(опыт прочтения стихотворения А.Г. Наймана «В форме Петербурга»)
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 10, 2019
Османова Кира Павловна — филолог, преподаватель кафедры зарубежной литературы РГПУ им. А. И. Герцена, поэт, эссеист, переводчик. Финалист конкурса эссе «Пристальное прочтение поэзии» (2018). Публикации в журнале «Семь искусств»; альманахе школы литературного мастерства «Хороший текст» и др. Живёт в Петербурге. E-mail: osmanovakira@gmail.com
Аннотация: В статье предпринята попытка анализа стихотворения А. Г. Наймана «В форме Петербурга». Рассматриваются принципы создания альтернативной художественной реальности и механизмы взаимодействия читателя с феноменом «петербургского текста».
Annotation: This article has the form of A. Najman’s poem analysis. The principles of creation of an alternative reality and the manners of interaction between “the reader” and “Petersburg text phenomenon” are regarded.
Ключевые слова: двоемирие, концептуализация, опыт прочтения, петербургский текст, смысловое пространство.
Key words: two-worldness, conceptualization, interpretation experience, Petersburg text, semantic content.
Анатолий Найман
В форме Петербурга
Электричество, плюс городская колючая пыль,
плюс червивая оттепель, плюс духота — это школа
пахла так. Это было, да-да. Это быль… Ну, а быль —
Петропавловский шпиль в глубине переулка Мошкова?
Или с вывески «Трости и стеки» изящный костыль?
Да и вывеской будь оно, лишь разожгло бы охоту
прослезиться и, встряв в петербургский серебряный стиль,
контрабандой в Париж засылать эмигрантскую ноту.
Дескать, ах! неужели! неужто! никак?! никогда?! —
не вдохну, не прильну, не замечу кораблик над крышей,
а одно только буду бубнить: это было, да-да…
Эта Ася, она же… А Ося, ведь он же был рыжий…
Этот запах на ощупь, и голая площадь на слух.
Эти вечные лужа под аркой и туча над Мойкой,
и оскалы мостов, отчего не заесть после двух
карамель светофоров — лимонного месяца долькой.
Вот, опять! Видит Бог, не хотел и под нос бормотать.
Просто шёл. Просто ноги несли. Просто вышел Мошковым
к Миллионной, к Халтурина. Поднял глаза — и опять:
прицепилось, и впилось, и выжало слово за словом [2, с. 100-101].
Стихотворение «В форме Петербурга», вне сомнений, является продолжением размышлений автора о городе детства, юности и молодости — размышлений, особенность которых состоит в невозможности их абсолютного завершения. По-настоящему перестать думать о Петербурге нельзя. Подобного рода рефлексия не пресекается усилием воли: положим, твёрдым решением теперешнего разумного москвича, своё про Петербург отпевшего и избравшего иные темы для высказываний. Однако в рамках данного эссе речь пойдёт не о том, каким Петербург вырисовывается под пером автора, Петербургом же и рождённого (хотя тема «Произведения Анатолия Наймана как часть петербургского интертекста» не может не увлечь своей глубиной), а, скорее, о том, куда, к какому озарению приводит этот поэтический текст, и как влечёт читающего — пишущий.
В первых двух строках автор практически выводит четырёхкомпонентную формулу запаха школы (в которой сам и учился; школа эта — знаменитая «Петришуле», старейшая в Петербурге): «электричество + пыль + оттепель + духота». Это скрупулёзно сформулированное воспоминание позволяет предположить, что и далее читателю предложат некий список, составленный по материалам закромов памяти: помню то, другое, третье, вот таким было моё прошлое. Типичный жанр «обращения назад», ностальгические звуки авлоса Эвтерпы.
Однако в конце первой строфы читателя подстерегает вопросительный знак: «Ну, а быль — Петропавловский шпиль в глубине переулка Мошкова?» Пока ещё трудно сделать вывод, что изгиб этого вопросительного знака и есть главная линия всего поэтического рисунка, но уже нарастает уверенность: вопрос задан не для того, чтобы разнообразить интонацию лирического повествования, а для того, чтобы получить ответ. Это было? Это правда было — всё, что вынимаешь из тех пресловутых закромов? «Петропавловский шпиль», «изящный костыль» с вывески «Трости и стеки» — вертикали, образовывающие город, тянущие его вверх, поддерживающие его, не позволяющие оползти; вертикаль Города как антитеза ранее на этом месте простиравшейся горизонтали Болота. Тогда, около трёхсот лет назад, вектор развития местности перестал быть горизонтальным и сменился на вертикальный, и с тех пор люди, задержавшиеся здесь, как никто умеют «поднимать глаза» и тянуться к небу. Причудливо изгибаясь, высовываться из окон дворов-колодцев, чтобы разглядеть хоть кусочек солнца настоящего, а не отражённого в окне напротив; превозмогая боль, опираться на костыль — вертикализовывать себя, ведь именно с такого усилия может начаться важный подъём.
Текст Наймана — это текст вертикалей: и образных, и пунктуационных (реплики, сопровождённые восклицательными знаками, вопросительными и их сочетаниями: «!», «?», «?!»), и, главное, — смыслообразующих: звучат «вопросы вверх», без которых невозможна ни подлинная поэзия, ни подлинная жизнь человеческая, и высока вероятность, что вопросы эти вслед за пишущим задаст себе и читающий.
Первый «вопрос вверх»: как прошлое, сконструированное нашей памятью, соотносится с объективной картиной того, что было (и допустимо ли вообще такое определение — «объективное прошлое»)? Этот шпиль, кораблик над крышей, маршруты, которыми проходит автор, маршруты, которыми проходит герой, эти странные имперские колющие (пыль «колючая», шпиль «впивается») декорации — существовало ли это всё на самом деле?
Разумеется, нельзя игнорировать тот факт, что Петербург — топоним исключительной художественной ценности, он требует большого мужества — как от читателя, так и от писателя — но и награждает ни с чем не сравнимыми коннотациями. Мифологема Петербурга: город, которого не существует, придуманный город, город-призрак, город-морок, город-сон. Может, и не было ничего, а ты сам взял да и придумал себе — юность, друзей, ландшафт, адреса. «Это было, да-да» — дважды повторяется в стихотворении, но вовсе не как оборот, характерный для размеренной речи невозмутимого повествователя, а как некие волшебные слова, заклинание, предназначенное убедить, успокоить взволнованного говорящего: было, было, да-да, да-да.
Анатолий Найман в своей открытой лекции в московском «Гоголь-центре» заметил: «Мы всё время немножко притворяемся. Вообще ленинградцы — это тоже то, что сказал Достоевский: самый вымышленный город. Это действительно так, ты всё время живешь в двух реальностях» [1].
И этот опыт проживания двух реальностей с особенным изяществом транслируется в последней строфе: герой «Просто вышел Мошковым к Миллионной, к Халтурина». Подобное пунктуационное решение — это одновременно и «немножко притворство», и, как ни странно, наоборот, намерение раскрыть карты: да, в Петербурге дела обстоят так — через запятую. Дело в том, что означенная улица носила имя Степана Халтурина с 1918 по 1991 год, ныне ей возвратили прежнее название — Миллионная. «К Халтурина» — это маршрут из прошлого, и поскольку в стихотворении явлен герой, который к этому прошлому апеллирует из настоящего, самым верным выходом с точки зрения языковой неукоснительности и соответствия жизненным реалиям было бы написать: «Просто вышел Мошковым к Миллионной (к Халтурина)». Скобки позволили бы разгласить фактическую информацию — бывшей Халтурина, в те времена — улице Халтурина. Но в том-то и трюк, что в объективной реальности (и слово «объективной» снова необоримо хочется заключить в кавычки), это — одна и та же улица, а вот в инореальности Петербургского Духа — вовсе нет.
В мире, где можно смотреть в перстень архивариуса и видеть в зеркале соединённых лучей танцующих золотисто-зелёных змеек, в мире, где любой гоголевский двойник обведёт тебя вокруг пальца, в мире, где так высок риск потерять границы и оказаться размытым («лужа под аркой», «туча над Мойкой»), Миллионная и Халтурина — это не одна и та же улица; это — две улицы, существующие единовременно. Сейчас. В такой системе координат не имеет смысла заключать в скобки бывшее название, потому что оно равнозначно названию нынешнему. Да и категорий «бывший / нынешний» — нет. Каждая из улиц имеет самостоятельное значение в биографии отдельного поэта, к улице этой стремящегося. Ноги несут героя к месту, где его пронзит, туда, откуда открывается судьбоносный вид — стихотворение влечёт читателя к месту, где его озарит, туда, где он осознает ключевую для петербургского текста идею — идею двоемирия. Ибо всякая поэзия высокого образца раскрывает тайну одновременного существования нескольких миров.
Есть реальность — иная. В ней именно сейчас поэт может разглядеть «танцующих змеек», каждый — своих: например, улицу, которая здесь — Халтурина, а не Миллионная, близкого друга, который здесь — «рыжий Ося», а вовсе не лауреат Нобелевской премии; шпиль, укол которого и станет причиной написания текста.
В последней строфе в имплицитной форме звучит второй «вопрос вверх»: почему человек пишет? По какой причине рождается текст и каков механизм этого рождения? Инореальность отнюдь не всегда создаёт атмосферу, в которой художника гарантированно настигает вдохновение. Инореальность не интересуется, испытываешь ли ты потребность писать — она совершенно не нежна, она, порой, бесцеремонна, она «цепляется», «впивается», «выжимает», и вот уже, слово за словом, строка за строкой, выходит текст. То ли ты пишешь об инореальности. То ли инореальность пишет тобой. Автор признаётся: «Видит Бог, не хотел и под нос бормотать». Никаких демиургических планов. А вот поди ж ты. «Выжало».
Есть реальность — иная. Она звучит пятистопным анапестом. Что подсказывает пятистопный анапест? В какую музыку, уже слышанную ранее, он выталкивает? Что побуждает вспомнить, если внутренне продирижировать этот размер? Обнаруживается многое, но почему-то отчётливее всего доносится бальмонтовское «От Солнца»: «Я от яркого Солнца. Но вырос, как стебель, во мгле, / И как сын припадаю к сладимой родимой земле». Те же сыновние напевы. Та же безотчётная тоска по родному, по тому, что тебя определяет и формирует (то ли шлифует, а то ли калечит), что бы впоследствии с тобой ни случилось.
Мы принимаем форму того, что любим. Genius loci отливает нас — в форме Петербурга. Возможно, у него даже есть ковш — как у ибсеновского Пуговичного мастера.
Есть реальность — иная. И невероятно важно, что реальность эта — с улицами, друзьями, шпилями — это не прошлое. Это существует всегда, в каждом моменте. И именно в эту секунду — тоже.
Вопросительный знак, изгибающийся в конце Мошкова переулка первой строфы, — не более чем петербургская оптическая иллюзия: всякому известно, что в конце Мошкова переулка уже три века красуется восклицательный знак. Город отвечает сам за себя. Это — быль. Это было — и есть. Это — есть. Неизменное осуществление поэтического текста.
Это было, да-да. Это есть. Потому-то и есть, что ведь — было.
ЛИТЕРАТУРА:
- Найман А. Г. Жизнь без рецепта. Режим доступа: // https://www.colta.ru/articles/specials/3817-anatoliy-nayman-zhizn-bez-retsepta
- Найман А. Г. Львы и гимнасты. М.: Три квадрата, 2002. — 128 с.