят перед собой и понимают, что не в силах больше выносить всю эту выгребную яму пройденных и закрепленных в памяти чужих представлений о том, что в разной степени недоступно всем, и начинают, на сто восемьдесят градусов противореча самим себе, писать роман, в надежде, что хотя бы таким образом им удастся собрать все, распавшееся на составные, далее неделимые части, в однородную ткань, подобно той, которая так естественно обволакивала их детство, отрочество и раннюю юность. И вот действительно вырастает здоровая мощная поросль образов и их интегральных связей друг с другом, все цветет всеми оттенками одного тона, живая интонация, рождаясь, почти без спросу, уже питает не только саму эту свежую, еще клейкую ткань, но к тому же еще и возвращает силы своему создателю, неведомым способом как бы подбадривая его иссякающую привязанность к миру, еще все не населено людьми, а одни кругом папоротники и голосеменные километрового роста, еще все впереди, — и вот уже тает злобный лед отвращения к собственным фантазиям, которые до сих пор противились дрессировке, а только, оказывается, ждали и ждали свободы. И тут постепенно все меняется.
Алексей Хайретдинов — прозаик, поэт. Автор многочисленных публикаций.