Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 11, 2019
Виктор Михайлович Есипов – литературовед, поэт. Родился в 1939 году в Москве. Старший научный сотрудник ИМЛИ РАН. Круг интересов: Пушкин, поэзия Серебряного века, творчество Василия Аксёнова. Автор трёх книг стихов, последняя из которых «Лепта» (СПб.: Супериздательство, 2016), а также ряда литературоведческих работ: «Пушкин в зеркале мифов» (М: Языки славянской культуры, 2006), «Божественный глагол. Пушкин. Блок. Ахматова» (М: Языки славянской культуры, 2010), «Василий Аксёнов – одинокий бегун на длинные дистанции» (М.: Астрель, 2012) и др.
Со стихами Татьяны Вольтской я случайно познакомился в фейсбуке в 2016 году, и они оказались для моего восприятия сильным магнитом. Я стал её постоянным читателем и, конечно, не только в сети: её многочисленные публикации появлялись в самых популярных и престижных периодических отечественных и русскоязычных зарубежных изданиях. Результатом явилось признание их автора лауреатом премии журнала «Интерпоэзия» в 2017-м и журнала «Звезда» – в 2018 году, кроме того, она стала победителем Волошинского конкурса 2018 года.
Все эти внешние свидетельства успеха Татьяны Вольтской и её безусловного признания профессиональной средой обеспечены высоким поэтическим уровнем ее стихов, высоким даже по самому строгому гамбургскому счету.
Поэтику её отличает необычайная насыщенность метафорами, невольно вызывающая в памяти оценку Валентином Катаевым поэзии Андрея Вознесенского: «депо метафор». Оговоримся при этом, что никакого другого сходства с Вознесенским у Вольтской нет. Её стих традиционен, насколько может быть сохранена русская поэтическая традиция в наше время, когда всякие традиции сотрясаются новыми, невиданными до сих пор веяниями нового времени, да и сам поэтический язык претерпевает изменения чуть ли не катастрофические.
И тем не менее Вольтской удается сохранять верность этой традиции: грамматически безупречный язык, пренебрежение разного рода формалистическими изысками, искренность и доверительность интонации, традиционность соблюдены и в записи стихов: каждая строчка стихотворения начинается с прописной буквы. При этом стихи её чаще всего сложны и многоплановы, и если уместны здесь математические параллели, то можно с уверенностью сказать, что её поэзия ассоциируется с высшей математикой, оперирующей интегралами и производными.
Метафоры Татьяны Вольтской не столь ярки и провокативны, как у Вознесенского, но зато они, как бы это сказать, менее театрализованы и выглядят более органичными внутри остального текста, не вырываются наружу, как это часто происходит у Вознесенского.
Татьяна Вольтская обладает особым ви́дением, всё, что попадает в поле её зрения, тут же поэтически преобразуется.
Вот она бросает взгляд на Неву, и река превращается в чёрную кошку, изгибающую «блестящую спину» («Ты включаешь меня, нажимая на пуск…») или глаз ее выхватывает в ночной темноте ярко светящееся окно, и это окно превращается в брошь, на которую «застегнута» ночь («Гнутся шеи фонарей, как ковыль-трава…»), у зимы, уходящей из города, поэтессе видятся «волосатые ноги царицы Савской» («Дом потёртый, в кирпичном своем исподнем…»), а холодный, неприветливой весенний рассвет ассоциируется с суриковским «Утром стрелецкой казни». Примеры можно множить и множить.
И, конечно, большое количество метафор — это мгновенные, запечатленные как будто скрытой камерой, неожиданные кадры родного Петербурга в стихотворениях «Всадник на камне, Сенат, Синод…», «Над Царицыным лугом в цветочном дыму…», «Уплывают льдины-лебеди…», «Выйду я на плоский сизый берег…», «Метель на Университетской», «В метро», «Зима», «Не за жизнью, а за судьбой…»…
И вот все эти своеобразно увиденные приметы внешнего мира, выхваченные изощрённым взглядом Татьяны Вольтской из окружающей среды, – это ещё всего лишь изобразительные детали, первый уровень её поэтики, а дальше идут метафорические сплавы, образовавшиеся из этих единичных, непосредственных прозрений. И получается такая, например, новая, метафорическая реальность:
Спящий не спит – он пьет чёрное молоко ночи,
Взахлёб, колени подтягивая к животу <…>
Спящий – кочевник. Чем его сон короче,
Тем длиннее путь <…>
Спящий – охотник: он забывает отчий
Язык, впереди его – дичью – несется мысль,
Которую он не поймает. Чёрное молоко ночи
Прокисает под утро, превращаясь в кумыс.
Стихотворение представляет собой художественное проникновение в метафизику сна, сна человека творческого, поэта. Ночная тьма ассоциируется с чёрным молоком, которое непрерывно пьёт спящий. Спящий путешествует по времени и пространству, спящий, как охотник за дичью, гонится за промелькнувшей в отдалении неясной ещё мыслью, которая, скорее всего, окажется не пойманной. И что ещё интересно: с ослаблением сна, с приближением к пробуждению, творческое начало ослабевает в спящем, подобно тому как «чёрное молоко ночи», «прокисая под утро», превращается в кумыс, то есть теряет свои первоначальные свойства.
От фиксации внутреннего, подсознательного Татьяна Вольтская легко переходит к проблемам социальным, общественно значимым. И тут проявляется еще одно важнейшее свойство её поэтики: предельная эмоциональная обнажённость, достигаемая особым вниманием к просодике стиха. Её ритмы индивидуальны и выразительны.
Рассмотрим это на примере стихотворении «Мы живём на проспектах имени палачей».
С этой вибрирующей от гнева ритмически энергичной строки, играющей роль камертона, начинается стихотворение. С неё же начинаются также и вторая, и третья строфы (анафора), на строфе третьей задержим внимание:
Мы живём на проспектах имени палачей,
Раскрываем рот – и голос у нас ничей,
Зажигаем в комнате лампочку в сто свечей,
А она освещает лес, перегной, ручей.
Утопивши сапог в промоине в том леске,
Вынимаешь – с дырявым черепом на носке.
Бедный Йорик, Юрик, вот он – бежал, упал,
На подушке мха – головы костяной овал,
Через дырочку видно атаку, огонь, оскал
Старшины, колючку, вышку, лесоповал.
Авторский взгляд постепенно переходит с «палачей» и последствий их преступных деяний на жертв. На жертв, чьи черепа могут оказаться на носке сапога, когда ты ненароком окажешься в «том леске» и оступишься в страшную «промоину». С изменением направления авторского взгляда заметно меняется ритм стиха: «Бедный Йорик, Юрик, вот он – бежал, упал…».
И происходит этот переход от палачей к жертвам под знаком Гамлета («быть или не быть»), ибо открывает этот ряд имен гамлетовский Йорик, а затем уже идёт канувший в безвестности Юрик (внутренняя рифма) и его безрадостная, как у многих тысяч его соотечественников и ровесников судьба: «атака (то есть война) – огонь – старшины оскал» – «вышка – лесоповал» (то есть сталинский лагерь).
А в четвёртой строфе эмоция возмущения и гнева по поводу «палачей» окончательно сменяется другой авторской эмоцией («И куда ни пойдёшь – на запад ли, на восток, Бедные-победные Санёк, Витёк»): сопричастностью, сострадательностью к жертвам, к их безысходным судьбам. И автор, ощущая свою кровную связь со всем, что происходило и происходит в отечестве, осознает свой удел: нести эту тяжкую, безрадостную память о павших до своего собственного последнего часа:
У сухого пня с тобой посижу, браток,
Пошепчусь, пошуршу, как сухой листок, –
Пока мне на роток не накинет земля платок.
В последней строчке переиначенная (частый приём у Вольтской) народная поговорка: «На каждый роток не накинешь платок». А в контексте стихотворения от этого «платка» ей никуда не деться: память о жертвах неизбывна.
На столь же сильной эмоции зиждутся и другие общественно значимые, освящённые гражданским чувством, стихотворения. К ним следует отнести стихи «Вот он, спаситель страны, которой не до спасенья…», посвящённые Юрию Дмитриеву, обнаружившему в Карелии (конец 1990-х), в Сандармохе и Красном бору места массовых захоронений жертв политических репрессий и подвергшемуся уголовному преследованию, которое длится до сих пор.
В этот же ряд органично входит стихотворение с анафорой (тоже весьма распространенный у Вольтской приём) саркастически уничижительной строки «Как я люблю вас, современники» («Как я люблю вас, современники,/ Чьи косточки ещё не ломаны <…> Как я люблю вас, современники,/ В тенёчке ждущие под соснами <…> Как я люблю вас, современники, / Мои случайные попутчики!»).
Столь же эмоционально выразительно стихотворение «Вечерами под окнами Блока», завершающееся просьбой-обращением к великому предшественнику навсегда увести своих двенадцать апостолов «нового мира[1]» из нашей сегодняшней жизни:
Александр Александрович, милый,
Уведите же их, наконец!
Приведёнными примерами, конечно, не исчерпывается гражданская тема у Вольтской, таких стихов у нее множество… Так что же — провозгласим автора поэтом гражданской темы, что само по себе представляет явление достаточно редкое и даже, может быть, удивительное в наше время, если говорить о высокой лирике?
Такое утверждение выглядело бы достаточно обоснованным и справедливым, но есть у неё ещё целый пласт лирики любовной. И вся она посвящена одному человеку, главному человеку всего её осмысленного существования: жизненной встрече с ним и его безвозвратной, невосполнимой потере.
В этих стихах и нежность, и отчаяние, и безмерная сердечная благодарность за то, что человек этот был и, по существу, продолжает присутствовать в её духовной жизни.
Вот он представляется автору неожиданно появляющимся рядом с ней и вновь исчезающим:
…Этой ночью с завёрнутым краем
Стылой жизни, с подтаявшим льдом
Мы друг друга найдём, потеряем,
Потеряем и снова найдём.
И какая нам разница, где мы —
Не вини. Не печалься. Налей…
А в другом случае вспоминается какая-то реальная, жадная встреча, с ним:
…Замёрзшими комьями воздух
Разбросан в остывшей избе
И быстрый ворованный отдых,
Дарованный мне и тебе…
Или вдруг появляется его видение, возникающее от яркого солнечного луча:
…И тает о́блака бесстыжий Роден,
И слово жалкое не стоит гроша,
И бормочу ему – ну, шарф-то надень,
Еще простудишься, – и губы дрожат.
А то возникает потребность в неистовой нежности – в состоянии, близком к отчаянию:
Ну, а я – сквозь поле в полночной саже,
Сквозь внезапно раздавшиеся кусты
Дотянусь – и глажу тебя, и глажу,
Забывая, что руки мои пусты.
И в каждом любовном стихотворении своя неповторимая, сокровенная, уместно было бы сказать, просодика.
Количество любовных стихотворений в лирике Татьяны Вольтской едва ли не является преобладающим. В перечисленных в начале этих заметок публикациях Татьяны Вольтской последних лет обязательно присутствуют стихи «о нём». Особенно значимо представлены они в недавней публикации в журнале «Знамя» (№2, 2019)!
Среди них и это пронзительное стихотворение, которое невозможно не привести целиком:
Беги-беги походкой резвою –
Вверх – от разлуки до разлуки –
По лезвию любви, по лезвию,
Над городом раскинув руки.
Над этой улицею сирою,
Пустынной, заспанной, в халате,
Беги, опасно балансируя,
Как на невидимом канате,
Над этой жизнью бесполезною,
Скрепленной на живую нитку,
По лезвию любви, по лезвию,
Покуда нежности в избытке,
И над согражданами, падкими
До сладкого и дармового,
И над дождем, босыми пятками
Вдруг прыснувшим от постового,
Беги над пьяными и трезвыми,
По мокрым рельсам и по шпалам,
По лезвию любви, по лезвию:
Оступишься – и всё пропало.
Тут невольно приходят на ум зеркальные в гендерном смысле ассоциации с Петраркой. Ведь действительно, неиссякающая память женщины-поэта о любимом человеке, день за днём, год за годом по неослабевающей внутренней потребности запечатлеваемая в её любовной лирике в таком количестве стихотворений — явление достаточно уникальное и яркое…
Так что же является определяющим в творчестве Татьяны Вольтской: гражданская тема или любовная лирика?
Думается, мы имеем тот редкий случай, когда оба эти направления сливаются в ее творчестве в единый путь, путь любви, как это происходит в одном из последних её стихотворений «Еще одно заброшенное поле…», опубликованном в фейсбуке 8 июля 2019 года:
Но сквозь тебя плывут, как через поле,
То беженцы, скользящие из рук,
То детский плач, то отголоски боя,
То три солдатки, впрягшиеся в плуг,
И корка хлеба, и головка лука,
На поздний ужин – кипяток и жмых.
Сквозь поле незасеянное – руки
Тяну к тебе, но обнимаю – их.
[1] Не путать с названием уважаемого журнала.