Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 11, 2019
Перевод Олег Хаславский
Олег Львович Хаславский – художник, поэт, переводчик. Родился в 1948 году в Таганроге. Учился в инязе Таганрогского государственного педагогического института и Коломенского пединститута. Работал патопсихологом в Таганрогской психиатрической больнице. Переводит с французского, болгарского, польского, английского, украинского языков. Занимается живописью, член Союза художников РФ. В 2014 году вышла книга избранных стихов «На пышном берегу». Стихи публиковались в первом номере журнала Prosōdia. Живёт в Таганроге.
От переводчика
Każdy pisze, jak może, Panie redaktorze
Konstanty Ildefons Gałczyński
Галчиньский, при всей его славе на родине, мало известен русскому читателю. Между тем это одна из самых ярких, впечатляющих и достойных самого пристального внимания фигур в польской поэзии двадцатого века. И не только в польской. Шестьдесят шесть лет прошло со дня его кончины, и до сих пор никто не может сказать достоверно, кем же он был на самом деле. А кем он только ни был — фашистом, коммунистом, антисемитом, запойным алкоголиком, противником режима и его искренним пропагандистом, однолюбом и бабником, каких свет, возможно, немного видел. В чём его только ни обвиняли и за что только ни хвалили. Всё вроде бы заслуженно, и тем не менее… Противоречивость его персоны могла бы послужить основанием к обвинению его в крайней беспринципности, если бы не одно обстоятельство. В его биографии чётко прослеживаются две сюжетных линии, линия жизни и линия поэзии. При этом поэзия диктовала характер отношений Галчиньского с обществом — в самом широком и самом узком смысле. Жизнь в её житейском понимании, как представляется, была для него и разновидностью игры, и повинностью, призванной единственно обслуживать поэзию и обеспечивать её необходимым материалом. Поэзию делают далеко не херувимы, и это всем известно. «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда…». Проку ли в благонравии, если оно душит талант? И если поэт стоит перед необходимостью выбора между этими двумя достоинствами, то, безусловно, он предпочтёт второе. Хотя это и будет очень болезненный выбор, ещё никакому поэту поэзия счастья не приносила, призвание — это не рахат-лукум. Но в известном — если не в прямом — смысле это ещё и индульгенция, которую надо и заслужить, и отработать. Галчиньский и то, и другое сделал с лихвой. Всё сказанное, безусловно, относится не к одному Галчиньскому, но у него противоречия были так ярко выражены, а углы так остры, как мало у кого на свете. И это и основа, и залог яркости его поэзии, её необычности. Где Галчиньский-человек был искренен, где лукавил — вряд ли кто-нибудь когда-нибудь поймет. Но в поэзии он был всегда и во всем искренен, потому что он был Поэт. Всё же остальное совершенно не важно.
Он играл на скрипке, любил Баха и Пушкина. Есенина любил тоже. Стихи его напоминают джазовые композиции. Академически выстроенный стих у Галчиньского с лёгкостью переходит в фольклорное повествование, где ирония и сатира перемешаны с абсурдом, мелодика и ритмика с той же лёгкостью превращаются из классической в залихватский жестокий романс, полифония же царит над всем. Полифония и образная, и сюжетная, и музыкальная. Сложность построения вещи не убивает ощущения лёгкости, ощущения свободы, возникающего при первом же прикосновении к стихам Галчиньского. Галчиньский — это свобода воплощённая. Жить и творить без оглядки на какое бы то ни было окружение — это ли не идеал поэта? В таком случае он и есть воплощение идеала. Идеал может выглядеть не очень привлекательно — но это не мешает ему оставаться идеалом. Да и кому известно, что это такое на самом деле. Мы говорим — идеал, подразумеваем — Гальчиньский. Он из тех персонажей, которые не нужно любить. Им нужно восхищаться. Один из именитых собратьев по цеху с трибуны Съезда польских писателей назвал Галчиньского взбесившейся канарейкой, которую следует выгнать из клетки. Канарейка в конечном счёте упорхнула. Но долго и долго ещё будут слышны её странные песни.
Малоизвестность Галчиньского для русскоязычного читателя имела, несомненно, и политические причины. Поэт в середине тридцатых годов активно сотрудничал с еженедельником Prosto z mostu. Откровенно националистическое правого толка издание отличалось к тому же профашистской и антисемитской ориентацией. Тем не менее оно пользовалось симпатией польской интеллигенции, и публиковались в нём многие журналисты и литераторы, входившие в творческую польскую элиту. Принесло оно пользу и Галчиньскому: в литературном приложении к изданию вышло — практически полное на тот момент — собрание стихов Галчиньского, сделавшее его одним из наиболее почитаемых польских поэтов. По окончании Второй Мировой Галчиньский изрядно «покраснел» в своих политических симпатиях, более того, встал на позиции несомненно просоветские. Это, безусловно, смягчило его отношения с коммунистическими властями, однако от прошлого не так-то просто откреститься. Галчиньский оставался фигурой сомнительной для соцлагеря. Всё же в шестидесятые годы в советских издательствах увидели свет две книжки поэта, а в середине семидесятых его стихи вошли в сборник трёх выдающихся польских поэтов, вышедший в издательстве «Художественная литература».
Лирика Галчиньского, как и всякая лирика, автобиографична. Тем не менее, обстоятельства собственной жизни для него составляют главным образом лишь повод для поэтического высказывания. Если невозможно изменить судьбу в реальности, то можно поиграть с нею на уровне стихотворном. Можно населить её причудливыми образами и обстоятельствами, имеющими к реальности формально малое отношение. Лирика его ассоциативна, Галчиньский скорее прячется за вымыслом от реальных невзгод и неурядиц. Отсюда фантастичность его стиха. Хотя сквозь неё проглядывает истинная печаль его неустроенной и неприкаянной жизни. Воплощение внутренней свободы составляет основу его стиха. Поэтому, думается, перевод его стихов предполагает донесение до читателя ощущение этой свободы. Внутренняя авторская свобода не может не передаваться переводчику. Галчиньский задаёт некий алгоритм стиха, и этот алгоритм служит для переводчика основой для работы. Здесь не так важно точное следование образам и ритмам: есть определённая логика повествования — музыкальная, логическая, образная — передать эту логику, на мой взгляд, и есть задача переводчика. То есть идти путем ассоциации с текстом, а не прямому его следованию. Постараться при собственном изобретательстве встать вровень с автором — вот сверхзадача перевода. Хотя без её выполнения перевод лишается смысла
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Не живём, а скорей кочуем,
Стали нервными, злыми и тощими,
Где придётся, там и ночуем
С патефонами, жёнами, тёщами.
Не про нас эти все новостройки,
И прогресс, и прирост населения —
Не про нас, ввиду истребления
Нас, как прослойки.
Чем питаемся, чем мы дышим,
Увязаем в какой борьбе?
И печальные письма пишем,
Похоже, самим себе.
УЛИЦА ШАРЛАТАНОВ
Шарлатаны — кто их любит? Эко диво
Да и проку ли разумным в шарлатанстве
Всё у них не по закону — косо-криво
В богохульстве погрязают Даже в пьянстве
Говорят их изумрудные скрижали
Некрещёных кровью писаны младенцев
Никогда ничьих богов не уважали
Отчего в разряд попали отщепенцев
Сочиняют несуразности о Папах
Не желают жить заботами о хлебе
Плачут окна в дождевых густых накрапах
Плачут звёзды заблудившиеся в небе
И когда ущербный месяц замаячит
Шарлатаны с отрешёнными глазами
Неумеренно пьют горькую и плачут
Горько плачут изумрудными слезами…
От вина бежит мороз по коже
Дождь в оконца сеет мелкой дробью
Ты прости их — безрассудных — Боже
Как-никак они Твои подобья
СМЕРТЬ АНДЕРСЕНА
1
УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ,
ПРИЯТНА МНЕ ТВОЯ ПРОЩАЛЬНАЯ КРАСА
А я, прислонившись к стене,
Наблюдаю за тем,
Как за окном
Проявляется на манер фотографии осень.
Осыпается каштан,
Лето покидает землю как Тезей Ариадну
На острове Наксос:
Всё должно быть готово к восходу вечерней звезды.
Скорее, скорей —
Небо уже начинает казаться бездной.
Директор телеграфирует:
— Друг любезный,
А не мог ли бы ты настрочить нам пьеску
Где-нибудь к четвергу?
Поменьше там философии,
Побольше динамики и соплей
И чтобы сюжетец этакий заводной?
— Не могу,
Хоть убей,
Не могу, не могу, родной.
Будь я в твоих глазах хоть последний мерзавец,
Но Евтерпа есть муза, а не механический заяц,
Да и каждому фрукту нужно время для созреванья.
Медленно падают листья, без смысла красив их танец…
УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ
2
Не идёт сегодня работа. Ярюсь, матерюсь — а проку?
Надо же было придумать на горе себе мороку.
Перебираю заметки —
Есть там и едки, и метки,
Много её накопилось, воспоминаний трухи.
…Не из воспоминаний, из жизни родятся стихи.
3
Осени морда лисья,
Мысли — куда от них — мысли,
Падают в Вислу листья,
Тихо плывут по Висле —
Вода пестрым пестра,
Да грустно ликованье
УНЫЛАЯ ПОРА,
ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ
4
Время проходит — и ладно,
Всё-то новое старо,
Мы с тобой дивная пара —
Бахус и Ариадна.
Падают, падают листья с каштана
Долго, томительно, неустанно
На тротуар,
На грузовик,
Прилепившийся к тротуару,
И шофёр, почтенный старик,
Много чего повидавший на свете,
Читает в вечерней газете
Со слезами —
ГАНС ХРИСТИАН АНДЕРСЕН УМЕР В КОПЕНГАГЕНЕ
5
Если б у меня был ключ к часовому механизму эпох,
Я заводил бы их,
Как часовщик заводит куранты с боем,
И узнал бы, каким было небо,
Когда в Копенгагене умолк Ганс Христиан,
А когда к его умирающим губам поднесли зеркальце,
То на нем отпечатались призраки последних коня и эльфа.
Я знаю из опыта — наша эпоха
Не время для чувственного пустобрёха,
Что не к современному тыну лирическое мочало,
И что старое истребляется мало-помалу.
Но есть ещё улица — пусть уже не страна —
Где над крышами круглые сутки луна,
Где поэты предаются изысканному безделью,
И ангел-хранитель дежурит над детской постелью.
(Ангел-хранитель — смотри на букву А: крылатый парень,
Сердце модели 1900 г. Филантропия.
Смотри также: «Экзотика», «Авантюра», «Искусство», «Дураковалянье», «Наука»,
И рождественский снег, и гавот кавалера Глюка).
6
УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРО… Вот,
Могли б сходить в кино. Однако же постой,
Ведь это тот гавот,
Строфа, как золото на золотом каштане,
Прозрачней, чем алмаз, чем детская слеза —
Меня преследует уже который год
Своей искусностью, своею простотой,
Которые легко уносят в небеса,
Здесь явно речь идет о хитром волхованье
УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ…
В БАГРЕЦ И ЗОЛОТО ОДЕТЫЕ ЛЕСА
А Копенгаген, милая пани,
Представим себе, тонул в тумане,
Тёмные тучи клубились на фоне вечерней зари,
Ветер кроны трепал и гасил фонари,
Люди спешили в укрытье от стужи дрожа,
А из окошка первого этажа
Доносился запах лекарств, а это не звук фортепьяно,
Вы же помните название? —
Смерть Андерсена. Ганса смерть. Христиана.
Вот, ушел непонятный, да и как тебя людям понять,
Был ли ты человек или тень на прозрачном экране —
Остаётся как есть эту данность покорно принять:
(УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ…)
На природу и общество мы ведь особо не ропщем
Хоть и малоприятно себя ощущать дураками —
Из интимного дело искусства стало всеобщим:
Дети и гномы громко стучат каблуками.
7
Насилует медь в честь большого кого-то
Оркестр военно-морского флота.
Пахарь пашет, вор ворует,
Столяр доски полирует.
Столяр-умелец за жалкие крохи
Осуществляет проект грандиозный —
Ладит карету для грядущей эпохи,
Может быть, доброй, а, может, и грозной.
Столяр, ты в минуту эту
Уподобился поэту.
Музыка ж радует мир красотой,
Лабух — он тоже мужик непростой.
С самого детства приучен труду —
Бухает в бубен и дует в дуду.
И все они вместе безудержно рады
В великое дело посильному вкладу.
Но всё это глупость, и скука, и пена
Без скромного — ясно ведь — вклада Шопена.
Но каждый делает то, что он может:
Бухгалтер приходы-расходы итожит,
Строитель зданье строит,
Могильщик землю роет,
Солдаты ждут войны,
Портняжка шьёт штаны.
Пряха что-то там прядёт,
Машинист состав ведёт
Мимо фабрик и жнивья
В благодатные края,
И манит его туда
Путеводная звезда.
Там места нет нужде жестокой,
Там правят Мир, der Friede, Pokój.
У всех историй там счастливая развязка.
Ах, это чудный мир! Поскольку это – Сказка
И больше ничего —
(Скажу вам по секрету,
Искусство — баловство.
В нём тоже правды нету).
К тому же скажу —
Может быть, слишком смело:
Искусство ведь тоже
Коллективное дело.
И как толку нет от единственной строчки,
Так нету в искусстве творца-одиночки,
И есть у него и потомки, и предки,
Он лист — он всегда вырастает на ветке.
И жизнь проводя в неустанной борьбе
Растет из себя — но не сам по себе.
Наступил вечер. Из небесного чрева как из брюха троянского коня выходят строем звезды
и занимают места в строго установленном порядке.
8
LARGO
Звёзды октябрьские, звёздная сыпь листопада!
Скоро снежинок зима закружит миллионы,
А по Европе всё еще ходит Помона,
Всё для неё не закончится сбор винограда.
Ветер холодный. Листва почти облетела.
То здесь, то там по утрам появляется иней,
Но нет покоя всеми забытой богине,
Нет ей покоя. Ещё не закончила дело.
Назойливый дождь стучит в беспорядке по крыше,
Туман из садов поднимается выше и выше.
Бренча, грохоча, спотыкаясь о каждый камень
Из-под Щецина на экскурсию едет автобус с учениками.
Солнце проглядывает — уже давно рассвело,
И рыжая панночка лет этак, скажем, восьми,
Вовсе не интересуясь остальными детьми,
Расплющив веснушчатый нос о стекло
С восторгом наблюдает в окне —
Птичью летящую тень на облупленной серой стене.
Как с будущим игра, как с прошлым расставанье –
УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ
РОМАНС
Медленно в небе плывёт мандолина
Притворившаяся
Луной
И тишина уже кажется песней
О любви немыслимой
Неземной
Внизу тёмный сад в саду скамейка
Над ней мигающая
Звезда
За садом стена
За стеной дорога
Не ведущая
Никуда
ЗАМЕЧАНИЯ О НЕУДАВШЕМСЯ ГОВЕНЬЕ ПАРИЖСКОМ
1
Земля и небо прейдут, но слова…
Сердце вселенной на части разъято,
тянет последний паук кружева.
Ванитас ванитатум —
под отголоски далёких громов
в уличной щели, в провале, в пучине
меж двух стоящих напротив домов
кружит последний паук в паутине.
О если б только укрыться от сих
тучных базаров, гудящих страстями,
трусов роскошных и наглых трусих:
завтра-то, миленький, что будет с нами?
В небо уставился смятый, как лист,
карлик, на музыке греющий руки;
с ним ещё двое в толпе — аферист
и осуждённый на вечные муки.
2
Сердце моё плывёт в небе, отныне
красное, как шутовская рубаха,
кружит последний паук в паутине,
амуры, розовые, как на картине,
что-то поют из хорального Баха.
Так сердца польского жаль ангелятам.
Улица на побережье горбатом
скручивается в завиток.
Сердце на небе, луна под рукою,
ложь, заблуждение, скука с тоскою —
слева запад, справа восток.
3
Ах, что за ночь, на небесном подворье
смута, и город задублен, как шкура,
и стародавен он, как партитура,
найденная на дне моря.
Я же был, как сумасшедший, расценен,
связанный, выл: Месяц! Там, над домами!
……………………………………
Точно такою же ночью Есенин
плакал, взывая о помощи к маме.
4
Земля и небо прейдут, но слова…
Сердце вселенной на части разъято,
тянет последний паук кружева.
Ванитас ванитатум —
стих — перегной, истлевающий в грядке
ради пропоя или прокорма:
жизнь долга, а искусство кратко.
Такова норма.
Что же тогда останется? Ночь,
ложь, на поверку почти безупречна —
совиноглазая, зеленоглазая ночь.
Ночь, которая вечна.
(С гитарой в руке, и представшая чудом
в контражуре лунной дорожки.
Хочу одного только:
быть изумрудом в её серёжке).
5
Париж. И ночь. И Нотр-Дам,
и ветр. И одинокий, к Вам,
мой плач, пречистая Мадонна.
И зыбок редкий звёздный свет,
и мне ни чём спасенья нет,
ибо печаль моя бездонна.
6
Молился так:
Прошу Матерь Божью — в случае последней катастрофы — превратить меня в небольшой барельеф века, представляющий «Даниила в яме со львами»;
чтобы в любое время готов был я расстаться с неким абажуром, на котором изображена бессмысленная рыба.