Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2005
ВУДСТОК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ,
ИЛИ В ПОИСКАХ ПРОСТРАНСТВА: БЕГЛЫЙ ВЗГЛЯД НА НЕСКОЛЬКО
СТИХОТВОРЕНИЙ ВЛАДИМИРА ЭРЛЯ
Судьба Владимира Эрля (он родился в 1947 году) тесно связана с пониманием литературы как способа выживания в мире, который принять невозможно, так и способа установления пространства для этого выживания. В 60-х годах он активно занимался распространением творчества ОБЭРИУ и сам попал под влияние абсурдистского письма, очень актуального во время сталинской власти, но, как оказалось, и хрущевской оттепели и последующим за ней брежневского застоя. Ведь если в 30-х годах писать не рационально значило противопоставлять себя приказам СП и властей, в 60-х и 70-х такая писательская стратегия стремилась к новой выразительности в литературе и к определению «уголочка» для существования вне каких бы то ни было официальных структур.
Питер 60-х годов (отличный от официального Ленинграда) для многих неангажированных властью художников и писателей был синонимом богемной жизни вне каких либо правил, сильно отличающейся от московской. Питерская неофициальная культура особо тяготела к духовности, к метафизичности, к трансформации быта в бытие.
Как и многие другие непризнанные авторы тех лет, Эрль воспринимал свою поэзию как занятие для маргинального, очень маленького кружка. Понимание о невозможности выхода на широкую публику побуждало целый ряд реакций, чаще всего негативных:
Мой угловатый стих, приправленный осокой,
Взлетает ввысь с древесного ствола, —
Так с плахи падает ненужная глава,
Твердя о жребии высоком;
Так повторяет глупая молва,
Большому подвергаясь риску,
Квадратные славянские слова,
Склоняясь ниц, подобно кипарису…
Но ты — ничто, поэт! Лукавствуй мудро,
Листай апокрифический бедлам,
Иль пой прекрасной деве сутры, —
Не проживешь!.. Еда твоя — обман.
Так жуй ее! Затем, подобно туру,
Ты вырождайся — с горем пополам.
Но за такими чувствами скрывалось осознание того, насколько важно существовать как поэту и говорить и писать назло цензуре, запретам и немалому риску (дело Бродского еще было свежо в памяти многих). Неприязнь порождала гордое чувство внутренней свободы. Такие противоречивые чувства (невостребованность собственного творчества и гордость от того, что делается «правое дело») способствовали возникновению среди самых чутких представителей подпольной интеллигенции весьма разнообразных подходов к письму.
Владимир Эрль был одним из основателей группы «Хеленукт», в которую входили впоследствии ставшие известными такие авторы, как А. Хвостенко (Хвост), А. Миронов или К. Кузьминский, в 90-х гг. пользовавшийся большой популярностью как критик и составитель антологии неофициальной литературы «У голубой лагуны». Творчество Хеленуктов можно вполне справедливо считать попыткой (вполне удавшейся) возрождения абсурда, как основного творческого приема и мотива.
[…]
Хвостенко руку приподнял,
С трудом найдя ее под шкапом, —
Но обормот движению внял:
Из уха стало что-то капать.
Еще более показательны по отношению к этому — сценарии, написанные под несомненным влиянием Хармса и Введенского, тогда еще неизвестных в СССР, разве только очень узкому кругу. Наряду с этим в поэзии Эрля фигурирует много произведений, которые представляются традиционными по технике письма, но включают в себя гротескные или издевательские по отношению к этой традиции элементы.
Безумен облик мой и нрав мой безудержен —
Порой безумен, а порою нежен,
И золотой в нем нету середины…
Эрль формировался как писатель и как человек в ту эпоху, когда в Советский Союз стали проникать западные музыка и стихи (в основном англоязычные). Хипповское движение, открыло молодому поколению совершенно новое восприятие окружающего мира и новые, уже не советские, ценности. Если в официальной среде (прежде всего в Москве) начало хрущевской оттепели совпало с либерализацией культуры, весьма относительной, но все-таки представлявшей себя важной вехой, то в «подполье» в следующем десятилетии возникло совершенно другое мировоззрение, «импортного» характера, в основном у поколения писателей и художников, родившихся в военные или в послевоенные годы, и особенно ярко это явление проявило себя в Ленинграде. Влияние такой «трансформации совести» много значило для литературного и художественного процессов в целом.
В конце 60-х — начале 70-х Эрль пишет часть своих произведений, по духу англоязычных песенных текстов, сохраняя весьма оригинальную поэтику. Его фигура — одна из самых значимых для такого движения в Советском Союзе. Поэт тогда уже успел ознакомиться с западными пластинками, распространяемыми фарцовщиками. Таким образом самый разгар пацифистского движения на Западе совпал с личной эволюцией ленинградского поэта. Одно из самых показательных по отношению к этой тенденции стихотворений — Music As Love And Boldness Of Death (In memoriam J. H.), где под сокрашением J. H. скрываются имя и фамилия известного музыканта Джими Хендрикса, скончавшегося в 1971 г. (стихотворение датировано годом позже). Стихи насыщены прямыми цитатами из песен Хендрикса и характерными для композиционной практики музыканта символами. В этом смысле стихи русского автора попадают в русло поэзии протеста западной молодежи, отличаясь от русских моделей и влияний.
Песни свободы (и о свободе) Хендрикса переносят поэта в мир образов, где все чувства сливаются в одно сплошное слушание музыки, в свою очередь приводящее к эстатическому чувству свободы, к ощущению выпадания за орбиту обычного существования.
фонарь искусства слезы извлекал
— о чудодея перемены!
стена хотеть стремилась
над морем путь
нагой безкрылый
летел —
в пурпуре жизнь — эти звуки! —
чтение звука: трава
как музыкальны деревья!
туман освещает паденье
в пространном мареве
луны
искусство опыта глухого
позволить говорить о правде
и мыслить одиноко
[…]
стены не понимая
и голоса небес — господне слово! —
дымится взгляд
о голы щек
о литстья
гитар изгибы
глубокую любовь душа теряет
любовь глухую
прекрасные слова
в пурпурном небе замирают
все кончено
Во второй части еще ярче поэт чувствует присутствие умершего великого музыканта и поэта. Requiem (первая часть композиции Эрля) превращается в воспевание неопределенного, эфемерного, почти в молитву. Хендрикс стал птицей, потерял свой облик и приобрел, как это ни банально прозвучит, крылья. Нагота и полет — 2 символа, весьма значимых для поэзии «вудстоковского поколения».
туманное озеро
взлетают птицы
хлопаньекрыльев
ошеломляет
настойчив их крик
круги над водой
Эрль испытывает потребность бросить «скорлупу», обнажиться. Это — желание попасть в другое Нечто — далекое, первобытно-невинное — как можно дальше от суетного мира.
погружаюсь в слова и меняю свой облик на тени
бестелесный скольжу по поверхности бледных зеркал
и простым безучастьем от прошедшего дня отрекаясь
бормочу непонятные фразы и знаки черчу на песке
Это и есть настоящая свобода — не вписывать себя в какие-либо дефиниции или категории «pro» и «contra», а просто быть самим собой, не претендуя ни на какую роль. Поэт знает, что он отщепенец, что таким наверно и останется, но есть ценности куда важнее. В этом смысле абсурдистское письмо — еще одно выражение отказа, уклонения от ловушки мира, попав в которую, становишься уже не Свободным Художником, а всего лишь членом какой-либо структуры.
Поэт уже слушает музыку, уносящую его вне… не важно чего… Это — музыка стихов Эрля, выражение внутреннего Я, личного, того, которого у него никто не отнимет. Это так же — выражение одной весьма интересной стороны диссидентской среды города домино, призраков, хендриксов или собственных перевоплощений…
Массимо Маурицио (Турин, Италия) — литературовед. Родился в 1976 году в Турине. Окончил филологический факультет Миланского университета. Славист. Публиковался в журналах «Slavia» и «Новое литературное обозрение».