Рец. на: Надя Делаланд. Мой папа был стекольщик. М.: «Стеклограф», 2019
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 11, 2019
Делаланд Надя. Мой папа был стекольщик. — М.: Стеклограф, 2019. —
70 с.
Прозрачность — первое слово, которое приходит на ум при попытке охарактеризовать новый сборник стихотворений Нади Делаланд «Мой папа был стекольщик». И дело тут не в названии, дающем очевидный пас рецензенту (практически все встреченные отзывы на книгу содержат упоминание о семантике стекла), а в том, что стихи для этого сборника действительно отобраны хрупкие, твёрдые, преломляющие свет. Это очень верно отмечает во вступительном слове к сборнику Владимир Гандельсман (внимание которого — само по себе хороший знак): «прозрачные края, прозрачная кровь, прозрачный ветер, прозрачная простыня небес, прозрачная ваза…» (с. 3). Действительно, понимать книжку, выпущенную к тому же издательством «Стеклограф», по-другому уже невозможно: Делаланд мудро отвела необходимое пространство для развёртывания именно таких, прозрачных, смыслов.
Книжка добротная — в ней шестьдесят пять стихотворений, и они объединены не только автором, но и темой, настроением, идеей. Никуда не денешься от заданной названием семантики стихотворения действительно прозрачны во многих смыслах. Например, через развёрнутую метафору — и никак иначе — читается заглавное стихотворение:
Мой папа был стекольщик, и теперь
я всем видна насквозь, совсем прозрачна.
Тем, кто за мной, легко меня терпеть,
когда не пачкать.
Непрочную, на раз меня разбить—
вот я была, а вот меня не стало
(она была? Да нет, не может быть,
осколков мало).
Но я ещё, пусть незаметно, есть.
Ненужная, под солнечным прицелом
ещё свечусь. Особенно вот здесь—
по центру (с. 4).
Эти стихи задают тон сборнику, их место в начале вполне логично: отсюда идёт большинство тропинок к пониманию и других стихов, объединённых красочной и немного сумасшедшей (человек возносится, держась за отрезок стекла) обложкой. Первая тропинка исповедальность: лирика Делаланд интимна в самом лирическом смысле, героиня фиксирует очень личное, это «я» действительно прозрачно — «всем видна насквозь». Впрочем, биографическое здесь отстоит далеко от этого «я». В своих интервью она говорит, что псевдоним выбран в честь набоковского вымышленного писателя Пьера Делаланда и призван как раз развести частное и творческое.
Во-вторых, это обязательная в контексте тема света — и как антитезы тьме, и как творчества, практически мандельштамовского света как воплощения творческого императива («Я вздрагиваю от холода»). У Делаланд «солнечный прицел» приходится на «центр» — сердце, душу, поэтическую сущность и распространяется на весь запечатлённый её стихами мир — практически каждое стихотворение сборника содержит этот свет.
Наконец, тема жизни и смерти, крайне важная для понимания не только этого сборника, но и творчества Делаланд в целом. В книге отчётливо формулируются онтологические вопросы, главные из которых — что потом, где граница бытия и небытия и как так получается, что одно переходит в другое: «вот я была, а вот меня не стало». За этими вопросами неизменно следует и вопрос о том, что останется после:
Из правой руки на пригорке
вырастет мак,
из левой лодыжки —подснежник,
из-под ключицы
одуванчик, чтобы дышать учиться
высоко… (с. 30).
Это строки второй части дилогии «Трафареты для жизни». Тема смерти очень важна в этой книге — как и тема света. На свету смерть не означает умирания, и уж точно смерть — не конец. В первой части приведённого стихотворения это подтверждает достаточно точный образ:
стебельки и
листочки ползут прорезать
трафареты для жизни сквозь смерть (с. 30).
Кладбищенская символика должна бы пугать классическим memento mori, но этого не происходит. В строчках (этих и других) нет ни ужаса, ни досады, ни констатации неизбежного. Есть терпеливое объяснение себе, городу и миру очевидного. Так иногда говорят с детьми: почему летом жарко, откуда берётся вода в реке, куда улетают птицы. С этой точки зрения, Надя Делаланд мыслит мифологическими циклами: человек вписан в круг увядания-воскресения, и это естественный порядок вещей:
Так и буду цвести до заморозков, а
после
окончания — снова начну (с. 30).
Такое терпеливое изложение событий после смерти обнаруживается и в других стихотворениях сборника, и очень часто смерть попросту отменяется, распадаясь на свет (проходящий сквозь прозрачную, стекольную, субстанцию человека) и целый мир под солнцем — мир, в котором всё — звенья одной цепи, а человек — всего лишь одно из агрегатных состояний.
бычат быки и пчёлы над травой
бычатятся на немоте счастливой
сложив четыре лапки на живот
ромашка ждёт полива терпеливо
и нет войны а есть один лишь мир
никто не мёртв все безмятежно живы
сияет май над вечными людьми
растёт олива (с. 65).
Аллитерации, звуковая игра, возвращение словам их внутренних форм (Делаланд играет на известном в исторической грамматике родстве слов «бык» и «пчела» через глагол «бучати» — жужжать — и тут же контаминирует его с глаголом из другой реальности и эпохи — «чатиться»), игра с общеузнаваемыми литературными текстами («Война и мир») и культурными символами (олива) воздействуют странным образом — как пропеваемые формулы шамана: ты слушаешь и вдруг понимаешь, что смысл отходит на второй план, что связность, цельность высказывания сменяется цельностью звучания, что погружаешься в другой мир — не умозрительно, не логически, а чувственно.
И вот тут следует сказать об одном не самом очевидном в начале, но всё более обретающем очертания к концу книги коварстве автора: далеко не всегда слова Делаланд могут сложиться в доступные смыслы. Иногда ты не столько понимаешь стихотворение, сколько воспринимаешь его. В полном соответствии с традициями романтизма ощущаешь смутное волнение. Как за дудочкой Нильса, следуешь за поэтом и, только когда стихотворение заканчивается, приходишь в себя после эстетического гипноза. И вот здесь важная точка для понимания лирики Нади Делаланд. Её поэзия суггестивна, то есть стихи, создаваемые Делаланд, способны передать эмоциональное состояние читателю, сделать его сообщающимся сосудом для автора. Тогда становится не особо важным понимание деталей, подробностей и логическое постижение сказанного, на первое место выходит поэтическая завороженность во всей её полноте.
Кандидат филологических наук, Надя Делаланд (впрочем, здесь уместнее будет «биографическое» имя — Надежда Всеволодовна Черных) прекрасно знает не только то, как создаётся и из чего состоит поэтическое слово, но и то, как оно может быть понято и прочувствовано читателем. База данных Российской государственной библиотеки хранит автореферат её диссертации «Семантическая ёмкость слова в рамках теории семантического поля: На материале поэзии М. И. Цветаевой», докторская, о которой говорит она сама, посвящена как раз суггестивности поэзии, а среди научных статей — «Основная причина суггестивности поэтического текста и способы ее осуществления» или «Суггестивный потенциал языка поэзии (на материале современных поэтических текстов)».
Вот, например, что писала о явлении суггестии Н.В. Черных десятью годами ранее: «Традиционно под суггестивностью понимают активное воздействие на воображение, эмоции, подсознание читателя посредством “пленительной неясности” — логически неуловимых, зыбких, намекающих тематических, образных, ритмических, звуковых ассоциаций»[1] . Это может быть понято и как рефлексия над собственной творческой манерой. Делаланд завораживает читателя, показывая ему непостижимый и неожиданный фокус — образ, созвучие, ритм, парадокс. Читатель не ждёт их, не сразу видит, как, например, боксёр не видит нокаутирующего удара, внезапность является катализатором потери сознания боксёром и обретения читателем необходимой автору эмоции. Сознание им троим, зависшим между вертикалью и горизонталью, не нужно.
Вот я и вышла в сад
утренний, неземной —
пчёлы в лучах висят
солнца, гудящий рой
света пронзил и, вдруг
медленно подхватив,
в небо поднял и, круг
сделав, не отпустил (с. 64).
Здесь семантическое поле слова «сад» значительно расширяется за счёт эпитета «неземной», а в сочетании с названием стихотворения «Где твоё жало» (отсылающим как к Иоанну Златоусту, так и к собственно жалу пчелы) задаёт совершенно определённую тему умирания-воскресения, при этом столп света превращается в «рой света», а вознесение совершает пчелиный рой. Четыре анжамбемана на одну строфу в восемь стихов обеспечивают как ощущение острой нехватки дыхания (предположим, предшествующее пограничному состоянию), так и необходимый для поэтического транса рваный ритм. А потом — тот самый нокаут:
Смерть прекрасна, когда выходишь,
Оставляя. И видишь яркость (с. 64).
В книге «Мой папа был стекольщик» очень много яркого света. Светлое восприятие онтологической проблематики, переплетения жизни и смерти, поэтическая констатация слитности и неразрывности окружающего мира как мира переходных состояний составляют главную особенность книги и делают достаточно сложную тематику — лёгкой. В каком-то смысле стихи Нади Делаланд обладают терапевтическим эффектом:
С той стороны зеркала пыльный паук,
мальчик разочарован разгадкой тайны.
Папа у мальчика был кандидат наук,
мама теперь рассеяна и печальна.
Зеркало было завешено пару дней,
тетя Полина ему подарила Киндер
с Халком зелёной птицы на самом дне,
мальчик его куда-то уже закинул.
Папа к нему приходит и говорит
медленнее и чётче, чем было раньше:
как ни живи ты долго, да хоть умри,
ты всё равно не знаешь, что будет дальше (с. 20).
Отменяя смерть, Делаланд не отменяет печали и растерянности перед лицом случившегося (или могущего случиться), но она всё же утешает: всё, что происходит с человеком, происходит в соответствии с неподвластным ему и неоспоримым замыслом. Это естественный порядок вещей.
Важно, что у Нади Делаланд этот порядок разворачивается в череде православного годичного цикла: события происходят на Успение, Вознесение, Пасху, и это, безусловно, повторяющиеся и самые важные события:
Пока Ты воскресаешь, я пеку
куличики. Пока под плащаницей
свет фотовспышки печатлеет лик,
зрачки сужаются, теплеют сухожилья,
приметы жизни проступают сквозь
заботливую бледность… (с. 26).
Поражает здесь внимание к телесным, физическим аспектам Воскресения Христа, подчёркнутый элемент человеческого в Боге ещё раз высвечивает неразрывность связи всего, делает Его не далёкой отстранённой субстанцией, а близким, понятным обитателем этого мира:
Бог не старик, он лялечка, малыш (с. 9).
В то же время мир Делаланд лишён традиционных христианских верха и низа. Он удивительно синкретичен. Привычные направляющие одной страницы на другой становятся неевклидовыми — и открываются пространствам множества смыслов. Это уютные, трогательные, прозрачные, грустные, забавные, но всегда очень странные пространства. В них уживается мифологическое, магическое, поэтическое, бытовое:
я несла свою голову в рюкзаке
все оборачивались шептали беззвучно
было легче но это не значит лучше
так и шла по городу налегке
голова лежала в прозрачной тьме
шевелились змеи волос ветвисто
и персей целовался во мне неистово
с андромедой ласковою во мне (с. 60).
Прозрачна тьма, всё прозрачно. Прозрачный мир, построенный из слов, немного девиантный. В нём возможны любые события, составленные из самых обыденных эпизодов повседневности. В этом коротком стихотворении обращает на себя внимание возведённая в ранг нормального странность происходящего вокруг — вплоть до шестого стиха, когда всё встаёт на свои места: «я» превращается в горгону Медузу, а миф оживает среди узнаваемого пейзажа: голова спрятана в типично городском современном аксессуаре, на улицах — оценивающая толпа.
Это ещё один важный аспект поэзии Делаланд — её героиня не знает границ, живёт в постоянном поэтическом пространстве — и беспрерывно творит. Запустить творческий процесс и стать поводом для высказывания может что угодно, любая бытовая деталь, например, окно, в которое смотрит с чашкой в руке героиня:
все солнечные дни открылись в ноябре,
ноябрь из окна — почти что чашка чаю,
аквариум теней, плывущих на ребре
по воздуху, который соткан из печали (с. 19).
В этом плане Надя Делаланд очень честна: для неё поэзия — не просто один из доступных вариантов восприятия окружающего, а единственно возможный способ смотреть на вещи и единственно понятный язык общения. Слова — тот самый строительный материал, из которого возведён мост, связывающий её с этим миром, а элементы этого мира — друг с другом:
Всеми своими буквами шевеля,
ломко тянусь потрогать тебя за сердце (с. 12).
Или:
Я бешеный огурец: дотронулся — весь в стихах (36).
Наверное, так непосредственно и простодушно видят мир-игру дети: соседская собака может стать зловещим чудовищем, а асфальт под ногами — раскалённой лавой. Всё, на что смотрит Делаланд, становится поэзией. Иногда по атмосфере стихотворения Делаланд действительно напоминают игры — красочные компьютерные. Особенно те, что созданы инди-студией Amanita design — Samorost, Botanicula, Chuchel (познакомиться с ними можно на официальном сайте студии https://amanita-design.net) — это в первую очередь красивые музыкальные картинки, на большинстве которых забавные, но очень странные существа должны решать головоломки в поисках выхода из сумасшедших пространств.
Этот мир — своего рода Неверлэнд. Страна, живущая по законам, установленным только авторской фантазией и не ограниченная больше ничем. Смотришь в калейдоскоп слов (опять это стекло!) — и попадаешь в неё, страну поэта Нади Делаланд — Делалэнд, где возможно всё. Там возведённая в ранг обыденного странность, даже остранённость поэтического мировосприятия. Там свет, травы, луга, город, пейзаж за окном, туман, печаль (светлая), неизменные природные циклы. И ещё там любовь, природа которой — тоже свет.
Так любила его, так любила…
Воображала, что вот его — парализует,
они встретятся — она красивая, неземная,
с кем-то смеющаяся у колонны,
он — в инвалидной коляске, смущённый,
грустный, смотрящий в нее неотрывно.
И она обернётся, поправит локон,
подойдёт к нему близко и будет рядом (с. 29).
Недаром в этом стихотворении любовь выражается в сострадании: «любить» в стихах Делаланд очень часто значит «жалеть», и это не физическая любовь, скорее — метафизическая. Тема любви объединяет так или иначе все стихотворения сборника, собирая их в одно концептуальное высказывание: смерти в её страшном понимании нет, а есть свет-любовь-воображение-поэзия. Смерть, свет, любовь – три основных смысла сборника.
на — раскрываю ладошку — бери, дарю
всё, чем владею, так делают все, кто любит,
первому встречному мытарю-январю,
пусть так и будет (с. 35).
Любовь здесь трансформируется в принятие и приятие Вселенной и является той связующей субстанцией, которая и позволяет жить, светиться и не преграждать путь света «тем, кто за мной». Пусть так и будет. Let it be. Ещё одна (неважно, осознанная или нет) аллюзия. Последнее стихотворение книги (которая обнаруживает композиционную стройность сборки именно к концу) как раз и подтверждает эту мысль, служит фиксатором проявившейся в химической ванне цветной картинки: аккуратно достать, высушить на прищепке и положить, конечно, под стекло.
стихи не существуют потому
что их не может быть и голосистый
кончает трелью на пределе смысла
не обращенной в общем ни к кому
на самокате лысый человек
насвистывает в сторону заката
всё выше становясь и здоровей
быстрее ветра света самоката (с. 68).
Этот смысл — из серии внушенных. Вряд ли стоит докапываться до самой сути: почему человек лыс и причём здесь самокат — это ведь, по большому счёту, не важно, а важна возможность следовать за настроением автора, восстановить дыхание после очередного парадокса (стихов «не может быть») и понять-почувствовать, что стихи не существуют просто потому, что они сами по себе жизнь, воздух, которым дышишь, не осознавая его газовой природы. И ещё важно понять, что стеклянным является не только лирическое «я» Нади Делаланд. По сути, все мы — люди и предметы, попадающие в сферу её поэтического внимания, таковы: созданы по образу и подобию и преломляем свет, особенно сильно — в районе сердца или души. Хрупкие возлюбленные прозрачные Божии творения. Прочитанный так, художественный мир книги «Мой папа был стекольщик» помогает сформулировать и самый необходимый вопрос — кого же на самом деле называет отцом автор поэтической книги?
[1] Черных Н.В. «Суггестивность верлибра (на материале поэзии В. Строчкова)» // Известия Южного федерального университета. Филологические науки. №3 (2009), с. 66.