Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 10, 2019
Екатерина Юрьевна Белаш, аспирант Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации Южного федерального университета. Родилась в 1992 году в Новочеркасске. Изучает творчество А. Мариенгофа // Belash Ekaterina Yurievna, Institute of Philology, Journalism and Cross-cultural Communication, Southern Federal University, e-mail: 200metrov@mail.ru
Аннотация: Эссе посвящено творчеству Владимира Бурича – одного из продолжателей традиции русского верлибра. Более известный как теоретик и практик свободного стиха, Бурич вместе с тем разрабатывал собственную «теорию адаптации», помогающую ему ответить на вопрос «зачем я пишу?». Поэзия автора рассматривается сквозь призму созданных им концепций.
Abstract: This essay focuses upon the oeuvre of one of the successors of the Russian vers libre tradition Vladimir Burich. Better known as a theoretician and a practitioner of free verse, he is also the author of the «theory of adaptation», which is related to anthropology. The verse of the poet is examined through the prism of his own conception.
Ключевые слова: Владимир Бурич, свободный стих, верлибр, теория адаптации, моностих, удетерон.
Key words: Vladimir Burich, free verse, vers libre, theory of adaptation, monostich, udeteron.
Владимир Бурич удивительным образом задержался на полпути к современному читателю. Даже популярный ныне верлибр интереса к классику жанра не возрождает. Из доступного – лишь редкие упоминания о нём в узкоспециальных диссертациях (опять-таки в ряду других представителей жанра) и отрывочные воспоминания друзей.
Переводчик со славянских языков, создатель оригинальной теории свободного стиха (он признавал именно этот термин) и теории адаптации – при всём обилии заслуг Бурич всё же остаётся в числе поэтов, «широко известных в узких кругах».
Издания произведений Бурича ещё при жизни поэта стали библиографической редкостью. И немудрено – тираж «Текстов» составил всего лишь 9180 экземпляров (какая выверенная цифра!); второго, уже посмертного, тома – и того меньше. Неудивительно, что этих книг в продаже практически не найти: обретшие вожделенный экземпляр расставаться с ним, конечно же, не хотят.
Ко мне в руки первый том стихов Бурича попал, можно сказать, по счастливой случайности. Цепочка довольно длинная: Музей Вадима Сидура, где устраивали свои поэтические вечера русские верлибристы, поиски ныне живущих друзей поэта и, наконец, переписка с Валерием Липневичем – одним из тех самых друзей и, кстати сказать, тоже малоизвестным писателем. Помощь Липневича не исчерпывается высланным экземпляром: он ведёт страницу Бурича на всем известном поэтическом сайте. Там представлены и те материалы, которых уж точно в печатном виде не найти: дневниковые записи поэта и его афоризмы.
Заявление о том, что творчество Бурича невозможно представить вне его теоретических и философских воззрений, было бы слишком громким. И тем не менее, если рассматривать стихи в этом контексте, многие смыслы становятся не просто понятными, но удивительными, сродни внезапно обнаруженному факту. Поэзия для Бурича – не средство преображения или отражения реальности. Из «академического», по выражению самого поэта, интереса к вечным темам формируется уже практическая теория адаптации, в которую органично вписана поэзия, цель которой «не в отражении действительности, а в ответе на безусловную потребность в психологической адаптации» [Бурич: Теория адаптации]. Отнимая у читателя (и у себя самого) смысл жизни, Бурич дарует ему скупую по своей научности цель – биологическую адаптацию, которая у человека осуществляется не только на физиологическом, но и на психологическом уровне. Вероятно, именно ввиду подобного подхода многие современники поэта говорят о строгой логической выстроенности произведений Бурича. Эту особенность подмечает и Вячеслав Куприянов, друг Бурича и его «соратник» по жанру: «Логика была одной из сильных сторон Бурича-поэта. Некоторые литературоведы объединяли нас по классу «логического верлибра»» [Куприянов: Бурич дикорастущий].
В рамках упомянутой теории вырабатывается особый антропологический взгляд Бурича. Препарируя человека как существо биологическое, он помещает его, наряду с другими представителями, в царство животных и одновременно подчёркивает его особое положение в этом царстве. И дело здесь не столько в развитой психологической адаптации человека, сколько в его роли на планете Земля. Homo sapiens – вид разрушающий, вносящий хаос и дисгармонию в естественное течение жизни. Сквозь призму такого понимания человеческой природы можно прочесть первое стихотворение в «Текстах», название которого – «Мотто» – задает определённый тон всему сборнику:
Человек
бесконечные варианты доброго
от насилия до самопожертвования
Все явления и предметы названы криком его горла
Величины длин его частей тела стали первым масштабом вселенной [Бурич, 1989: 5].
Ироничный девиз поэта как будто перекликается и с протагоровой максимой «человек есть мера всех вещей». Ироничен он потому, что motto в переводе с латинского означает не просто «слово», но «слово пробормотанное».
Во многих стихотворениях Бурича можно услышать и отголоски акмеизма (в данном случае уместнее сказать «адамизма») с его «человеком называющим». Определяя окружающее, навязывая вещам и явлениям свои имена, человек стремится подчинить себе всё, грубо вторгается в этот мир:
Возможно
мир изначально
был чёрно-белый
и глухонемая природа
при помощи цвета
подавала нам какие-то знаки
А мы
смешали азбуку красок
окрасив землю
воды
небо
Тайна останется нераскрытой [Бурич, 1989: 29].
И вновь о том же:
Начинаешь не верить что рюмка – рюмка
лампа – лампа [Бурич, 1989: 64].
Поэзия, как и любой другой вид искусства, оказывается одной из форм психологической адаптации ещё и потому, что в представлении человека способна так или иначе преодолеть смерть. Она становится одним из «искусственных средств защиты от естественных форм смерти» [Бурич: Теория адаптации] – уже в самом её определении заложено противостояние мира естественного и мира искусственного, создателем которого является человек. Отрицание смерти через поэзию – то, от чего Бурич хочет отказаться, став таким образом ближе к миру изначальному, «дочеловеческому». Однако он с рассудительностью учёного всё же признаёт тот факт, что поиск подобного «убежища» вполне свойственен человеческой натуре, ибо служит одним из средств психологической адаптации.
«Я писал пессимистические стихи и под влиянием общественной среды задал себе вопрос: почему я пишу о смерти, старости, страхе, отчаянии?» [Бурич: Теория адаптации]. Мортальность Бурича порой напоминает таковую у Андрея Платонова с её стремлением к «всепричастности», к нерушимой связи предков и потомков, возвращению к истокам. К подобному стремятся многие герои писателя; таков и «познающий субъект» Бурича (именно так – лирического героя поэт оставляет в прошлом):
– Когда вы собираетесь уходить?
– Нас ожидает подземный флот [Бурич, 1989: 16].
Все мы –
живые памятники своему роду [Бурич, 1989: 41].
Различия начинаются там, где встаёт вопрос о дальнейшем пути. Если Платонов, вдохновлённый учением Николая Фёдорова, побуждает своих персонажей идти дальше, заглядывать за некий рубеж, то субъект Бурича достигает конечного пункта назначения. Он делает это без страха перед неизбежным (согласно естественному ходу жизни) финалом и без упрека судьбе или тому, кто её олицетворяет.
То или иное представление о смерти неизбежно связано с индивидуальным переживанием времени. Бурича угнетает не сама смерть, а годы предсмертной агонии. Процесс умирания запускается уже при жизни, и причина тому – неотвратимая цикличность. Песок не оседает на дне песочных часов, а превращается в дорожку под ногами вечно идущих прохожих – и так по кругу:
и когда упал песок
в часах господа бога
он его разровнял
и сделал
цирковую арену [Бурич, 1989: 139].
Избыточная предметность лишь усугубляет эффект замкнутости, ведь атрибуты, сопровождающие каждый новый день, не меняются. Человеку уготован единственный удел: слиться с этой вещностью, воспринимая её как часть того искусственного мира, который он сам и сотворил. В интонации Бурича – никаких сетований, лишь сухая констатация факта:
Чего я жду от завтрашнего дня?
Газет [Бурич, 1989: 12].
Цикличность в понимании Бурича ассоциируется именно с умиранием ещё и потому, что она отсрочивает естественное мгновение «икс» человека – смерть. Причём отсрочивает банально и бездарно. «Познающий субъект» Бурича с горечью постулирует тот факт, что человек явно не против подобного положения дел. Наоборот, вся его деятельность направлена на то, чтобы задержать смерть, а значит, продлить собственное умирание.
Процесс «проживания» происходящего замещается свидетельствами очевидцев, сухим набором данных. Здесь работает всё та же теория адаптации: приспособиться к окружающей среде намного проще, если никогда не выходить за рамки искусственно созданной зоны комфорта. Таким образом, жизненный цикл сводится к «изготовлению протезов своих ощущений» [Бурич, 1989: 60].
Однако если умещать время лишь в рамки плоских фигур (вроде круга, квадрата или треугольника, которые появляются в стихотворениях Бурича), то вряд ли можно претендовать на «объёмный» взгляд настоящего поэта. Бурич был именно таким, а потому в циклическом времени иногда появляются белые пятна возможности – отдельные мгновения. Уже сами обложки двух сборников дают повод для подобных размышлений: «На чёрном поле <…> – белый квадрат. Не только как символ вечного противостояния света и мрака, но и как полемика с чёрным квадратом – ведь в белом – для Бурича – «всегда тайна и возможность»» [Липневич]. Стоит заметить, что такое же название – «Белый квадрат» – получила и антология русских поэтов-верлибристов: помимо Бурича, в ней помещены стихи К. Джангирова, В. Куприянова, А. Тюрина.
Момент, в котором и умещается та настоящая, но, к сожалению, утраченная жизнь, был для Бурича важным компонентом в определении истинного творчества. Свободный стих для него – это всегда форма раскрытия момента, попытка задержаться в чистой естественности:
Время чтения стихов
это время их написания [Бурич, 1989: 22].
Тогда после прочтения – сжечь? Не совсем так. В записных книжках поэт замечает: «Я сознательно обратился к свободному стиху, как к трудно запоминаемому, чтобы он постоянно дразнил, раздражал, заставлял перечитывать его снова и снова, чтобы не получилось девальвация, какая постигла многие произведения, написанные силлабо-тоникой» [Бурич: Из записных книжек]. Бурич в рамках теории свободного стиха не раз говорил о цикличности бытования конвенционального стиха. Врагом полёта ассоциации выступает в первую очередь рифма: рифмы заранее «заготавливаются», легко запоминаются, зачастую являются маркером определённой эпохи или литературного направления. Вновь начинает работать теория адаптации: конвенциональный стих – воплощение искусственности, свободный – дитя естественности.
Помещение в любые рамки для Бурича приравнивается к замкнутости смысла. Момент чтения, как и момент написания, высвобождает смыслы, выводя их за границы любой концепции, в том числе – авторской. Остановка на пути следования ассоциации неизбежно ведёт к стагнации смысла, как следствие – к мумифицированию любого произведения искусства:
У картины квадратный скелет
и холщовое тело
картина стоит на мольберте
как лыжница на привале
картина на выставке –
безумная альпинистка
берущая отвесную стену
татуированная колдунья
повешенная
для устрашения сограждан [Бурич, 1989: 44].
Бывшие некогда живыми идея и акт творчества превращаются в окоченевшие наборы интерпретаций. Стоит заметить, что стихотворения Бурича не «татуированы» даже годом создания. В двух сборниках – лишь периоды написания, приведённые, скорее, в связи с правилами издания.
Поэтическая практика Бурича основывалась на его теории. Структура программных статей, посвящённых типологии текста в целом и свободному стиху в частности, формировалась по принципу «от противного». Действительно, об основном жанре, в котором работал поэт, сказано куда меньше, чем о конвенциональном стихе. Детально описывая характеристики последнего, Бурич перечисляет всё то, «от чего свободен свободный стих» [Бурич, 1989: 157]. Он полагает, что именно верлибр является «первой стихотворной традицией» [Бурич, 1989: 168], идущей «от эпохи досиллабических виршей» [там же]. Согласно выделенным им оппозициям («проза – стихи, непоэзия – поэзия, либризм – конвенционализм» [Бурич, 1989: 145]), свободный стих принадлежит к «либрической стихотворной поэзии» [там же].
Однако есть жанр, который находится между прозой и поэзией. Здесь Бурич вновь довольно щепетильно относится к терминологии и изобретает новый термин. Историю его возникновения раскрывает писатель Чингиз Гусейнов: «Удетерон? Нет ни в одной энциклопедии: оказывается, подсказал ему сын мой, «классик» Гасан, кого Володя Бурич просил, объяснив свой жанровый опыт, придумать термин на основе древнегреческого языка, и родилось «удетерон», переводится: «ни то, ни сё»» [Гусейнов]. Таким образом, Бурич вступает в давнюю дискуссию о сути моностиха и его месте в жанровой системе и даёт довольно обтекаемый ответ, который приняли многие из учёных-филологов (М. Гаспаров, Ю. Орлицкий и т.д.)
Своим творчеством Бурич опровергает мысль о том, что моностих «как жанровая форма стиха не привился в русской поэзии» [Квятковский]:
Срезать цветы – одно из доступных нам убийств [Бурич: Тексты – 2].
* * *
Разве можно сказать цветку, что он некрасив? [Бурич, 1989: 31].
Ясно о ясном или ясно о тёмном? В статье «Первая стихотворная традиция» поэт вводит эти две категории для различения «форм изложения содержания» [Бурич, 1989: 168]. Расшифровки этим понятиям он не даёт. Однако осязаемая предметность лирики Бурича позволяет склоняться к первому варианту. Тенденция говорить «ясно о ясном», пожалуй, ярче всего проявилась именно в удетеронах. Цветок – как яркое воплощение естественности и нерукотворности, к которым стремился Бурич в своих стихах; поэтизирование «момента» красоты естественного мира, убиваемого искусственностью. В противоположность мгновению истинности – суровое приятие неотвратимой цикличности:
А жизнь проста как завтрак космонавта [Бурич, 1989: 108].
Поэзия Владимира Бурича, безусловно, требует отдельного разговора – как важная часть литературного процесса, но прежде всего – как отдельный феномен. «В книге всегда на одно действующее лицо больше – это читатель» [Бурич: Из записных книжек]; всегда принимая в расчёт фигуру последнего, Бурич всё же остаётся вне поля зрения массового читателя. Возможно, поэт, как и любой другой «человек, жаждущий ответа», «должен запастись терпением» [Бурич: Из записных книжек].
6 августа – 86 лет со дня рождения Владимира Бурича. 26 августа – 24 года со дня смерти. Даты не круглые, а потому и вспоминать о поэте (кроме его друзей и немногочисленных поклонников) вряд ли будут. Удивляться не приходится, ведь даже юбилеи весомым поводом не являются. Так было, например, в 2007 году, когда Вячеслав Куприянов предложил радио «Культура» «как-то отметить этот день»: «Рассмотрев мое предложение, мне ответили: «Нас это не заинтересовало»» [Куприянов: Владимир Бурич]. Особенно обидно то, что за рубежом, в Польше, Македонии, Сербии, Бурича знают и любят. В России же он упоминается, как правило, «в том числе». Попавший всего лишь несколько раз в переплёт, он стал признанным, но остаётся не познанным.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
- Бурич В. Из записных книжек. URL: https://www.stihi.ru/avtor/burich3294&book=3#3
- Бурич В. Тексты (Стихи. Удетероны. Проза). М.: Советский писатель, 1989.
- 3.Бурич В. Тексты – 2. URL: https://www.stihi.ru/2012/12/31/4050 https://www.stihi.ru/2012/12/31/4050
- Бурич В. Теория адаптации. URL: https://www.stihi.ru/2012/12/30/1424
- Гусейнов Ч. Memor-портреты // Знамя, 2009. №2. URL: http://znamlit.ru/publication.php?id=3829
- Квятковский А. Поэтический словарь. Цит. по: Степанов Е. Жанровые, стилистические и профетические особенности русской поэзии середины ХХ – начала XXI веков. М., Комментарии, 2014.
- Куприянов В. Бурич дикорастущий. URL: https://www.stihi.ru/2013/10/31/9563
- Куприянов В. Владимир Бурич. URL: http://www.proza.ru/2017/06/04/1231
- Липневич В. Белый квадрат. URL: http://www.stihi.ru/2012/01/15/8967