Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 11, 2019
Иван Ильич Коновалов – поэт, родился в 1988 году в Ярославле. В ЯрГУ им. Демидова выучился на программиста, работает по специальности. Стихи публиковались в «Юности», «Москве», «Эмигрантской лире». В 2018 году выпустил книгу стихов «Предвиденный огонь» (Ярославль, изд. «Филигрань»). Живёт в Ярославле.
ПАСХА
1
Народ рождался, схватками Гражданской
терзая лоно матери. Звезда
горела миру клееной фанерой,
случившейся мечтой и красной краской.
Степей холстины рвали поезда,
наполненные голодом и верой.
2
Гудел сверхновый, трудовой завет,
в движеньи набирая силу звука.
Не мир, но меч восставшие рабы
ковали из оков. Октябрьский цвет
был светом сталеварен, став порукой
вручную переделанной судьбы.
3
Двенадцать побратавшихся республик
моторизованной пехоты марш
встречали цепью фронта. Рвались звенья:
Москва — престольная! — упрям, изрублен
в венце колючей проволоки наш
народ угрюмо принимал мученья.
4
В запроволочный мир живых теней,
лоскутной плотью нищенски одетых,
гремя бронёй солярочных машин
сошли, смыкая гуще и плотней
знамёна запылённого рассвета,
солдаты, зубы смерти раскрошив.
5
И с тем воскреснув. В первый раз остыли
стволы орудий. Долгий путь домой,
к немым полям несеянного хлеба.
Вот столб огня опёрся о пустыню,
вот человек на околоземной —
орбите. Вознесение на небо.
***
Мой брат в мушкетёрской шляпе
повёл меня со двора:
«тебе, — он сказал — пора,
бездельнику и растяпе,
узнать, как устроен мир», —
так странно мне говорил
мой брат в мушкетёрской шляпе.
«Вон, видишь патлатый клён,
с качелью на толстой лапе?»
В соломенной, старой шляпе,
в которую был влюблён,
на пугало походил
мой брат: прям один в один
патлатый, вихрастый клён.
«Его сторожит собака
худая как смерть, гляди:
вон крест на её груди…
Ты плачешь? А надо плакать!
Случаен ли белый крест?
Из всех потаённых мест
наш клён сторожит собака».
«Ещё посмотри — вон там
надрез на кленовой коже,
на рану Христа похожий,
сочится водой. Я сам
боюсь этот сок набрать —
проклятье и благодать
всё в нем, посмотри, вон там».
Мы шли в магазин за хлебом,
дворами срезая путь.
В ладони ивовый прут
казался мне тем, чем не был
Храмовника старый меч!
Я ангела мог рассечь,
дворами, в пути за хлебом.
***
Оливы Кипра — медленная речь
сухого камня. Горечь бурых ягод
должна зверьё и птиц предостеречь,
что в этих ягодах довольно яда.
На узких листьях — сизый дым, налёт,
как пепел погребального пожара.
Не скорпионы ль собирают мёд
с олив цветущих — заострённым жалом?
На узких листьях пепел, будто здесь
сожжённой жирной жертвой ветер кормят.
Дым, сизый дым олив, сухая персть,
какая пища вам, сожжённой кроме?
Корявые стволы, как старых рук
сведённые болезненно суставы.
Я знаю, вы — наездники фелук
Хароновых — растёте здесь по праву,
по праву вечной памяти. Священ
масличных рощ слегка горчащих воздух —
не битвы ли у Илионских стен
встают в дыму, когда монаший послух
пасёт овец, жарою разморён
и ослеплён пустой эмалью неба,
остекленевшей на заре времён
под атомных огнём повозки Феба?
Перевитой, окаменелый ствол,
с ветвей свисают брякнущие капли
созрелой нефти, — что вам долгий спор
османов с греками? Пустые сакли,
как псы, хозяев ждут домой. Те пьют
на солнечных террасах чёрный кофе.
Ах, острова гористого уют,
ах, солнечные брызги, стрелы, блохи,
отброшенные ломанным стеклом
немолчношумного прибоя, плеска…
Болтливый грек пять раз помянет злом
на плеши турка дремлющую феску.
Холст неба прачки средиземных волн
полощут в едкой купоросной меди,
застиранный до дыр, — звездами полн.
Мозаика раскопанных наследий
как и везде — война, пиры, быки,
которых не боится грек курчавый.
На вёслах выходили моряки —
Киприды остров не желал причала
давать кому попало: страх и треск
ломающихся вёсел. Донный сумрак
переменив на застекольный блеск,
ладьи могила холодна и хмура.
И черепки разбитых за века
морским теченьем амфор здесь же, рядом,
но, гордо руки уперев в бока
крутые, трёх тысячелетий ядом
полны оставшиеся целыми. Таким
я видел Кипр, крылатую цикаду,
которую святой Иоаким,
живя вблизи, не удостоил взглядом.