Диптих
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2005
I
Пологий прибой тихо вылизывал песок под кормой моей лодки. Над морем не было ни облачка. Пальмы-орешницы клонили тяжелые от листвы и плодов верхушки в разные стороны. Пара скороспелок уже упала, и их выели крабы. Значит, скоро лезть за орехами. Кажется, их опять уродилось много — излишек придется везти на Большую Землю, продавать: нехорошо, если пропадут. Конечно, их можно пустить в море — часть проглотят киты, часть выловят голодающие морские разбойники, а один или два прибьет к холодным берегам на той стороне мира. Любознательные мальчишки расколют их камнями и будут с опаской нюхать разбухшую, осолоневшую мякоть. Кто-то, может, осмелится попробовать, и заморский привкус навсегда отобьет у него охоту к тихой жизни. Как это вышло со мной.
Все началось с ореха. И привело под пальмы-орешницы. Видать, они по природе своей колдуньи, эти уклончивые пальмы. В природе вообще много естественного колдовства. И чтобы созерцать и постигать его, совсем не надо путешествовать вокруг света, как я. Но что сделано, того не воротишь. Тридцати пяти лет от роду, в расцвете сил, я разочаровался в мире, который познал, не единожды опоясав своими странствиями. На моем пути лежали три материка. Я встретил с дюжину разновидностей разумных существ, включая дельфинов и снежных обезьян. Я описал множество растений, насекомых, зверей, птиц и рыб со всеми их полезными, вредными и странными свойствами. Мне пришлось переболеть разными болезнями, и сначала для себя, а потом из чистой любознательности я стал изучать врачевание. Оно до поры увлекало меня сильнее всего.
Собственно, не столько конечность мира, сколько пределы моих возможностей врачевателя стали причиной моего разочарования. Судите сами: крючколист, верное лекарство против каменной лихорадки, что свирепствует у меня на родине, можно найти лишь далеко за морем. Узнал я об этом совершенно случайно, привезя с собой сушеный крючколист в качестве укрепляющего средства и дав его своей больной племяннице лишь затем, чтобы она могла хоть что-то делать по дому, когда ее отпускает кашель. И что же: через две недели кровь исчезла из ее мокроты, а за два с половиной месяца, что принимала порошок, она полностью излечилась. Но если возить крючколист через море, он будет на вес золота, как пряности, и лечиться им смогут лишь богатеи, а они и без того здоровы.
Таких случаев было множество. Поняв, что не смогу помочь всем и в полной мере и что душа моя никогда не будет удовлетворена, я решил удалиться на остров и ждать знака судьбы.
Я выбрал остров в южных морях, но не тот, что вырос на кораллах (они обычно безводны), а расположенный неподалеку от берега и, видимо, некогда бывший частью материка. На моем острове били целых три ключа и нашлись свободные от зарослей участки земли. Ничего лучше я не мог и желать.
Нет-нет, я не затворялся от людей. Но, отправляясь именно сюда, я знал, что людей здесь немного: судьба хранит этот край от жадных королей-завоевателей. И судьбе же лучше виден я сам — реши она изменить мою жизнь, я смогу ясней различить ее знаки.
Пару раз я думал, что моя жизнь изменится. В первый раз я принял за знак излишек орехов, которые жалко было отдавать крабам: те могли чрезмерно размножиться, а вслед за тем расплодились бы создания, для которых крабы являются пищей, а потом бы орехи закончились, и берег покрылся бы телами умерших с голоду зверюшек… Печальное зрелище. Поэтому я отвез излишек в большую деревню на материке и сбыл там задешево перекупщикам в надежде, что последуют новые знаки. Но знаков не последовало. Во второй раз едва ли не половину моего острова и все побережье залило чудовищной волной, пришедшей среди ясного дня. Я отправился в приморскую деревню лечить раненых: многих швырнуло водой на деревья и камни. И вновь ожидание знаков оказалось тщетным. Когда деревенские жители опомнились от страха и раны их затянулись, я уплыл обратно, с трудом правя лодкой: ее до краев наполнили дарами. Когда я попытался протестовать, люди обиделись.
Почему же, все познав и охладев душой к миру, я думаю, что моя судьба недоосуществлена? Признаться честно, я покривил душой. Три материка легли на моем пути, и я исходил их по дорогам и бездорожью. Но словно белым венцом, наш мир увенчан четвертым материком, и ходу туда нет ни мне, ни кому-либо другому из смертных. Там, на скалистых, глубоко иссеченных заливами берегах обитает бессмертие. О Крае Бессмертия я запретил себе думать — как если бы его не было. Однако он существует и время от времени посылает к нам внимательных молчаливых наблюдателей.
Мой народ верит в судьбу. Судьба сама по себе лишена обличья. Оно ей не нужно, потому что, осуществляясь в человеке, она обретает его лицо. Но я знаю множество народов, что изображают богов подобными себе, только сильнее и краше. Более всего бессмертные подобны людским богам: они прекрасны телом, высоки разумом, способны читать и внушать мысли, насылать страх или страсть.
Я запрещаю себе думать о них, ибо неистовая любознательность терзает меня подобно неразделенной страсти.
Но ни один из кораблей, ушедших к их берегам, не вернулся. А все войны с ними велись до того, как была изобретена письменность, и мы знаем о них только из легенд и сказаний.
Одно время меня занимало сравнение сказаний разных народов. Наилучшую память о войнах с бессмертными сохранили жители севера, в их числе и мои соотечественники. Из их песней я слово за словом вылущивал правду, и она приводила меня в удивление.
Самой удивительной была способность бессмертных восстанавливать утраченные в бою части тела: за недолгое время они могли вырастить новую кисть руки взамен отрубленной. Отрубить бессмертному голову, видно, никому не удавалось.
Другим чудом были плавучие ледяные острова — узкие, до блеска отполированные водой, с клиньями парусов, туго натянутых на реи из китовых костей. В легенде, понятно, говорилось о «костях чудовищ», но никаких иных чудовищ, кроме китов, в северных морях нет. Каждый остров нес до ста кожаных палаток по четыре воина в каждой.
Ледяные острова не подходили к берегам: силой парусов их удерживали на расстоянии во избежании мелей и рифов; чтобы достичь берега, воины пользовались узкими лодками с костяным же остовом.
Главной добычей были рабы. Множество рабов. Их привязывали к канату с поплавками из надутых шкур и так доставляли на ледяные суда. Не одна легенда гласила, что рабы служили бессмертным пищей. Возможно, и так. Я говорил с людоедами разных племен: они в один голос утверждают, что нет мяса слаще человечьего.
Мне случалось и видеть бессмертных. Сейчас они ведут себя мирно и по большей части торгуют: покупают лес, лен и драгоценные камни, щедро платя серебром. Лес идет на корабли — ледяные острова более не бороздят морей, их сменили ладьи. Каменьями они расшивают свои белоснежные одежды из нежнейшей замши. Из льняного полотна шьют исподнее. Шерсти они, кажется, не носят вовсе.
Шум в море отвлек меня от размышлений. Невдалеке темнели головы дельфинов — они сбились в кружок, поддерживая что-то на воде.
Я столкнул в воду лодку и налег на весло.
Между мной и дельфинами осталось не более тридцати локтей — уже можно было разглядеть, что они спасли человека, и сердце мое застучало, когда воду распорол акулий плавник. Дельфины тревожно засвистали.
Акула — самая вредная и безмозглая морская тварь. У нее даже остов не костный, а хрящевой, словно она от роду недоношенная. Эта была невелика в длину. Она сужала круги. Я подал лодку вперед, прицелился и ребром весла ударил ей по носу. Тварь ушла на глубину.
Дельфинье кольцо с тихим свистом разомкнулось перед моей лодкой. Дельфины, как я уже говорил, разумны. Правда, понимать их, и уж подавно говорить с ними, дано не всем. Во всяком случае, не мне. Я не единожды видел, как жители островов, сидя на бамбуковых молах, подолгу толковали с ними, а потом устраивали большие совместные рыбалки, но сам различаю на слух только основные свисты и щелчки.
Теперь они свистели о смерти, но как-то неуверенно.
И когда тело человека оказалось рядом с бортом моей лодки, я сам присвистнул: это был бессмертный. Бессмертный в чем мать родила, и с распоротым поперек животом. Края раны вспухли от воды.
Не следует волноваться при свершении судьбы.
Я перевалил его в лодку, поклонился дельфинам, не осмеливаясь, впрочем, вторить их прощальному свисту, и погреб к берегу.
Его сердце стучало слабо, но ровно, без перебоев и учащений, при сжатии глазного яблока зрачки оставались круглы, возле опухших губ можно было расслышать шорох дыхания. Рана на животе завершила долгое истязание: его тело покрывали рубцы, свежие и поджившие, ожоги, ссадины — даже беглый взор мог различить, что раны наносились с изощренной упорядоченностью.
Я сделал для него все, что сделал бы для человека. Правда, на его месте человек был бы уже мертв. Я устроил его у себя в хижине, но едва вышел, как встревожился: вдруг он, придя в себя, решит, что все еще в плену… Что за этим последует, я предположить не мог. Через эту тревогу я осознал свою утрату: мне не будет покоя, пока он здесь. Я не спал всю ночь, прислушиваясь к его дыханию.
Утром, когда я взялся менять повязки, он шевельнул тонкими голубоватыми веками и посмотрел на меня.
Язык бессмертных непостижим для человека. Я обратился к нему на моем родном наречии, надеясь, что оно ему знакомо: как-никак север сближал нас в этом жарком краю.
— Мой досточтимый гость, вы здесь в безопасности, и я буду заботиться о вас, пока вы не окрепнете настолько, что сможете покинуть остров.
Мне показалось, он не понял. Его узкое светлоглазое лицо не отразило ни тени чувств. Или он просто не показывал вида?
Мне было нелегко соблюсти меру в беседе с ним, чтобы не оскорбить его покровительством, но и не пресмыкаться. И я молча ждал. Он шевельнул губами, верно, примеряясь к ответу. Снова прикрыл глаза. Потом спросил:
— Кто вы?
— Я врачеватель, пребывающий ныне в отшельничестве.
— Где мы?
— На маленьком острове. Названия у него нет.
— Вы служите Вальпе?
— Нет. Я никому не служу. Кто этот Вальпа?
Мне показалось, он удивился.
— Вальпа правит Тласко… Морским Мостом.
До Морского Моста — перемычки меж двух материков — дни и дни пути. В наших местах не признают власти его правителей. По крайней мере, так было. Десять лет назад, когда я только поселился на острове, на Морском Мосту не было никакого Вальпы. Мост держал старый Оатли. Среди наследников я Вальпы не помнил, но он мог быть незаконным отпрыском или вовсе наложником.
— Сколько времени вы… провели в море?
— Я потерял счет дням. Быть может, четыре или пять дней. Но с той же легкостью и восемь, и десять. Какое-то время я был без памяти.
— Рана на вашем животе… Ее нанесли незадолго до того, как вы оказались в море?
— Да. — Он снова прикрыл глаза, словно боясь, что во взгляде его я прочту лишнее.
Следующие два дня пришлось отдать орехам: они поспели все разом, и под орешницами вовсю сновали крабы. Орехов, как я и предполагал, оказалось много даже для двоих.
— Я должен оставить вас на два или три дня. Необходимо продать орехи. Вы идете на поправку и уже сможете перевязывать себя сами.
Его распоротый живот зарастал розовым рубцом едва ли не на глазах. В этом было что-то отвратительное, что-то от низших бескостных тварей. Невольно подумалось, что неизвестным мучителям надо было на пробу разрубить его пополам.
— Мой досточтимый гость… В наших краях знать не знают о Вальпе. Но, может, уже пора узнать?
Он потер лоб. Запястье его все еще было перевязано, хотя от кровавой мозоли, должно быть, и шрама уже не осталось.
— Вам, людям, он не опасен. Вернее сказать, не более опасен, чем любой другой правитель. У вас, людей, всегда были и будут такие правители… грезящие о бессмертии.
— Странное суждение. Мы все испытываем страдания и способны их осознавать. Стало быть, он равно опасен всем разумным созданиям, потому что он мучает нас. Все-таки я должен вас покинуть, иначе я пропущу прилив.
Работая веслом, я размышлял. Бессмертные жили в чести при многих дворах, изредка давая владыкам советы, много путешествовали по торговым делам и, кажется, знали людскую жизнь насквозь. Никто и никогда не покушался на них. Почему же это сделал именно Вальпа, правитель Тласко, Опора опор Морского Моста?
Тласко (что и означает «морской мост») был последней из великих держав на моем пути к отшельничеству. Судьба, в кою я верую, сама по себе не добра и не зла: добро и зло возникают из обстоятельств, в которых она осуществляется. Человек, наделенный судьбой разбойника, может быть благородным, если борется с бесчестными богачами, или низким — если грабит порядочных купцов.
Таким образом, мы сами решаем, какую сторону нам принять, следуя судьбе.
Величие Морского Моста не было добрым. Его народ, разделенный на множество сословий по ремеслу и рождению, словно заколдованный, гнул спину, совершал многочисленные требы, жертвовал на частые празднества и, главное, щедро поливал алтари кровью, свершая торжественные заклания отроков, детей, даже младенцев.
Последние сто лет краснобокие суда Морского Моста пенили моря по всему миру — купцы с Моста торговали пряностями, жемчугом, шкурками диковинных зверей, цепко присматриваясь к порядку и ремеслам в других землях.
Врачевание пребывало в руках жрецов. Части человеческого тела они изучали на тех, кто по несоразмерности или убожеству сложения не мог быть заклан во имя богов. Трепетавших людей пластали на разделочных столах, как я, бывало, собак и лягушек. На живых испытывали лекарства, часто ужасающей крепости и силы.
Да, их знания были обширны. Но я брезговал ими, хотя, при моей известности, был к ним допущен. Сказать по правде, они владели способами и средствами исцеления от отдельных хворей, но не сокровенным знанием о целостной человеческой природе.
Вероятно, в правление Вальпы они достигли пределов в этом прикладном врачевании. И коль скоро, как им казалось, предел положила человеческая природа, они решили попробовать ее превзойти. И взялись изучать попавшего им в руки бессмертного, применяя свои изуверские способы, попутно стараясь выбить из него древние знания. Благо на нем все заживало, как на собаке.
В деревне я сбыл орехи и попытался расспросить местных о Вальпе и Тласко — но здесь редко плавали дальше, чем на три дня пути, потому ничего не знали. Вернувшись с припасами полотна и некоторых лекарств, я застал бессмертного сидящим под навесом моей хижины. Обожженная кожа облупилась с его лица нежными чешуйками.
Повязок на нем не было. Шрамы, еще недавно отчетливые, расплывались на гладкой коже, как следы на мокром песке.
— Вальпа не опасен вам, — сказал он, словно мы и не прерывали разговора. — Он принесет вам не больше страданий, чем любой другой правитель. Вы счастливы тем, что вам во всем положен предел: в радости, в горе, в самой жизни. Мы же не знаем предела… Кроме, пожалуй, предела небытия.
— Я был бы не против расширить пределы моих знаний о врачевании. И свести предел их небытия к нулю.
Бессмертный улыбнулся. В улыбке сквозило страдание.
— Они преследовали ту же цель… Люди Вальпы. Ценой моих мук они изучали мою природу ради тайны бессмертия.
— А что, тайна существует? Мне думается, вы сами ее не знаете.
Он сидел в том же положении. Лицо не дрогнуло, но я заметил, как напряглись его мышцы.
— Я — знаю. Теперь знаю. Благодаря жрецам Морского Моста.
Между нами легло долгое молчание. Я сел рядом с бессмертным.
— Меня зовут Обарт, — сказал я. — Я врачую плоть, но при нужде лечу и душу. Ваша плоть не нуждается во врачевании. Но, быть может, душа…
— У меня нет души. А тело свое я ненавижу. Я так его ненавижу, что готов сжечь.
Его глаза, сузившись, сверкнули.
— Это вы, пожалуй, сможете для меня сделать. Сжечь меня. Здесь достанет сухого дерева.
— Разве вы не… разве недостаточно вас обезглавить?
Послышался тихий клекочущий смех.
— Они пробовали. Разве остался хоть след?
Он закинул голову. Его шея была безупречна.
— Мне перерезали горло. Из меня выпускали кровь, как из борова. Мне, как я уже говорил, отрубили голову… Вы можете себе вообразить, что от вас осталась одна голова, которая видит и слышит? И ее не трогает тлен — неделю, месяц. И однажды ее приставляют к телу — тоже нетленному — и она прирастает, мучая меня страшным зудом и жжением? Вот и скажите мне: если у меня есть душа, как она может жить в этом мясе? Во мне, наверное, не осталось ни клочка прежней плоти — все наросло заново. И чем больше меня истязали, тем быстрее заживали раны.
Мне в голову не пришло ничего иного, кроме сделки.
— Я помогу вам покинуть этот мир. Но перед тем вы расскажете мне о… О себе. И о Крае Бессмертия. Я алчу. Не зря же судьба свела нас на этом забытом острове.
Он опять засмеялся.
— Я и сам об этом подумал. Должны же вы до конца осознать, что сделаете мне добро, если (он запнулся перед непривычным словом) убьете.
— Мы не знаем своего начала. Иными словами, предел нашего небытия нам неведом. Но о нашем бессмертии мы знаем издавна. Предел моего небытия отстоит от сего дня на две с половиной тысячи лет. Я помню ваших предков лохматыми дикарями на холмах и ход плавучих островов по морской равнине.
Он задумался.
— Буду честен: мы брали невольников. Их потомки до сих пор живут в Краю Бессмертия, их век впятеро-вшестеро дольше людского, их больше, чем нас. Они искуснейшие мастера, им мы обязаны воплощением многих чудес, что у нас есть. Именно они строят наши корабли. Пожалуй, слуги образовали свое, особенное племя. Наши жилища в Краю Бессмертия за их простор и протяженность мы называем чертогами. Слуги живут у подножия чертогов. Так что не думайте, будто мы их пожираем, — чуть улыбнулся он, показывая, что видит меня насквозь.
— Там много чудес, на моей Родине. Чертоги, вытесанные из цельных скал. Сады, укрытые прозрачными куполами. Неотразимое оружие. Порой я сам не пойму: слуги живут при нас или мы при слугах. Несмотря на то, что мы бессмертны… Вы, наверное, с трудом себе представляете, как это?
Это значит, что можно все испробовать и всему научиться. Мы — бессмертные и неизменные созерцатели изменчивого мира. Вы спросите, зачем нам чертоги и прочая тщета? Зачем нам слуги, если мы по сути своей нетребовательны? До известной степени это наша забава. Забавно и любопытно видеть, как слуги учатся, совершенствуются в своих умениях. Кроме того, мы восприимчивы к людским выдумкам: люди часто видят в нас божества и, не скрою, нам лестно быть божествами. Я смотрю на человека, и в один миг мне внятны все его мысли, как будто я вместил его сознание. Я знаю, что мое телесное совершенство пребудет вечно, а мудрость и опыт будут лишь возрастать. Мне не грозит никакая опасность: повсюду меня знают и принимают с почетом, даже со страхом. Словом, в моей жизни властвует сияющая безмятежность. И в один прекрасный день я совершаю путешествие в страну… В страну, где дотоле не был, и где в последние столетия творятся интересные дела. Я жил на Мосту при Вэцли-Мореходе, Старом Оатли и Вальпе. Не скрою, что Вэцли не стал бы Мореходом, не подскажи я ему, как строить суда и куда их вести — мне было любопытно столкнуть разные народы не в войне, а во взаимном познании. А Оатли не звался бы Старым, и не прожил бы своих ста десяти полных лет, не слушай он моих советов. Он был слишком хорошим правителем, дальновидным, когда нужно — терпеливым, когда нужно — стремительным. Мне нравилось быть ветром в его парусах — так у нас говорят. И я старался продлить его жизнь. У него был сын, Кэяли, которого Оатли пережил — наследники, обыкновенно, ранние дети. Внук Уцвэли поседел и стал медлителен разумом. Правнук Орэтли… Наконец, праправнук, Итли. Итли должен был наследовать Оатли. Я готовил его к этому. Он должен был прожить не менее ста сорока лет. Я увлекся. Я хотел создать образцовую державу людей. Золотой Мост казался наилучшей основой: щедрая земля, работящий, почитающий законы народ…
— И вас не смущали заклания?
— Я разменял третье тысячелетие. Что из людских бесчинств может меня смутить? Я полагал, что через несколько столетий заклание сменится иным служением, например, Солнцу, что было бы так понятно: вся их жизнь расчислена по солнцу… Ваш народ, Обарт, тоже не всегда верил в Судьбу: всего пятьсот лет назад у вас была толпа богов. Нас, бессмертных, частенько с ними путали и даровали нам девиц. И хорошо, что нам. Тысячу лет назад девиц в вашем краю жертвовали Змею Озера — тогда в этом озере гнездились последние водяные ящеры. А потом вы пришли к тому, что есть сила, властвующая и над богами, — Судьба.
Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как недолжно…
Бессмертный ненадолго смолк.
— Подумать только, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли, внимающий мне с расширенными глазами. Еще до смерти Оатли я обещал ему полтора века жизни и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и терпелив, как змей, иначе не отгранить такого алмаза, как Великий Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе: что будет через сто, двести, триста лет. Я внушал ему самые трепетные видения, которые когда-либо создавало мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими: нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.
О, если бы я знал о его ревности! Он ревновал меня к своей державе, к Морскому Мосту. Он хотел всем править единолично. Его ревность росла день ото дня. Он дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки, и ему порой удавалось! Я был захвачен этим странным состязанием не менее Итли. Подчас мне казалось, что он читает мои мысли столь же легко, как я — его. Пожалуй, такого я еще не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из своих советников, даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал. Осознал, что превзошел свою людскую природу — пусть на палец, но превзошел. И сделал это только благодаря мне. Тогда он меня возненавидел.
Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что, как бы ему ни хотелось, он не мог идти наперекор мне, дававшему самые разумные советы. Кроме того, он перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека. Единственное, что он сделал, — сменил имя Итли на Вальпа. Слово «итли» само по себе ничего не значит, но его окончание «ли» — знак принадлежности к правящему роду. А «вальпа» — значит «власть», и звучит как еще один титул. Так он стал безымянным — Властью Морского Моста.
Мне было так тяжко, что если бы я не боялся оставить Морской Мост в руках Вальпы, я бы давно исчез. Людская жизнь быстротечна, но Морской Мост нужно было сохранить, спасти ради самого же Итли, ради его сыновей, внуков и правнуков…
Догадка ожгла меня:
— И вы… сами…
Он кивнул.
— Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей ненависти. И он дал ей волю. И заодно старался вырвать у меня тайны бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый бессмертный убежден, что его можно убить. И когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как… болотная плесень! Что бы со мной ни делали, рано или поздно все зарастало и заживало. Я читал мысли моих стражей — стражи брезговали мной. Сам Вальпа испытывал при виде меня гадливость. Но самое большое отвращение испытывал к себе я сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я вновь открывал глаза. Наконец, (я уже не помню: Вальпа это придумал или я ему внушил) меня решили бросить акулам. Из-за этого и живот располосовали: чтобы вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.
Он смолк.
Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это — выражение смертного отчаяния.
Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше на плоту, подальше от берега — чтобы дух чужака не тревожил местных усопших. Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами, выложил хворостом.
Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо, не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился бездумно, как невольник.
Плот на воду мы спустили вдвоем. Я подал ему чашку с сонным зельем — выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него примется пламя. Он потянулся за ней, и я чуть не выронил сосуд: по его нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, мою серую хижину меж стволами, жемчужную морскую даль. Потом выпил зелье и лег на вязанки тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно — слезы еще не высохли на ресницах.
Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и столкнул в прибой лодку, к которой канатом был привязан плот: неуклюжий, замаюсь волочь его за собой с одним-то веслом. Ну да, это ненадолго.
Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат. Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.
II
Лазурь небесная изливалась в море, лазурь морская востекала в небо, и Тласко, стольный город Морского Моста, был подернут легчайшей голубизной, сквозь которую по ходу солнца вспыхивали изразцы на граненых вершинах храмовых пирамид и пылала золотом далекая кровля чертогов правителя.
Все то же я видел пятнадцать лет назад с борта торговой галеры, все то же. Хотя нет. Тогда над каждой пирамидой тянулся дымок.
— Сколько же тут народу?
Командор Альдерхт пощипал присоленный сединою ус.
— Народу несчитано, тысячи тысяч, но он забит и покорен. А воинов мы как-нибудь перечтем.
— Да уж. Не то они перечтут наши трупы.
Альдерхт сощурился. Я протянул ему подзорную трубу. Он отмахнулся. Потом с деланным равнодушием полюбопытствовал:
— Вон то… Блестит… Это позолота?
— Нет, это чистое золото. Золотая черепица.
— Но там не менее мили.
— Здесь и ошейники для рабов куют из золота.
— Понимаю. Смотрите-ка, к нам плывут.
Я прибегнул к трубе.
— Это таможенные лодки. Чиновники досмотрят товар и дадут лоцмана.
— Товарец-то у нас… — хмыкнул командор, со стуком переступив латными башмаками. Как он терпел жару в этом железе, было непостижимо.
— Уж какой есть.
Тласко меж тем раскинулся перед нами во всей красе — двумя белыми крыльями по сторонам светлой широкой протоки — Канала, связующего два океана. Совсем вдалеке высокой дугой синел над ним мост — я знал, один из пяти. Под этими мостами свободно проходил самый большой корабль.
Таможенные лодки близились. Уже можно было разглядеть чиновничьи головные уборы из алых перьев.
— Да пребудет над вами Солнце, — поклонился старший чиновник, меж тем как его подчиненные уже зыркали по сторонам, — с какой целью приблизились вы к незыблемым опорам Морского Моста?
Я переводил высокопарное разъяснение командора, а сам вспоминал — раньше они говорили «Да смилуются над вами Боги». Потом пришлось водить таможенников по трюмам всех четырех судов, и я возблагодарил судьбу за то, что наши корабли так темны и зловонны: бронзовокожие рослые чиновники брезгливо морщились, ощупывая вороха лисьих и волчьих шкур, и не ущупали того, что под ними.
Досмотр длился без малого четыре часа; когда лоцман перешел на наш головной корабль, солнце клонилось к закату, далекий мост над каналом не синел, а сиял нежной белизной, и блеск золотой кровли стал мягче.
Мы уже были в виду предназначенной нам пристани, когда воздух вдруг наполнило слитное пение. Слов я не различал, да, может, их и не было. Пели на вершинах пирамид: мягкими волнами напев тек по ступеням в вечернюю духоту белокаменных улиц. Странное дело: некогда я провел на Мосту год, был свидетелем полной последовательности празднеств, но ничего подобного не слышал.
Однако, когда мы ошвартовались, все смолкло. Выходящие к пристани улицы были безлюдны, и холщовые навесы небольшого рынка уныло темнели посреди площади, вымощенной белым известняком.
Что-то изменилось на Морском Мосту, и завтра же я должен узнать, что.
Наутро я был разбужен тем же пением. Солнце только взошло, блеск реял в туманном воздухе, казалось, сам воздух поет каждым дуновением рассветного ветерка. Но нет. Пели не только на пирамидах: люди с воздетыми руками были на каждой крыше. Они приветствовали солнце.
Ну и дела.
Кое-как позавтракав и доложившись командору, я сошел в город.
Жители Тласко были все также прилежны, учтивы, улыбчивы и услужливы — их бронзовые круглые лица сияли «безмятежной радостью» или «неизменным радушием» — распространеннейшими из «общезначимых выражений» (выдавать истинные чувства на людях было здесь верхом непристойности).
Их белые одежды сверкали золотой блесткой.
Золото, вожделенное на другой стороне мира. Столь вожделенное, что это всеобщее вожделение воплотилось в рыжую девицу по имени Одель. Одель, королева в моем скудном отечестве. Она расспрашивала меня о краях, где я побывал, и какие из них богаты золотом, — я сразу подумал о Морском мосте и назвал его первым.
Одель так любила золото, что носила на себе половину королевской сокровищницы. Буду честен — старинные ожерелья с лалами и надвинутая низко на лоб осьмизубая корона были ей к лицу. Не в нашем туманном краю, а на Юге бы ей править — подумал я, увидев ее впервые.
Но в нашем туманном краю отыскались богатства, стоящие всех южных щедрот. Желтая сера, фосфор, селитра по отдельности составляли скромную радость алхимиков. Вместе они создали философский камень, способный откуда угодно добыть золото.
Я считал, что утратил способность удивляться, пока не увидел его в действии.
Первая же пирамида, к подножию которой привела меня говорливая торговая улица, оказалась открытой для восхождения: люди степенно подымались и спускались по крутой, с высокими ступенями лестнице, как будто эта лестница была продолжением мостовой, проходом в соседний квартал. Такое раньше здесь было немыслимо. Применяясь к общей неспешности, взошел и я. Люди стояли на мощеной площадке, сложив ладони и отвешивая легкие поклоны восходящему солнцу. Выложенный изразцами храм был пуст. Глыба жертвенного алтаря темнела перед входом, сухая и ничем не украшенная. За ней, в плотной каменной тени, угадывались изображения богов — разно-цветные лица, венцы из костей и перьев. Кажется, здесь, как и во многих других пирамидах, поклонялись раньше богу войны Ацалю: каждая победа, каждое прирастание Предмостий (владений на севере и юге) подтверждалось закланиями.
Словно века пронеслись над Морским Мостом, или же он был завоеван могучими и милосердными пришельцами — не осталось ни следа прежней кровожадности.
Сойдя с пирамиды, я стал высматривать в толпе жреца или писца (не может быть, чтобы у нового культа, при всей его простоте, не было посвященных служителей), чтобы расспросить его. Раньше они носили разноцветные одеяния — в цвет лика того бога, которому служили. Но я забирался все дальше и дальше в город, а меня окружали только белые туники в золотых блестках, и чем ближе было к полудню, тем менее оставалось надежды встретить того, кто мог бы объяснить мне измену прежним богам.
Наконец на одной из главных улиц, если не в устье самой главной (я успел позабыть улицы Тласко), мне повезло: навстречу попалось небольшое шествие, впереди — несколько людей, одетых пышнее прочих. Их лбы были украшены золотыми дисками, поэтому я обратился к ним как к «служителям солнца».
Бронзовые, осиянные золотом лица отразили «величавое изумление».
— Ты обратился к нам верно: по сути, но не по чину. Кто ты? — спросил один, лет сорока. Если его спутники были статными и видными, то он был красив и сознавал это.
Я назвался.
— Припоминаю! Ты был здесь лет пятнадцать назад, тебя очень привечали жрецы старых богов, но ты, кажется, не слишком их жаловал…
К тому времени, как он договорил, я уже преклонил колена:
— Смиренно молю Вальпу, опору опор Морского Моста, простить меня…
Трижды немыслимое ранее дело, чтобы здешний правитель шел по улице с малой свитой, пешком, и с ним было можно заговорить первому!
Он рассмеялся, пренебрегая «общезначимыми выражениями».
— И опять ты обратился не по чину, почтенный Обарт! Вальпа — Власть — крепче любой опоры. Так о чем ты хотел спросить?
— Об удивительных переменах, что вижу я на Морском Мосту.
Воистину, он многому научился у бессмертного.
Простой расчет показал, что заклания за год обескровливали державу, как иная война. Морской мост при старых богах стоял только за счет плодовитости его женщин.
Служение солнцу, как оказалось, не было внове — напротив, это была древняя простая вера, тайно хранимая в народе наравне с трепетом перед богами пирамид. На солнце и впрямь можно было положиться: оно даже затмевалось в строгом согласии с расчетом движения небесного свода. И слишком уж было очевидно, что солнцу повинуется суша: то зеленая и щедрая, то бесплодная и сухая.
Поначалу Вальпа сделал приветствие солнцу дворцовым обычаем. Придворные подхватили его. Потом первые пирамиды в честь Солнца, скромные и невысокие, облицованные белым ракушечником, возвели на окраинах Тласко, и простой люд восходил на них просить о малом и большом, в том числе и о заступничестве перед другими богами. А чтобы доброе, но занятое ежедневными трудами светило не запамятовало, просьбы выцарапывали на облицовке. За какой-то год пирамиды покрылись жалостливыми надписями… Тут Вальпа повелел отбить облицовку и свезти к себе в чертоги.
Два месяца, прерываясь лишь на еду и краткий сон, придворные мудрецы, пронизанные цифирью безбожники, читали с ракушечных плит жалобы и сетования. Выходило, что боги не защищают народ Моста. Они лишь пользуются плодами его трудов и его кровью, точно нетопыри-полуночники.
Жрецы прежних богов были обезглавлены на вершинах тех же самых пирамид, где они совершали заклания. Пощадили только тех, кто был особо сведущ в медицине и астрономии.
Вот что поведал мне Вальпа, со светлой улыбкой стоя на главной улицы своей столицы среди поклонов и приветствий, и лица присных его выражали «безусловное внимание».
— Я слышал о четырех ладьях из-за моря, приставших вчера в нашей гавани. Ты прибыл с одной из них?
— Да, о Вальпа. Я при торговом посольстве нашей королевы Одель. Мы привезли меха для пробной торговли и еще один редкостный товар, который нужно прежде показать лицом. Королевские посланцы вскорости по чину испросят у тебя дозволения предстать перед тобой.
Я полагал наших кнехтов, что плыли под видом посольской свиты, народом буйным и безделоватым. Встречая их в самых разных уголках Тласко, от широчайших главных улиц до темных распутных предместий, я переменил свое мнение.
Везде и всюду над ними незримо пребывала железнопалая десница Альдерхта, везде и всюду они помнили и свое явное положение, и тайную задачу. За неделю, что посланцы ожидали приема, кнехты обсмотрели город настолько подробно и точно, насколько могли это сделать иноземцы, не знающие ни слова на здешнем языке и не имеющие понятия о местных обычаях. Выслушивая ночами их донесения, я старался соотнести и объединить их сведения, исходя из моих более обширных знаний и более проницательных наблюдений.
Сияние новой веры отнюдь не досягало границ страны. Страх перед возмездием богов жил в душах людей наравне с доверием Солнцу и любовью к Вальпе.
А Вальпу любили. Должно быть, за право говорить с ним, не утыкаясь в пол или в мостовую. Он был нетитулованным наместником Солнца: ход его правления был непреложен и очевиден, как ход светила.
Но каждое стихийное бедствие, да что там — каждое неизвестное явление, будь то рождение сросшихся близнецов, выброшенная на берег рыба с лапами вместо плавников, ночные сполохи над морем — напоминало об отринутых кумирах.
Мысли мои о Вальпе страдали раздвоенностью в самом наипрямейшем смысле этого слова. Тот Вальпа, которого я знал со слов бессмертного, был вероломен и безжалостен, и я желал ему зла. Но Вальпа, которого я увидел и все больше (правда, по косвенным приметам) узнавал, казался иным: его деяния выдавали нрав властный без ненависти и веру в свою власть. У него не было ненависти и к жрецам — он казнил их из необходимости.
Не утаил ли бессмертный важную часть правды? Не из-за Солнца ли вышла у них размолвка? Ведь бессмертному заклания были безразличны. С другой стороны, я знал, бессмертные не опускаются до мелочной лжи.
— В городе при его величине удивительно мало воинов. Всего-то двадцать застав, по два десятка стражников при каждой, из них десять по двое в нарядах. Это преизрядно облегчает дело.
— Воины держат Предмостья. Но их можно вызвать сюда сигнальными огнями — я показывал вам вышки.
— Стало быть, стоит послать арбалетчиков к этим вышкам…
Я служу своей королеве. Я видел ее несколько раз в жизни и нисколько не уважаю, но я служу своей королеве: так заведено на моей Родине, и такова, судя по всему, моя судьба. Альдерхт, я знаю, уважает ее еще меньше, считает шлюхой и втайне ставит свой род куда выше королевского. Но и он служит ей — такова его судьба. И на том стоит наш туманный ветреный край. Мы служим королю нашему до тех пор, пока он хоть самую малость достоин нашей службы. А королеве — даже если она не достойна праха с наших сапог.
Ей нужно золото — и я помогу его добыть. Хотя то, что мы с Альдерхтом обговариваем в кормовой надстройке командорского корабля, все более и более кажется мне предательством.
Посланцы, которых третьего дня Вальпа принял попросту в одном из чертогов (я был с ними толмачом), устлали пол перед ним узорчатым меховым ковром и упросили взглянуть на «особый товар», который будет доставлен на Длинную площадь — ибо чтобы показать его в действии, требуется простор. Он дал согласие, как они потом докладывали, «смеясь». Кажется, этот легкий смех в ответ на все мало-мальски забавное заменял ему тончайшую азбуку «общезначимых выражений».
В трюмах под нами глухо брякает железо. Брякать ему всю ночь. То, что мы все еще лукаво зовем «товаром», — громоздко и медлительно. Но это искупается его действием.
Площадь длинна и широка, словно поле, вымощеное белым камнем. Странно, что она лежит в стороне от чертогов и высочайших из пирамид, среди нарядных, но отнюдь не главных улиц. Возможно, это осколок былого Тласко или память о давнем сумасбродстве правителя, задумавшего перекроить город по-своему. В определенное время, когда поспевают те или иные плоды, на площади кипит торговля, а так она полупуста, и ветерок с недалекого моря играет на ее плитах тонкой известковой пылью. Впрочем, с нее отлично видна и золотая кровля чертогов, и все пирамиды, так что, похоже, расположение ее не столь случайно, сколь это представляется моему прямолинейному уму.
Близость площади к морю и каналу, а также ее обширность были решающими в выборе места. Время выбирал Вальпа: мы должны были ждать его с рассвета до заката.
Никто не объявлял горожанам о предстоящем, однако едва пропели хвалу солнцу, сегодня взошедшему в дымке, как на площадь потянулись тласканцы. Наши кнехты стояли в полном вооружении вокруг высокого холщового шатра, расшитого красной шелковой нитью. Тускло блестели раструбы пищалей, опертых прикладами оземь. Доспехи и суровая неподвижность строя вызвали у тласканцев удивление и даже некоторый испуг — ведь до того кнехты ходили по городу, одетые путешественниками (в коротких туниках, шароварах, сандалиях), и мало кто обращал на них внимание. И вдруг из праздношатающихся чужестранцев они стали маленьким, но грозным на вид войском. Чем же так драгоценен «особый товар», который они стерегут, сомкнув ряды вокруг шатра?
Утро уже готово было вызреть в полдень, когда в устье одной из улиц показалось шествие. На этот раз Вальпу сопровождали музыканты, и прибыл он в носилках, однако по-прежнему с малой свитой, доверяя своему народу, своему городу и нам. Кнехты, слитно лязгнув железом, разомкнули строй. Вальпа приподнял брови, снова избегнув «общезначимого»:
— Уж не эликсир ли бессмертия вы продаете, если ваш товар требует такой охраны? — опередил он шутливым вопросом наши приветствия.
— Нет, о Вальпа, — моими устами ответствовал Альдерхт, — скорее, наоборот. Мы продаем оружие. Лучшие образцы ждут в шатре. А действие их, если пожелаете, покажут мои воины.
В шатре Вальпа долго водил гибкой ладонью по гравировкам на раструбах пищалей, косо прислоненных к свежесбитым козлам.
— Каково же оно в действии, если вам понадобилась площадь?
Альдерхт натужно склонился, уперев бороду в кромку латного воротника.
— Извольте, государь.
Едва мы вышли, кнехты без приказа взяли наизготовку. Легкая дрожь прошла по толпе, люди отхлынули от шатра.
— Не стоит ли… — начал было Вальпа.
Командор истово рубанул рукой.
— За королеву!
Оттуда, где мы стояли, разом ударила добрая сотня молний. Ноздри ожгло кислятиной. Бледные тени — уже не люди — метнулись прочь, спотыкаясь, падая, голося.
Ударило снова: теперь трескуче, вразнобой.
Людей вымело с площади, на белых плитах осталась россыпь потерянных сандалий, тамбуринов и флейт, ожерелий, обрывков одежды, опрокинутые носилки.
Широкий кинжал Альдерхта давно уже лег на горло оцепеневшего Вальпы. Будто бы со стороны я услышал свой голос, неузнаваемо железный:
— Не шевелись, Вальпа, иначе умрешь. Ты заложник королевы Одель.
Не только Длинную площадь — ужас обезлюдил все окрестные кварталы до самого моря. Никто не помешал нам достичь пристани, где под присмотром кнехтов ждали нас загодя нанятые местные лодки. Лодочники было затряслись, увидев Альдерхта, который одной рукой прижал к себе Вальпу, точно наложницу, а другой — держал у его горла клинок, но я прикрикнул на них, и они с мертвенно остервенелыми лицами вспенили веслами прибрежную зыбь. Для них — и для всего Тласко — наступал конец времен.
Какое-то время я, Альдерхт и старшины кнехтов, еще недавно изображавшие посланников, горячо и бестолково спорили, как содержать заложника: Альдерхт предложил по обычаю привязать его к мачте, дабы все видели, что он жив; я настаивал на достойном заключении в одной из кают; старшины хотели для надежности и умаления духа запереть его в трюм. Спорщиков напугал и потому примирил вид пленника: Вальпу не держали ноги, он сидел на полу, обхватив себя за плечи, и немо смотрел перед собой, едва ли до конца сознавая, что с ним случилось и где он. Поэтому ему устроили ложе из двух лавок, навалив на них всю мягкую рухлядь, какая нашлась. Я сел у него в ногах, и нас оставили наедине. Мне нужно было добиться от него письма, в котором излагались бы условия выкупа: дополна нагрузить наши корабли звонким золотом.
Письма не понадобилось. Вскоре к нам подошла длинная высоконосая ладья, полная смятенного раззолоченного придворного люда, и я, встав меж двух мортир, заряженных, в отличие от пищалей на площади, боевыми снарядами, прокричал им условия: четыре корабля золота, и живой Вальпа или голова Вальпы на пике.
А Вальпа и не смог бы ничего написать. Его оцепенение усугублялось. Время от времени он шевелил губами, но не мог издать ни звука; а когда я попытался напоить его укрепляющим отваром, он покорно сделал несколько глотков, но его тут же вырвало.
Наши корабли оказались куда вместительней, чем мы предполагали. Кнехты даже согласились на обратном пути ночевать на палубе, лишь бы вместилось побольше золота. И на третий день поток груженных золотом лодок не иссякал, а силы нашего пленника таяли на глазах, будто сам воздух на корабле был ядовит для него. И мы ничем не могли помочь.
Биение его сердца стало неверным, дыхание — слабым. Его рвало. При виде Альдерхта и старшин он закрывал глаза. Вальпа выносил лишь меня, считая человеком подневольным, и порой даже пытался мне что-то сказать, но, увы, унижение полностью лишило его дара речи. Я испытал подлое облегчение, поскольку не сумел бы объяснить Вальпе, что я подневолен Судьбе, что стал орудием ее возмездия за муки бессмертного.
Под вечер третьего дня я вышел на палубу отдохнуть от каменного безмолвия каюты, где лежал Вальпа, и, взглянув на город, увидел нечто, весьма насторожившее меня: над одной из дальних пирамид вился дымок. Кто-то тронул меня за рукав — Альдерхт. Он тоже смотрел настороженно.
— Дым, — показал я.
— Дым? — Он по-рысьи фыркнул. — О чем вы? Челны! Гляньте, совсем под берегом — низкие и очень быстрые. Полагаю, боевые.
— Дым над пирамидой, командор Альдерхт. Они свершают требы в честь старых богов. Это значит, что голова нашего заложника скоро подешевеет. Ведь он отверг старых богов. Я говорил вам…
— Теперь нам, пожалуй, не уйти. По крайней мере, не уйти без кровавой трепки. Эти челны очень быстрые и поворотливые, почтенный Обарт. Поглядите, их тьма тьмущая. С десяток мы разобьем из мортир, а сотня облепит нас, как мураши — короеда.
Когда стемнело (огневые сполохи плясали уже над несколькими пирамидами), к нам подгребла увешанная факелами тяжелая плоскодонная посудина. Я тотчас узнал — храмовая лодка. Эта, наверное, пришла из северного или южного Предмостья, ведь в Тласко не осталось ни одной. По высоким венцам из драгоценных перьев и вызолоченных костей, по размалеванным лицам я узнал приплывших на лодке и содрогнулся.
Удивительно, они не угрожали, но льстили. Вероятно, слухи о мощи нашего оружия разрослись невероятно. Они обещали засыпать трюмы наших кораблей золотом, не отступая от прежнего условия. В обмен на живого Вальпу.
Действительно, зачем ссориться с (по всему видать) могучей и коварной заморской владычицей, если ее приязнь можно купить золотом?
Я перелагал их льстиво змеящиеся посулы в твердую и ясную речь моей Родины. Я был на королевской службе, но мне было тошно, и тем более тошно, чем лучше я понимал: Тласко, о котором мечтал бессмертный, Тласко, ради которого он страдал и едва не потерял себя, — разрушен. Конец времен превратился в замкнутый круг.
По черной воде в отдалении кружили боевые челны.
Альдерхт принял условия посланников: для него имело значение только слово, данное королеве.
Вдвоем мы пошли взглянуть на заложника. Золотые диски на его смятой одежде бросали плоские отблески на смоленые балки потолка. Изжелта-бледное, смертно осунувшееся лицо казалось одновременно старческим и мальчишеским.
— Похоже, я пожадничал, — жутковатым шепотом сказал командор. — Не дождется он, пока мы четыре корабля заполним. — Он посмотрел на меня, как пикой к стене припер. — Делайте что-нибудь, почтенный. Хоть собственной кровью его поите, а на ноги поставьте.
— Командор, его может поставить на ноги только воля Судьбы.
Стоя на палубе, я рассеянно, как за полетом мотыльков, наблюдал за передвижением тласканских боевых челнов и думал о том, сколь часто поминаем мы «волю судьбы», разумея под ней лишь наше своеволие или бессилие — как я сегодня.
Воля судьбы проявилась в том, что Вальпа основал культ Солнца и теперь увидит крушение его. Вот о чем будут помнить века. А уж как он умрет — неважно. И я, Обарт, наемный толмач и лазутчик, в свершении его судьбы не более значим, чем тласканский жрец с обсидиановым ножом. Не явись мы, нашлась бы тысяча иных причин для возвращения прежней веры: неурожай, хворь, проигранная война. Но уж если, паче чаяния, служение Солнцу должно воссиять — на то воистину воля судь…
— Обарт! — позвали сзади.
Я обернулся и едва не закричал. И закричал бы, но узкая сильная ладонь зажала мне рот. Затем меня увлекли в черную тень палубных надстроек.
— Вы… здесь. Откуда? — язык едва повиновался мне; ужас пробрал до костей — я был испуган сильнее, чем при виде жрецов.
— Из волн морских, — ответил бессмертный,— как бы иначе я пробрался мимо челнов? С его туники текла вода. Молчание упало меж нами, напоминая о моем обмане.
— Мне кажется, ваша судьба коснулась и меня, — опередил он мою речь, — Тласко слишком мил мне. Как и мое бессмертие. Я знаю многое из того, что произошло в мое отсутствие. Итли провидел мои замыслы. Жаль, что он попытался вместить их в свой людской век.
— И отбросил страну на века назад…
— Посмотрим, — бессмертный снова чуть помолчал, — проведите меня к нему.
У меня в груди вновь захолонуло.
— Он очень плох. Сильнейшее потрясение и…
Светлые глаза сверкнули льдом.
— Я знаю. Знаю. Ведите.
Помнится, я услышал несказанное «Уже все равно».
На пороге каюты он сбился с ровной поступи. Казалось, внезапно налетевший ветер толкнул его к ложу, бросил на колени. Очень бережно, затаив дыхание, бессмертный взял истончившееся лицо Вальпы в свои ладони, позвал:
— Итли…
Ресницы пленника не дрогнули. Было уже действительно все равно — он отходил. Воля судьбы свершалась.
Бессмертный шептал: «Итли, Итли». Уже не призывно — скорбно, гладил ладонями его впалые щеки. Меня обдало жаром при виде этой немыслимой меж мужчинами нежности. Шепот становился все тише. Наконец, он смолк. Дыхание Итли слабело. Когда оно иссякло, бессмертный обернулся ко мне.
Я содрогнулся.
Вальпа.
Нет, напрягая не столько зрение, сколько сознание, я мог бы увидеть его истинный облик: светлые пряди вдоль щек, жемчужное сияние глаз…
— Это древнейшее искусство, — тихо пояснил он (странно было слышать из уст бессмертного слова, понятные мне), — почти забытое: вместить в себя другого столь полно, чтобы обрести его внешность. И его судьбу.
Он поднялся.
— Когда трюмы наполнятся, вы предадите меня жрецам. Они наверняка попытаются принести меня в жертву и очень удивятся, когда я восстану.
Я покосился на мертвого. Его остывающая плоть со смертью утратила все цвета, как утрачивает их расписная статуя под солнцем.
Полина Копылова (Хельсинки) — поэтесса, прозаик, литературный журналист. Родилась в 1976 году в Ленинграде. Окончила Санкт-Петербургский институт кино и телевидения (тележурналистика). Участница литературной студии Валерия Шубинского. Публиковалась в сетевых журналах и поэтических сборниках. Как журналист и рецензент печаталась на петербургских страницах «Литературной газеты», в «Петербургском Часе Пик», журналах «Красный», «Ваш досуг» и «Питерbook» (вела рубрику «Литературная хроника»). С 2002 года живет в Финляндии, сотрудничает с петербургскими и финскими периодическими изданиями в качестве журналиста-фрилансера.