Рец. на: Кальпиди В. Русские сосны: кн. стихотворений. Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2017.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 10, 2019
Новая книга стихов Виталия Кальпиди называется «Русские сосны». Однако сам дизайн обложки, на которой название графически разбито живописной вставкой, изображающей годовой срез дерева, провоцирует увидеть в этом словосочетании ещё и слово «Сны» — и ближайшее знакомство с книгой только укрепляет в этом стремлении.
Перед нами именно поэтическая книга в том значении, которое это понятие приобрело в пору серебряного века, то есть единый текст со своей композицией и использованием дополнительных, внесловесных, средств организации. Книги «Издательства Марины Волковой» уже приобрели заслуженную славу истинных произведений полиграфического искусства, и «Русские сосны» эту славу в очередной раз подтверждают. Изящно оформленная в почти строго минималистическом ключе небольшая книжица свёрстана в «ленинградском» стиле – три-четыре строфы на странице, большие поля, создающие впечатление текстового простора. Но поскольку Кальпиди традиционно тяготеет к протяжённым текстам, в оформлении дополнительную роль начинают играть становящиеся элементами пагинации шапки с указанием порядкового номера стихотворений (большая их часть занимает несколько страниц). Это позволяет читать всю книгу как единый текст. Осталось разобраться, о чём он.
На первый взгляд «Русские сосны» — классический «поздний Кальпиди». Густота метафорики, иногда просто зашкаливающая («пока я вынимал из птицы /полёта скользкий холодец», «всплывают облака́ моло́ки», «МКС в обличье женщины», «гудит сосновый бор – /не выкорчёвываемый /вегетативный хор», «летят альцгеймеры любви» и т.д.) – не зря ведь в разных стихотворениях дважды возникает имя Алексея Парщикова, прочно ассоциирующегося с так называемым «метаметафоризмом». Привычная фауна – насекомые/птицы/рыбы, заботливо поименованные по конкретным видам, все эти капустницы, сверчки, лещи, вороны…Не раз возникавшие в стихах Кальпиди деэстетизированные урбанистические пейзажи – «Кричи на кирпичи, на шлак, наваленный котельной сбоку», «В траве – жучьё. Теплоцентраль. Бродяги». Словесные игры, порой виртуозные, порой нарочитые (но об этом чуть ниже). И, конечно, ангелы, плотность которых на единицу книжной площади порой зашкаливает, так что легче обойтись без конкретных примеров и предложить просто поверить на слово.
При этом «Русские сосны» — новый шаг в творчестве Кальпиди. Но чтобы увидеть эту новизну, даже приученному к авторской манере читателю придётся сделать над собой изрядное усилие. Дело в том, что тридцать три стихотворения книги (отметим вряд ли случайное их количество) — чтение нелёгкое.
Эка удивил – скажут мне. Да когда ж от Кальпиди можно было ожидать лёгкости?
Поясняю: речь идёт о преодолении не эстетических, а нравственных препятствий. При первом чтении складывается стойкое ощущение, что Кальпиди заигрался в свои языковые потехи и практически утратил представление о границах допустимого в литературе. Я не ханжа и не пуританин, но, честно скажу, несколько раз у меня возникало стойкое желание бросить книгу. Заранее прошу прощения за три следующих примера.
1. Когда-то только ленивый не ругал Андрея Вознесенского за и впрямь не самую умную фразу «Чайка – плавки бога». А как вам такое:
Иисус за пазуху понапихал медуз,
а в трусы для юмора сунул себе угря (с. 25).
По-моему, даже для читателя, не являющегося христианином, подобное – перебор. Плюс ещё это жуткое «для юмора», отдающее смрадом телеканала ТНТ и радиостанции «Юмор ФМ».
2. Там гриб смешной над Хиросимой
(он там действительно смешной) – с. 60.
Видимо, чувствуя всю неуместность эпитета, автор вынужден в скобках поместить дополнительную ремарку – но она не убеждает. Символ гекатомбы не может быть смешным по определению.
3. Валя Котик, пионер-герой,
человек-гора, ибо встал горой:
Пояс мальчика-шахида
Неотвратим, как панихида (с. 101).
Воля ваша, но параллель между мальчиком, в меру своих сил боровшимся с пришедшим на его родину абсолютным злом, и шахидом меня не то что не убеждает – она меня пугает. Как пугает многое в той лёгкости, с которой в «Русских соснах» языковая игра сплошь и рядом оборачивается бессердечным игрищем. Особо отмечу в связи с этим главную, на мой взгляд, неудачу книги – 29 стихотворение, одно из самых больших, «Печальные хоры Аристофана, или Песни пыльных пчёл». Оно – явная попытка Кальпиди создать своё «Представление», но если у Бродского общая цинично-гиньольная интонация искупалась хотя бы афористичной яркостью, то у Кальпиди всё тонет в утомительной словесной вольтижировке и натужной порой метафорике, вроде «Распятие – реклама коромысла» (она неточна даже фактически, ибо коромысло и руки распятого вытянуты в разных плоскостя́х).
И всё же множество раздражающих строк, словосочетаний, даже стихотворений – не повод отбросить книгу. На деле «Русские сосны» — это едва ли не последовательнейшая в поэзии Кальпиди попытка выстроить целостную метафизику мироздания. Это (возвращаюсь к началу рецензии) воистину книга снов о том, как всё устроено – снов страшных, ярких, цветных, по-сновидчески абсурдных, но в конце концов убедительных в своей логике. В основе возникающего на страницах книги образа бытия – непреодолимая пропасть между двумя мирами – условно говоря, земным, единящим человека со всем остальным материальным, от зелёных трусов правителя до сверчков и стрекоз, и миром трансцендентальным, миром бога и ангелов. Наиболее яркие образы «Русских сосен» призваны как раз подчеркнуть их противоположность, их несоединимость:
Всё из пыли: даже пыль,
даже клевер и ковыль,
даже пыльная тоска (с. 16) –
но «Лишь икона — из песка» (там же) и «Из бумаги только бог» (с. 17).
Приметы трансцендентального мира – иной материал, из которого он состоит. Внеположность мира ангельского и божественного человеческому подробно явлена в действительно сильном и внутренне убедительном завершении шестого стихотворения:
«Не наша эта анаша!» —
ты участковому кричишь.
А тот в ответ на куст крестом
поссал, и лишнее стряхнул,
и, кровельным гремя листом,
крыло седое развернул,
потом второе, и над ним
(под ним – шумели мураши)
возник вращающийся нимб,
как знак утраченной души (с. 20).
Изобилующее намеренно снижающими физиологическими деталями описание преображения человека в ангела подводит к главному: ангельская природа отлична от людской, и это отличие – в отсутствии души. Это не плюс и не минус – это просто данность.
И вот поэтому бог и ангелы у Кальпиди не в силах помочь человеку справиться с, в конечном итоге, неизбывным кошмаром смерти. Как бы поэт ни пытался заговорить этот кошмар натужными шуточками («Смерть не жуткая старушка/ а весёлая игрушка. / А не вертится она, /потому что сломана» — с. 102), но он не в силах забыть об истинном её пугающем облике:
и смерть, что когтями по полу стучит,
как полуослепшая псина (с. 93).
Но, как в марвеловских фильмах, ключ к книге кроется в самом последнем её четверостишии – вынесенном в примечание к стихотворению со знаменательным названием «Титры»:
Жизнь фантастически напрасна.
Плывя в крови её кромешной,
Бессмертным доверять опасно.
Одна надежда – на воскресших (с. 117).
Сквозь раёшные подзаголовки и механические в своей обязательности словесные игры, сквозь цинические шутки за гранью фола и вообще за гранью человеческого, сквозь малоудачные попытки заместить слова и словосочетания графическими символами и логотипами Виталий Кальпиди продирается к итогу своего сновидческого странствия – к надежде, ассоциирующейся с фигурой Воскресшего (не в этом ли объяснение и количества стихотворений?). Не напрочь чуждый человеку мир ангелов с железными крыльями и бумажного бога – а образ того, кто смертью смерть попрал.