Рассказ
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2005
Кто бывал в мастерской художника, тот знает, что это такое, а кто не бывал, всегда представляет неправильно. Тот, кто считает, что это дом свиданий с музами, часовня Аполлона, место священнодействия, безусловно, ошибается. Но и другой, видящий в студии смесь кабака и бардака, тоже далек от истины. В мастерской большую часть времени все-таки работают. Стили и методы работы приняты разные, по вкусу и умению.
— Проходите, — пригласил художник, открывая вторую дверь в основную, более глубоко расположенную часть интерьера, и Нонка вошла, низко опустив голову.
Прямо — стенка, справа — стенка, слева — ряд холстов и рам. Стены грязного оттенка, но какое дело нам? Ящик, стол, четыре стула, молью траченный диван. Нет окошек — чтоб не дуло (это очень хитрый план). На столе предметов туча (благо он длинен весьма): кисти в банке, красок куча, кости (верно от сома), глобус, круглая палитра, карандаш, резец, пила, приспособленная хитро часть зеркального стекла, Нефертити без затылка, пол-Венеры, ухо, нос, рюмка, штоф, стакан, бутылка, гвоздодер, часы, насос, книга в коже, на застежке, два подсвечника, очки, вискас (значит, ходят кошки), в вазе — деньги (пятачки), перепачканная тряпка, недоеденный пирог, ступка, пестик, курья лапка и большой бычачий рог. На диване: в цвет болота рваный плед, подушка, зонт. Вид такой, как будто кто-то уходил вчера на фронт. Под диваном, у дивана — стопки книжек и газет, два закрытых чемодана и коробка без конфет. Как венец столпотворенья: на мольберте белый холст, но на нем, на удивленье, пыли слой довольно толст.
— Присаживайтесь, — указал художник, — вот на диван можно, вот стул, если хотите. Я сейчас свету прибавлю.
Кроме тускло светящегося бра возле двери, зажглась плоская лампа-мухомор под потолком. Потолок был сводчатый, с него свисали длинные клочья арахниной пряжи. В углу отвалилась штукатурка, открылись красные кирпичи (три с половиной). Не отличаясь особой брезгливостью (главное — не чище, а мягче), Нонка уселась на диване, утвердила зеленые башмачки на сбитом полосатом коврике.
— Тициан, — представился художник, оседлав стул напротив.
— Я знаю, — сказала Нонка, — меня Женя к вам отправила.
— Женя отправила? — повторил художник с нескрываемым разочарованием. — А я думал, вы сами пришли. Увидели надпись на моей двери и позвонили.
— Ну, нет! — потрясла косичками Нонка. — Это Женька все. Она мой бой-герл, то есть герл-френд, то есть как это сказать по-русски?
— А вы — иностранка? — с повысившимся интересом спросил художник, сцепляя руки на коленях. Нонка ответила не сразу, повертела глазами, посчитала на пальцах.
— В какой-то мере. А вы тут и спите?
— Как?
— Я хотела узнать, вы курите или нет, а то когда я не высплюсь, у меня от дыма голова очень болит.
— Курить я туда выхожу, в коридорчик.
— У вас как-то неприютно, — сказала Нонка. — Хотите, я в следующий раз вам цветочков принесу? Искусственных. Они не вянут.
— Я не люблю ничего мертвого: кукол, бумажных цветов.
— Жалко, — вздохнула Нонка, — но вы не правы. Они не мертвые, а сделанные, это совсем другое. Кукол-то у меня, вообще-то, тоже никогда не было: я не умею ими играть. Я в никакие игры не играю и в лотерею. Мячик я любила синий с красным, еще маленький, похож на апельсинчик, волчок у меня был гудучий, я как заведу его с утра, крутится, пока спать не позовут. Потом папа мне подарил самоходного слоника с башенкой, лягушку-поскакушку и такой длинный, трубочкой… ну, где осколочки перекатываются. Я его под подушкой держала, глаза закроешь — поплыли разноцветные звездочки, и летишь, летишь… Над кроватью у меня коврик висел с Красной Шапочкой, мамина старшая сестра из Германии привезла, тетя Тоня, они туда ездили по обмену опытом, там цветов много, грибы, волк, Красная Шапочка, сосны, горы, ручеек, кажется. А шапочку я носила вязаную, до школы еще, потом первые два класса, пока пумпоны не оторвались. Один красный, другой желтый, а сама сиреневая, мама ее распустила, думала шарфик связать, только тетя Тося меня учить вязать не стала, потому что я ленивая и все время плачу. А это тетя сама мне нарочно самые слезливые сказки рассказывала, то про сироток, то про зверяток бедных, чтобы вырастить во мне доброе сердце, а я, чтобы интереснее, пряталась в шкаф. Тогда она рассказала про одну глупую девочку, которая в шкаф без спросу залезла и там задохлась. Только я не задохлась, а от тети Тониной шубы отстригла тети Ксениными ножницами все пуговицы и кнопки. В кармане были какие-то шарики, я один проглотила, и меня поставили в угол. Угол у нас был один свободный, то есть это не у нас, это в тети Вериной квартире, маратиной мамы. Я плакала-плакала, Маратик тоже плакал, так мы в кресле и уснули.
— Чаю, кофе? — спросил художник.
— Нет, от чая живот раздуется, я и так неуклюжая. В сырую погоду у меня из носу течет, в школе меня все все время дразнили. Дразнили, дразнили, а потом привыкли. Привыкнуть ко всему можно. Со мной за одной партой мальчик сидел Кикин, такой толстый, он на уроках все время ел пирожки с повидлом. Повидло сладкое, после пальцы ко всему липнут, особенно к пыли. Пыли кругом много от детей. Детей всех домой отпустили, а меня оставили: потому что у меня тетрадки в кляксах и в повидле щеки… Щеки и руки я отмыла кое-как, а тетрадки мне велели новые завести. Завести все время мама хотела в доме животного, чтобы я занималась с хомячком, с кроликом, с морской свинкой. Свинкой Маратик когда заболел, меня к нему целый месяц не пускали. Пускали меня всегда в кино на до шестнадцати, контролерша сестра маминой подруги. Подруги у меня в школе не было лучше, чем Маратик. Когда меня в другой район перевели, уж я плакала-плакала…
— Пива, водки? — спросил художник.
— Ой, нет! Я водки не пью.
В атмосфере повисло неловкое молчание.
— Ну, хотя бы рюмочку сладкого винца?
— Рюмочку сладкого винца? — Нонка пошевелила губами, поморгала (вдвое больше ресниц, ведь вы этого достойны), — хорошо, рюмочку сладкого винца, пожалуй, налейте.
Из-за фанерного ящика художник достал бутылку, из ящика стола — две чистых рюмки: одну стеклянную, другую — пластиковую.
Пока разливалось вино, Нонка попыталась рассмотреть хозяина мастерской получше. Ничего особенного: стрижка короткая, глаза средние, нос обыкновенный, борода — типовая.
— За вас!
— За нас!
— Извините, — художник вынул из-под часов плитку белого шоколада, развернул и собрался разломить.
— Не делайте этого! — остановила его Нонка, — мне так удобнее, — взяла шоколадку обеими руками и, откусив добрую треть, принялась медленно, прочувствованно жевать.
Художник поднял бутылку, Нонка кивнула, рюмки наполнились.
— Я думал, Женя придет, я ведь это имел в виду, — скорбно сказал художник, наливая третью рюмку. — А она почему-то прислала вас.
— Не понимаете? — Нонка выпила четвертую рюмку и затолкала в рот остатки шоколада. — Просто она очень любит меня.
— Как понимать ваши слова?
— Слушайте. Маратик любит Женю, Женя любит Маратика, я люблю Маратика, Женя любит меня, и все вместе мы очень любим Виолетту.
Художник разлил по пятой рюмке.
— Чего же непонятного, — начала загибать пальцы Нонка. — Я всегда любила Маратика, Маратик всегда любил Женю, Маратик и Женя созданы друг для друга, а Виолетта любит нас всех одинаково.
— При чем тут какая-то Виолетта? — художник заглянул в бутылку — пусто.
— Как причем?! Смотрите еще раз. — Нонка поставила на край стола пустую бутылку. — Это — Женя. Она познакомилась с Виолеттой, — Нонка придвинула к бутылке свою рюмку. — Потом Женя же знакомит с Виолеттой Марата, — Нонка подставила давно пустовавшую вторую бутылку без этикетки. — А Марат, Марат знакомит с Виолеттой — меня! — Нонка приблизила рюмку художника. — Вот так. А есть еще Аня, — Нонка повертела в пальцах пластмассовую пробку. — Только она год как не заглядывает.
— Может, водочки? — спросил художник.
— А, давайте, в самом деле! — махнула рукой Нонка. — Я с вами что-то разволновалась. Тут, в подвале, воздух сырой и влажный, простудиться два счета не стоит.
Водка доставилась из предбанника, очевидно, там располагалось подобие бара. Оттуда же появились четыре банана, булка, кусок одесской колбасы, полтора литра «Фанты» — все это на жостовском подносе.
— Приятно познакомиться, — сказал художник, разлив водку. — Пожалуйста.
— Я, собственно, по делу, — Нонка лениво надорвала кожуру банана. — Я вам нужна или нет?
— Вы — мне?
— Ну не вам — я, а для той самой вашей картины, нужна ли я вам для модели, если вы ее собираетесь писать? Я вижу, и не начинали, так?
Художник поставил уже наклоненную было бутылку и поглядел на Нонку так пристально, что она замерла с недочищенным бананом в руке, таращась как ребенок, случайно сказавший неприличное слово, отворив безвольный розовый ротик.
— Видишь ли, милая девочка, хотя тебе простительно этого и не понять, я, действительно, хотел писать картину из жизни Парацельса, и для этой цели искал девушку. Но вся беда в том, — художник быстро выпил и проглотил подряд две рюмки аквавиты, — дело в том, что я эту девушку нашел! Я хотел писать ее, именно ее, а не первую попавшуюся девчонку с улицы!
Нонка, сжимая левой рукой банан, наподобие подсвечника, развернула правую ладонь вперед и далеко выдвинула перед собой. Качая головой из стороны в сторону, она издала какой-то сдавленный полузвук.
Художник стремительно опрокинул еще одну рюмку.
— Да, да! Именно это я и хотел сказать! Моя душа трепетала от ожидания встречи! Мое сердце замирало, падая: придет — не придет! С самого утра я готовился и… и так плюнуть мне в самую душу! Попытаться заменить то, что бывает у человека один единственный раз в жизни, подставным лицом, эрзацем, суррогатом!.. Это, согласитесь, кощунственно! Это, это, по крайней мере… бесчеловечно! Это попрание всего и вся святого, отрицание человеческих и божеских начал! И вы могли… вы посмели… любезная барышня, включиться в эту дьявольскую игру? Я скажу, да, я скажу, незнакомая крошка, что вы, с вашими забавными (о, вы находите, что это смешно!) эпатажными косичками, детским голоском и вульгарными манерами (вы-то считаете, что они обаятельны!), — вы человек без чести, совести и достоинства!
По мере того как голос художника (то есть гнев в его голосе) рос крещендо, глаза Нонки все больше наполнялись слезами, а рот — слюной. На последнем высоком и звонком «и» она поднялась в рост, прижала руки к груди, высоко, скорее, к горлу. Банан так и остался зажатым в кулаке.
— Та-а-к, — слезы дрожали в нонкиных глазах, не переливаясь через край. — Зачем кричать? Вы хотите Женю — ее нет. И не может быть в двух местах одновременно. Я не собиралась… я ничего чужого не касаюсь… Она попросила — я пришла. Я хотела на окошке босиком плакать! Меня ждали в другом месте, проклятый дождь! Вы меня завели, водкой поили, а теперь я — виноватая? Я виноватая, вы мне в глаза смотрите?! Я издеваюсь, да? Да? Мне тут хорошо, больше всех весело?! У меня вся любовь разбилась, как солонка Челлини на футбольном поле, я виноватая? Мне на душу не наплюнули, да? Одеваюсь, как последняя дурочка, в виолеткиных ботиках, им сто лет, по помойке тут лезу — мне надо? Я с утра как цветочек была, а теперь размешана в грязи, очень весело, да? Мне надо? На всем голом свете одна, у меня своего — только слезы, очень весело, да? Виноватая, да? Да? Да? Да?!
Нонка запустила бананом в противную стену, и он разлетелся мелкими клочьями.
Художник сидел, закрыв лицо руками.
— Прости, — сказал он тихо. — Прости, я сорвался, накипело. Так все запутано, так запутано…
Нонка цапнула колбасный хвостик и швырнула в другую стену. Колбаса отскочила, дзинькнула по плафону и откатилась в угол.
— Прости, — сказал художник. — Сядь, выпей водки, успокойся.
Он налил в рюмку Нонке, себе в стакан.
Евгений Бабушкин (Самара) — художник, прозаик, поэт. Родился в 1953 году в Куйбышеве. Окончил художественную школу в 1969 г. Участник областных выставок с 1977 г. 1992, 1993, 1998 гг. — персональные выставки в Москве. Автор нескольких самиздатских книг.