Рец. на: Шубинский Валерий. Игроки и игралища: Избранные статьи и рецензии. М. – Новое литературное обозрение, 2018
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 11, 2019
Шубинский Валерий. Игроки и игралища: Избранные статьи и рецензии. М. – Новое литературное обозрение, 2018. – 384 с.
Один из лучших литературных критиков последних десятилетий вступает в пору «Избранного». Это – одновременно и констатация статуса, и своего рода примета определённого водораздела в биографии, некое промежуточное подведение итогов. Ну и, конечно, это повод поговорить о работах Валерия Шубинского и их месте в том крайне причудливом и почти уже совсем безбрежном образовании, которое – по инерции? – зовётся поэтической критикой.
Манера Шубинского, узнаваемая и давно сложившаяся, обладает теми приметами, которые по устоявшейся привычке (она, как большинство устоявшихся привычек, давно превратилась в некий штамп, едва ли имеющий отношение к реальности) зовутся «петербургскими»: среди них лёгкая эссеистичность, чуть усталая элегантность (временами щегольская, заставляющая испытывать чисто художественное наслаждение фразами и оборотами: ну как не прийти в восторг от такой мимоходом брошенной констатации: «Некоторые впечатлились, но были и разочарования» (с. 61)), повышенное внимание к, прости господи, форме, наконец, определённая кружковость, замкнутость. Поймите правильно: замкнутость – это не плохо и не хорошо, это просто чёткое понимание границ – в том числе границ возможностей. И действительно, Шубинский чувствует себя всего увереннее тогда, когда пишет о поэтах Петербурга-Петрограда-Ленинграда-Петербурга. Здесь он внимателен, исключительно чёток в оценках (вообще это одна из сильнейших сторон его как критика: не боясь называть вещи своими именами, когда речь идёт о том, что он считает слабым, даже у высоко им ценимых авторов, он с какой-то заразительной щедростью откликается на любые яркие и удачные поэтические находки). Есть среди «петербуржцев» у Шубинского и свои явные фавориты: Олег Юрьев, Елена Шварц, Леонид Аронзон. Статья о поэзии Шварц, «Садовник и сад», вообще едва ли не лучшая в сборнике, она полна исключительно глубоких наблюдений и тонкого анализа поэтического мира (одно из важнейших в методе критика понятий) автора. Так, Шубинский обращает особое внимание на постоянно ускользающую от других пишущих о поэтике Шварц черту – её особый юмор, восходящий к Гоголю и раннему Достоевскому; исключительно глубоко и точно даётся едва ли не ключевая характеристика особенностей мира, возникающего на страницах сборников Шварц: «Она – визионер. Образы, населяющие её стихи, порождены, конечно, глубинами подсознания – индивидуального, авторского или – скорее – общечеловеческого. Но они так же логично связаны между собой и образуют такую же чётко развёрнутую, пронизывающую всё стихотворение <Sorrow. – И.Р.> с начала до конца конструкцию, как у двух названных выше поэтов < Маяковского и Бродского. – И.Р.>” (с. 183).
По мне, так этот анализ великолепно характеризует как поэтический мир Елены Шварц, так и критическую манеру Валерия Шубинского. Его прямой предтеча – разумеется, Иннокентий Анненский с «Книгами отражений». Те же широта и непредсказуемость ассоциаций, та же абсолютная и не скрывающая этого субъективность, то же внимание к мелочам, порой заслоняющее целое, но вызывающее искреннее восхищение наблюдательностью и тонкостью, тот же личный характер суждений, порой прямо автобиографичных, чуть ли не исповедальных (как в очерках – назвать их статьями язык не поворачивается – о Михаиле Генделеве или Викторе Iванiве)…
Из этой манеры растут и сильные, и слабые стороны критики Валерия Шубинского. Он исключительно меток, филологически глубок, щедр в похвалах там и тогда, когда пишет о по-настоящему близких ему поэтах. Именно поэтах – в суждениях о прозе, по крайней мере тех, что вошли в сборник, Шубинский чувствует себя куда менее уверенно, сплошь и рядом уходя либо в сугубо эмоциональные оценки, порой приходящие в прямое противоречие с цитируемым текстом (как, скажем, в статье об Андрее Николаеве), либо в сухое аннотирование. Даже не разделяя его высоких оценок стихов того же Юрьева или Сергея Стратановского, нельзя не отметить, насколько Шубинский увлечён их лирикой и к насколько широким и полемичным обобщениям приводят его наблюдения (как, например, в рецензии на «Тьму дневную» Стратановского: в 1990-е «…культура…перестала быть Культурой, глобальным и нерасчленимым целым, включающим в себя всё духовное, интеллектуальное и эстетическое богатство человечества и противостоящим жалкому и порочному “совку”» (с. 204)). При этом в очерченных для себя границах Шубинский одинаково силён как в разговоре о поэтах, условно говоря, современных (то есть сформировавшихся как индивидуальности примерно в 1960-1990 годы), так и при обращении к литературе предшествующих периодов – и здесь нельзя обойти вниманием, пожалуй, главное украшение сборника – работу «Карлуша Миллер. Заметки о Заболоцком». Это едва ли не безупречный образец филологического осмысления поэтики автора, чрезвычайно высоко ценимого критиком: здесь и совершенно свободное и широчайшее владение контекстом, и тонкость сугубо просодического анализа конкретных стихотворений, и абсолютная убедительность прихотливых вроде бы ассоциаций, и, наконец, уверенной рукой проводимая через все заметки чёткая концепция «трёх Заболоцких» — в противовес расхожему представлению о «двух». Вершина проникновения в мир поэта – разбор (здесь так и просится это старомодное словцо!) шедевра поздней лирики Заболоцкого, стихотворения «В этой роще берёзовой», приводящий к неожиданному, но абсолютно убедительному выводу: « …так о чём, собственно, стихи? Ответ очевиден. Об Армагеддоне. О последней битве Света и Тьмы…» (с. 47).
Но за пределами этих границ Шубинский становится другим – капризным в оценках, крайне поверхностным и небрежным. Так, для него «советская поэзия» (и шире – «советская культура») практически всегда выступает как некое целое, как застывшая масса, по отношению к которой нет необходимости в каких-то тонких разграничениях и пристальном вглядывании; можно позволять себе размашисто от неё отделываться с помощью взмахов малярной кисти («советская культура, ориентированная на среднее в человеке» — с. 109; «советская культура была по природе своей имитационной» — с. 132, и т.д.). Вне зависимости от того, как ты относишься к советской истории (пусть даже твоё представление о ней упрощено до солженицынского лубка, как в этом, мимолётно брошенном о 1960-х, «объятия (не на барачных нарах) – по ним тоже истосковались» — с. 121) и к советской культуре, элементарные принципы научной этики требуют беспристрастного и дифференцированного подхода к явлению (справедливости ради отмечу, что иногда Шубинский сквозь зубы проговаривает различие между «раннесоветской» и «позднесоветской» поэзией, но делает это второпях и не особо заботясь о том, чтобы это различие развить и задействовать в своих оценках) – явлению крайне сложному, эволюционировавшему и многослойному.
И есть ещё одна область, где Шубинский чувствует себя неуверенно – это, условно говоря, московская поэзия. Не вдаваясь сейчас в разговор о ещё одном расхожем штампе, хочется лишь отметить слабейшую, как кажется, работу сборника – «Стиляга и леди» (о Вознесенском и Ахмадулиной). Кроме замечательного игрового названия, ей нечем похвастаться. У Шубинского нет ключа к этим двум поэтическим мирам – но он упорно пытается его подобрать. И не подбирает. Что Вознесенский, что Ахмадулина слишком чужие для него, поэтому из отдельных метких наблюдений (вроде того, что ранняя Ахмадулина «смотрит на современные… вещи – на автомат с газированной водой, на мотороллер, на самолёты, отстранённо любуясь ими и удивляясь им – из какой-то неподвижности, из, ответственно выражаясь, вечности» — с. 166) и попыток прочертить эволюцию творчества обоих не складывается то, что так ярко и убеждающее получается применительно к Бродскому или Юрьеву.
Плохо ли это? Не думаю. Это просто напоминание о том, что критика вообще, а критика того рода, к которому можно отнести работы Валерия Шубинского, то есть родственная импрессионистичной, в особенности – это поле с очерченными границами, выходя за которые даже самый чуткий и одарённый автор теряет свою зоркость и убедительность. Так что отметим это и останемся благодарными Шубинскому за его «петербуржкость», за его щедрую готовность увлечённо открывать не самые, скажем прямо, находящиеся на слуху поэтические имена (в качестве таковых можно, например, назвать имена Игоря Булатовского, Алексея Порвина, Аллы Горбуновой), за элегантное соединение тончайших наблюдений над метрикой с широчайшим кругом примеров из других культурных сфер… Да много ещё за что, ради чего критику прощаешь ляпы. При всей своей эрудированности Шубинский порой на редкость небрежен в, казалось бы, легко поддающихся проверке вещах. Ну не произносит героиня Раневской знаменитые слова «Красота – это страшная сила!» «в (шварцевской) “Золушке”» (с. 50) – потому что она их произносит в «Весне» Александрова – Слободского – Раскина. Ну не «андреевская» «Песня судьбы» (с. 44), а блоковская. А слова о Бродском «кажется, что этот мальчик хоронил с нами Блока и не мог похоронить Гумилёва» сказаны не Романом Гулем в «рецензии на первую книгу Бродского» (с. 100), а Владимиром Вейдле в книге «О поэтах и поэзии»…
Но, повторяю, всё это Шубинскому прощаешь, ибо эти оплошности несоизмеримо малы в сопоставлении с достоинствами его работ, без которых уже невозможна отечественная поэтическая критика – да и история нашей поэзии последних десятилетий.