Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 12, 2020
Владимир Иванович Козлов — поэт, литературовед, медиаменеджер, 1980 г. р. Доктор филологических наук, автор книги «Русская элегия неканонического периода» (М., 2013). Поэтические книги — «Самостояние» (М., 2012), «Опыты на себе» (М., 2015). Возглавляет Аналитический центр «Эксперт ЮГ», в 2014 году создал журнал Prosodia. Лауреат премии фонда А. Вознесенского «Парабола» (2017). Живёт в Ростове-на-Дону.
Любовь и сущности
Может быть, от дней этих
жутких, как штыков острия…
останемся только
ты
и я
В.Маяковский
Что за сфинкс из цемента и алюминия
раскроил их черепа и сожрал
их воображение и мозги
А.Гинзбург (пер. Я.Пробштейна)
Мы теперь всё лучше разбираемся в вине,
но в разных оттенках муската и шардоне
в самые неожиданные моменты
явственен вкус измены.
Я чувствую, как через мои глаза
пространство пытается ничего не сказать,
как расставляет по полочкам тишину,
и я не противлюсь ему.
Вглядываясь в детали, открывая себя народу,
я чувствую, как изменяю свою природу,
так существо, закалённое на ветру,
идёт побираться в миру.
Может быть, оттого, что случайных людей подачки
с неведомых пор стали так много значить,
так много пищи давать уму,
что я уже не пойму.
У последней черты застолья ужас небытия
изображается в форме прилично одетого я,
и задыхаешься, силясь понять,
отчего себя за руку не поймать.
Где ты, нащупавшая во тьме
прошлого что-то пульсирующее во мне,
разобравшая там, где и сейчас
ни ум мой не видит, ни глаз?
А маленький мой демиург не без интереса
слушает хипстеров, аппаратчиков и балбесов,
выпрашивающих себе четыре
в сотворяемом ею же мире.
Одежда не держит сгустка вибраций,
и самое я не радо стараться
и между делом рассеялось по земле —
наливается виноградом и дотлевает в золе.
Звери и сущности тянутся к точке любви,
нюхают ноги, возятся в свежей крови —
пробуют и восклицают, как будто о блюде:
это — обычные люди!
«Я люблю тебя», — произносит одно из тел,
и что-то шевелится, тени скользят со стен,
что-то разбросанное по тумбочкам и альбомам
собирается в области дома.
«Я люблю тебя». Из подворотен, отелей
сознание, ведущее трансляцию безделок
так, будто не чужд ему мир,
забывает о нем вмиг.
Я люблю тебя. Милая, эти болваны
дерьма сулили полные карманы
и так удивлялись, что я, обсос,
воротил от них нос.
А рука у любви тяжела —
так и раскидывает немощные тела
не любивших — бедные! — никогда,
им и сочувствие стоит труда,
а в предплечье вцепиться — как раз,
да и в щёлочку один раз,
через трубочку нашу кровь
пить, снабжающую любовь.
И упыри осуждают нас за румянец.
Роботы полагают, что мы сломались.
Дерево судит о том, что у нас внутри.
Дурики мне говорят: не дури.
Твари имеют виды на наше мясо
и поэтому нам подсказывают, где смеяться.
Мы производим тягостное впечатленье.
Мы — вопиющий предмет волненья.
Ох, что-то любовничек нетолерантен:
геноцидом грозит братии,
конституционный немедля суд
санкционирует самосуд.
Всеотзывчивость делает из бревна
человека, способного на
всеотзывчивость, но на том пути в греки
жизнь проходит страшные вехи.
Место имеет каннибализм
в исполнении возбуждённых облиз
и благодарного ученика,
эволюции так постигающего века.
Это ваш мир. И кажется, лучше бомб —
вместо того, чтобы биться лбом —
нет ничего подходящее, чтобы
защитить ускользающий шёпот.
Бледный обрубок шепчет: позор.
Мне не забыть, что я тоже был сор.
Я распадался на камни и сов.
Но сор возвращался с охоты на зов.
Ты собирала меня в подол.
Стёклышки разноцветные выкладывала на стол.
И ладошками накрывала, и грела,
и поднималась уже королевой.
Ты как-то жизнь добываешь из безнадёжной руды,
и вот я требую поначалу любви, а потом еды,
осознаю себя в окружении постлюдей —
и становлюсь лютей.
Прочь, кикиморы, лишаи,
сгиньте, драные кошаки,
сейчас дядя Вова выйдет любить,
и в темноте будет наголову разбит,
сгинет в глотке зелёных глаз,
а вы разобраться, кому из вас
принадлежали они, уже
не успеете, дай боже.
Мы скроемся с глаз, мы исчезнем с радаров.
Ибо ваша минутная радость
требует наших жертв.
Получите пустыню, не знающую рубежей.
Будто бы в доисторические века
из неодушевлённой грязи высовывается рука
и в задумчивое лицо сжимаются потроха,
отвратительные потроха.
И оно смотрит в небо, которое голубо
словно тихая незаслуженная любовь,
что дорогое вино превращает в кровь,
обратно в горячую кровь.