Рассказ
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2005
Песню пела мама в детстве, всегда в автомобиле. Вестибулярный аппарат был слаб, меня укачивало. В дорогу мне давали мятный леденец, приказывали смотреть только вперед и петь песню. Про шел отряд по берегу, про коричневую пуговку, про Кадеруселя. Не откажу себе в удовольствии привести один из куплетов — один из двух, которые сохранила моя память.
Кадеруссель богато жил (2 раза).
Домик без крыши он купил (2 раза).
Летом в нем ласточки гнездятся,
Галки под крышею ютятся —
да-да, да, это так —
Кадеруссель большой чудак.
В этом было две загадки: как галки ютятся под крышею, если и крыши-то нет? Да и сам герой был фигурой загадочной — иностранное имя предполагало внешность небанальную. Мне он представлялся маленьким человечком в огромном черном цилиндре. В его имени были карусели и монпасье, он был похож на Оле Лукойе.
Годы шли, пардон за банальность, но они правда шли, и от этого не отмахнуться. Тем временем Кадеруссель открыл свое инкогнито, оказавшись дворянином. Он был К д’Руссель. Может быть, даже граф, но на правах старой знакомой я продолжала держаться с ним так же фамильярно. Тем более, что он был мне ровней в смысле голытьбы:
Есть у Русселя две монеты (2 раза).
Больше в кармане денег нету (2 раза).
Долг заплатить дает он слово,
Деньги в карман кладет он снова…
Да-да, да, это так,
Кадеруссель большой чудак.
Долгов не помню. Мне не возвращали, я не возвращала. К деньгам относились легко, как и к друзьям, как и к родственным связям. Как и к любимым.
Где они все? Любимые, нелюбимые, потерянные, найденные? Купила телефонную карту, села в кабаке, решила так: выпить коктейль — позвонить. Выпить — позвонить. Никто не отзывался. Костя, Миша, Алексей, Сережа, Александр Владимирович. Пусто. Гудки. Женский голос. Здесь такой больше не живет. Набранный вами номер не существует.
Четвертый коктейль был лишним. Номер набирала — не попадала в нужные цифры. Ложной надеждой звучал голос в трубке — «вы не туда попали».
— Кто-нибудь, куда-нибудь, позвоните, пожалуйста, — сказала я пустой улице, ночному фонарю, закрытой аптеке.
— Извините, вы мне? — с легким акцентом голос.
— Вам, вам, кому же еще…
Проснулась утром, с мутняком, сушняком, тоской. Кто-то лежит рядом. Костя? Миша? Алексей? Уж точно не Сережа. Александр Владимирович? Не дай бог.
— Эй, ты кто?
— Я, — говорит, — Жан.
— Ничего, — говорю я, — бывает…
Оказалось — гостиница. А он — француз.
* * *
Увидев мой дом, смеялся до истерики.
— Здесь жить можно?
— Дурак, — фыркаю я. — Лягушатник… Все ж крыша над головой!
— Ну разве что… — с сомнением говорит он, осматривая мои хоромы. И вдруг: — Уедешь со мной?
— Не знаю, — говорю, — надо подумать.
* * *
Я пакую вещи, а он стоит у меня за спиной. В зеркале я вижу его отражение. Высокий, как Алексей, чернокудрый, как Костя, умный, как Миша. Про Сережу и Александра Владимировича я говорить не буду, это интимно. Отнимает у меня любимую, мамой связанную кофточку.
— Зачем тебе этот хлам?
— Очень приличная кофта, — обижаюсь я.
— Не надо. Я куплю тебе…
Он водит меня по магазинам и покупает мне все. Хрустящие пакеты ложатся к нам в руки.
— Это тебе на дорогу. В Париже — купим хорошее…
Джинсы, белье. Шуба потрясающая, мне такая и не снилась. Шубы надо покупать в России или в Канаде, в Париже таких нет. Песцовый мех пахнет завораживающе. От наших духов, кстати, Жан воротится, как от серной кислоты…
— Поставь на место и потом помой руки, — шепчет он мне. Он хорошо говорит по-русски.
* * *
На вокзале мама плачет, подруги смеются. Конкурентка устранена. Будут рассказывать любовникам: одна тут… Нет, ты ее не помнишь, толстая такая, рыжая… За барона вышла, за настоящего! Прям как у Донцовой!
В вип-купе жарко, пахнет ванилью. За окном проносятся сугробы, дома, старушки в фуфайках. Прощай, немытая Россия. Зима в Париже ждет меня, жизнь в Париже, смерть в Париже. Жан смотрит на меня светло-каре. Глазами преданной овчарки.
Выхожу курить, он морщится неодобрительно. Не любит, когда я курю. Когда я плачу. Не любит моих стихов и моей манеры одеваться.
— Я тебя научу, — говорит вдохновенно и угрожающе.
Я выдыхаю дым и смотрю в окно. Деревья бегут навстречу. Зачем я еду в этот город, откуда убежали все деревья? Кто это сказал? Не помню. Кто-то из тех, кого я никогда больше не увижу.
Возвращаюсь в купе.
— Выпить бы… — говорю мечтательно.
— Проводник сказал мне, что в ресторане есть шампанское, — улыбается Жан. — Принести?
— Конечно, — говорю.
Он уходит. Шесть вагонов по пути к ресторанному. Шубу на плечи, сапожки на ноги. Мой новенький чемоданчик — крохотуля-косметичка. Зато в кармашке заветные пятьсот долларов. Мои! Кровью и потом заработанные!
— Какая станция?
Проводник произносит нечто неповторимое, вязкое, как рахат-лукум и откидывает ступеньку. Я скатываюсь на спине в последний российский сугроб. Ну, в предпоследний.
А потом был вокзал, помню степь белоснежную… — Вертинский в наушниках.
А потом я плакала, и смеялась, и совала стодолларовую бумажку в прорезь ларька, чтобы девушка-продавщица продала мне пакетик мятных леденцов, и она, смеясь, отдала мне этот пакет просто так… И я взяла леденцы, а она предложила мне зайти погреться. И я дождалась, когда у Эли закончится смена, и мы пошли, и разменяли доллары, и выпили шампанского с другой ее сменщицей. И они нашли мне машину и помахали рукой.
Шофер ругал власть, чеченцев и паленую водку, а я подпрыгивала на российских колдобинах, сосала мятный леденец и смотрела вперед, как велела мама.
Да-да, да, это так —
Кадеруссель большой чудак…
Карусели и монпасье, чеченцы и паленая водка. Смешной человечек в огромном черном цилиндре, Оле Лукойе мой драгоценный! Живи себе спокойно в предместье Сан-Дени или где там еще… Может быть, еще свидимся. В другой раз.
Наталия Кочелаева (Саратов) – прозаик. Родилась в 1974 году в Саратове. Окончила филологический факультет Саратовского государственного университета. Публиковалась в журнале «Волга XXI век», в альманахах «Василиск», «Перевертыши».